Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ.

Но, если справедливо сказанное нами, то неоспоримо и то, что произведенія пр. Иннокентія тмъ боле должны имть дйствіе, чмъ боле выражается въ нихъ замченная нами особенность его силы. Примняя же сказанное нами къ тмъ двумъ книгамъ, по поводу которыхъ мы начали это разсужденіе, мы сознаемся, что, не смотря на вс ихъ достоинства, не умли мы найти въ нихъ тхъ отличительныхъ качествъ, которыми согрты другія произведенія преосвященнаго. Признаемся также, что вина этому заключается не въ книгахъ, читанныхъ нами, но въ насъ, ихъ читавшихъ. Потому, мы не судимъ ихъ достоинства, только выражаемъ впечатлніе ихъ на насъ, зная притомъ, что для лучшей части читателей преосвященнаго впечатлніе это будетъ совершенно иное, ибо чмъ полне, чмъ выше раскрывается жизнь духовная въ человк, тмъ совершенне отлучается онъ отъ минутныхъ волненій времени, тмъ мене нуждается въ новомъ, въ еще несказанномъ, въ современномъ, и тмъ боле смысла получаютъ въ глазахъ его истины вчныя, хотя всмъ извстныя, но всегда новыя для его благочестиваго вниманія, истины душеполезныя, святыя, во всякое время равно принадлежащія святой Церкви, и теперь ясно и врно повторенныя ея знаменитымъ пастыремъ.

О воспитаніи дтей въ дух Христіанскаго благочестія.

Москва. Тип. Авг. Семена.

Эта книга, передланная съ Нмецкаго, заключаетъ въ себ весьма много полезныхъ наставленій, сказанныхъ хорошимъ, чистымъ и правильнымъ языкомъ. Вроятно, это только введетъ въ боле полное изложеніе науки воспитанія; ибо общія истины, выраженныя здсь, тогда только получатъ настоящую цну, когда будутъ соединены съ замчаніями практическими, могущими указать путь къ достиженію цли, здсь обозначенной. Лучшее средство — сдлать хорошій совтъ небезполезнымъ, заключается въ томъ, чтобы дать возможность его исполнить.

Фаустъ, трагедія, соч. Гёте. Переводъ первой и изложеніе второй части. Ж. Вронченко. 1844 г. Въ привил. тип. Фишера. С.-Петербургъ.

Удивительно, сколько жизни въ геніальномъ созданіи! Фаустъ — полу-романъ, полу-трагедія, полу-философская диссертація, полу-волшебная сказка, полу-аллегорія, полу-правда, полу-мысль, полу-мечта, полу-музыка, но всего мене театральное зрлище; не смотря на то, однако, въ 1829 году былъ поставленъ Тикомъ на Дрезденскій театръ. Вс думали тогда, что Фаустъ будетъ убитъ сценою, — и ошиблись. Дйствіе, которое онъ произвелъ на театр, еще усилило то впечатлніе, которое онъ производитъ въ чтеніи. Теперь произведенъ надъ нимъ другой опытъ: Фаустъ, не переводимый Фаустъ, — явился въ Русскомъ перевод, буквально врномъ, но далеко не поэтически врномъ. Мы думали: Фаустъ безъ поэзіи языка — то же, что красавица безъ молодости; мы начали читать его съ этимъ предубжденіемъ: первыя страницы были невыносимы; почти каждое слово, напоминая подлинникъ, тмъ непріятне оскорбляло наше воспоминаніе. И что же? Когда мы прочли нсколько сценъ, то уже не могли боле оторваться отъ книги. Внутренняя поэзія Фауста овладла воображеніемъ нашимъ, и этотъ блдный, но совстливо точный и удивительно врный по смыслу переводъ произвелъ на насъ почти такое же дйствіе, какое могло бы произвести перечитываніе оригинала.

Мы благодаримъ г. Вронченка за это наслажденіе; благодаримъ его и за то, что онъ не исказилъ смысла фальшивою поддлкою, но съ довренностію къ внутренней сил геніальной мысли и съ самоотверженіемъ автора, достойнымъ уваженія, предпочелъ безцвтность стиха ложному колориту.

Первая часть Фауста переведена вполн; вторая — изложена только въ сущности; къ обимъ частямъ приложенъ общій обзоръ.

Любопытно видть, какое дйствіе произведетъ Фаустъ на нашу словесность. Конечно, онъ не совсмъ новость, потому что большей части образованныхъ читателей онъ извстенъ въ оригинал. Однако же, всмъ незнавшимъ по-Нмецки онъ былъ незнакомъ, потому, что Французскіе переводы не даютъ объ немъ никакого понятія. Говорятъ, есть превосходный переводъ на Англійскій языкъ; но намъ не случалось его видть. Впрочемъ и то правда, что произведеніе геніальное чужой словесности, хотя и знакомое намъ на чужомъ язык, совсмъ иначе дйствуетъ на литературную образованность нашу, когда явится въ одежд нашего роднаго слова. Даже и то не остается безъ полезнаго дйствія, когда мы замчаемъ слабость перевода, и какъ и почему наше слово еще не доросло до нкоторыхъ значеній.

Кажется, однако, что огромное, изумительное вліяніе, которое имлъ Фаустъ на литературу Европейскую, не вполн можно отнести къ его поэтическому и философскому достоинству. Значительная часть силы его заключалась въ его современности. Онъ выражалъ минуту перехода Европейской образованности отъ вліянія Французскаго къ вліянію Нмецкому. Фаустъ — рождающійся 19 вкъ. Онъ также Нмецъ, какъ Кандидъ былъ Французъ, Гамлетъ — Англичанинъ, Донъ Жуанъ — Испано-Итальянецъ. Онъ могъ вмстить въ себ значеніе всечеловческое потому, что въ этотъ часъ Европейской жизни таково было значеніе жизни Германской: мысль отвлеченная, требующая борьбы и волненій жизни; жизнь взволнованная, разногласная, требующая согласія и значенія мысли.

Въ обзор переводчика, написанномъ весьма остроумно и обнаруживающемъ глубокое изученіе своего предмета, мы отличимъ дв части. Все, что сказано имъ о первой части Фауста, кажется намъ дльнымъ и справедливыми, но въ своихъ объясненіяхъ второй части, мы думаемъ, авторъ не совсмъ былъ вренъ своей собственной теоріи: судить о мысли художественнаго произведенія по даннымъ, въ немъ самомъ заключающимся, а не по догадкамъ, извн къ нему прилагаемымъ. „Какая польза, — говоритъ онъ, — узнавать, чт`o гд авторъ сказать хотлъ, если онъ не сказалъ того дйствительно? — Передъ нами лежитъ его произведеніе въ томъ вид, какъ оно было написано и окончательно выправлено”.

„Мы, — говоритъ онъ въ другомъ мст, — ставимъ Гёте по уму и таланту выше всхъ его толковниковъ и потому решаемся врить не имъ, а самому Гёте, то есть, видть въ Фауст только то, что дйствительно и явственно въ немъ находится — видть не мене того, но и не боле. Такъ, съ безпристрастными читателями, пройдемъ мы об части піесы строго придерживаясь текста, отнюдь не позволяя себ никакихъ пополнительныхъ подразумній”.

Еще въ другомъ мст также говоритъ онъ прекрасно о перетолкованіяхъ и подразумніяхъ: „Посредствомъ подразумнія изъ всего на свт можно вывесть всё, что кому угодно. Пусть кто нибудь возметъ хоть сказку о Бов Королевич, да станетъ поступать, какъ толковники поступаютъ съ Фаустомъ, то есть, прямой и естественный смыслъ любаго мста почитать за грубую наружную оболочку мысли; подъ этою оболочкою подразумвать, смотря по надобности, тотъ или другой смыслъ отдаленный, переносный; придумывать, наконецъ, важное значеніе для каждаго слова, хотя бы то слово было, видимо, поставлено только для круглоты оборота, нтъ сомннія, что изъ Бовы Королевича выйдетъ подтвержденіе какой угодно философической системы!”

„На первый взглядъ кому либо можетъ показаться, что подразумвательная символистика есть только игра, хотя пустая и безплодная, но, по крайней мр, безвредная. Пусть, скажутъ намъ, чудаки объясняютъ, что и какъ имъ вздумается; пусть, пожалуй, и Наполеона, сына Летиціи, принимаютъ за Аполлона, дитя свта, а двнадцать его маршаловъ за двнадцать зодіакальныхъ знаковъ; пусть, словомъ сказать, дряхлющій умъ забавляется калейдоскопомъ мудрованія, какъ одтинвшійся старикъ тшится постройкой карточныхъ домиковъ — зачмъ мшать его удовольствію? Мшать, конечно, не стоило бы труда, если бы игра оставалась при одномъ играющемъ; но происходитъ совсмъ не то: кривые толки сбиваютъ съ толку публику, особенно же увлекаютъ младшую часть публики, всегда доврчивую, всегда прельщаемую таинственностію. Такимъ образомъ распространяется множество сужденій загадочныхъ; а предметъ сужденій не только не поясняется, но, напротивъ, затемняется въ самыхъ ясныхъ частяхъ своихъ”.

Не смотря однако на это возстаніе автора противъ подразумній, во второй части Фауста онъ хотя не видитъ тхъ отвлеченныхъ мыслей, то философскихъ, то мистическихъ, которыя находили въ ней другіе толкователи, но за то не замчаетъ въ ней и того значенія, которое, очевидно, придавалъ ей самъ Гёте, таинственно хранившій ее какъ послднее завщаніе всей своей поэтически-философской жизни. Если въ первой части Фауста переводчикъ признаетъ символическое изображеніе человка вообще, а не какое нибудь опредленное, частное лицо, даже не Нмца, а полнаго человка, только въ Нмецкомъ плать, — то кажется, что по тмъ же причинамъ не имлъ онъ права видть и во второй части одну Нмецкую и художническую личность Гёте, вмсто всеобщности человка, или, по крайней мр, человка нашего времени. Конечно, частныя впечатлнія поэта не могли не связываться съ его общими мыслями: эти случайности жизни даютъ краску поэтической мечт; это фольга, говоритъ Жанъ-Поль, придающая блескъ и яркость безцвтно прозрачной мысли. Но не одн же случайности безъ мысли составляютъ поэзію Гёте, и особенно поэзію аллегорическую. Потому, мы благодарны г. Вронченку за то, что онъ открываетъ намъ связь между нкоторыми обстоятельствами въ жизни Гёте и его поэтическими изображеніями; это весьма любопытно и можете быть полезно въ психологическомъ и художественномъ отношеніи; но мы не можемъ согласиться съ нимъ, чтобы изображенія поэтическія ограничивались однимъ этимъ мелкимъ значеніемъ. Намъ кажется также не совсмъ справедливымъ и то, что г. Вронченко, разбирая смыслъ второй части Фауста, не упомянулъ о разбор эпизода Елены, сдланномъ г. Шевыревымъ и напечатанномъ въ первыхъ годахъ Московскаго Встника. Разборъ г. Шевырева иметъ ту важность, что Гёте, отдавая объ немъ отчетъ, самъ объявилъ, что Шевыревъ понялъ мысль его аллегоріи и умлъ присвоить себ. Въ этомъ случа, кажется, показаніе Гёте существенне всякихъ догадокъ, противъ которыхъ такъ сильно и такъ справедливо возстаетъ самъ г. Вронченко.

Языкъ г. Вронченка вообще правильный, свободный и чистый. Но иногда попадаются нкоторыя выраженія не простительно неправильныя, какъ напр. пахая землю, скалистыя врата, одтинвшійся старикъ, сущное дло, и т. п.

На сонъ грядущій, отрывки изъ вседневной жизни. Сочиненіе графа В. А. Соллогуба. Изданіе второе. Часть 1. С.-Петербургъ. 1844 г.

Изданіе книгопродавца А. Иванова.

Повсти г. Соллогуба можно бы, кажется, узнать безъ подписи, между всхъ другихъ явленій нашей современной литературы, по двумъ качествамъ, которыя всего рже встрчаются въ современной словесности, но которыя, казалось бы, составляютъ необходимое условіе всякаго произведенія, имющаго какое нибудь притязаніе на художественное достоинство: это вкусъ и неподдльное чувство. Нельзя сказать, чтобы изящная литература наша была бдна произведеніями: у насъ выходитъ не мало повстей и романовъ, но весьма мало такихъ, которые бы могли читаться. Въ повстяхъ нашихъ много дйствія, много сильныхъ ощущеній, выдуманныхъ хладнокровно, даже много мыслей, набранныхъ и перемшанныхъ; но рдко найдете вы чувства невыдуманныя, мысль свою, проведенную сквозь сердце; еще рже понятіе о художественномъ приличіи и соразмрности. Первое, что сдлалъ бы древній философъ съ нашими философами-романистами, вроятно, послалъ бы ихъ жертвовать Граціямъ. Но г. Соллогубъ составляетъ въ этомъ отношеніи совершенно противоположность съ большинствомъ нашихъ писателей. Повсти его необыкновенно увлекательны, языкъ простой и врный, разсказъ живой, чувства въ самомъ дл чувствованныя и потому невольно передающіяся читателю. Все это заставляетъ насъ съ нетерпніемъ ожидать втораго тома. Если же, — что вроятно, — эти повсти дождутся третьяго изданія, то мы желали бы въ нихъ видть только одно измненіе, и то въ заглавіи. „На сонъ грядущій” не по-Русски. Есть молитвы на сонъ грядущимъ, которыя, вроятно, подали поводъ къ этому смшенію звуковъ, не имющему опредленнаго значенія.

Опытъ науки философіи. Сочин. . Надеждина. С.-Петербургъ.

Было время, когда появленіе подобной книги у насъ могло бы составить эпоху въ нашей литератур; слово: философія, имло въ себ что-то магическое. Слухи о любомудріи Нмецкомъ, распространяя повсюду извстіе о какой-то новооткрытой Америк въ глубин человческаго разума, возбуждали, если не общее сочувствіе, то, по крайней мр, общее любопытство. Особенно молодое поколніе съ жадностію искало всякой возможности проникнуть въ этотъ таинственный міръ. Страсть доходила до того, что даже читали Веланскаго и Галича! — Этого мало: ихъ не только читали, но даже многіе восхищались ихъ сочиненіями, и что всего замчательне, эти поклонники біологическаго изслдованія природы въ ея творящемъ и творимомъ начал принадлежали къ числу людей самыхъ образованныхъ того времени.