Полное собрание сочинений. Том 27.

— Прізжайте вечеромъ, привозите скрипку.

— Ахъ, я очень радъ.

— Жена славно играетъ, по настоящему хорошо.

И дйствительно, я часто удивлялся, откуда у ней это бралось, эта точность, даже сила и выраженіе въ ея маленькихъ, пухленькихъ, красивыхъ рукахъ и съ ея спокойнымъ, тихимъ, красивымъ лицомъ. Я представилъ его жен. Онъ поговорилъ о музык. Онъ ухалъ. Вечеромъ играли, несовсмъ ладилось, не было тхъ нотъ. Но игралъ онъ отлично и былъ въ восхищеніи отъ игры жены. Она оживилась, раскраснлась. На той же недл онъ у насъ обдалъ, два раза, и одинъ день вечеромъ; кое кто былъ, пріятельницы жены. Они играли. И играли удивительно. Я ужасно любилъ музыку. Теперь я ненавижу ее, не потому что она связывается съ нимъ, а потому что она и прелесть и мерзость. Играли они 2-й разъ сонату Бетховена, посвященную Крейцеру. Какая ужасная вещь это 1-е аллегро. Никогда я не видлъ жену такою, какою она была въ этотъ вечеръ. Эти блестящіе глаза, эта строгость, значительность выраженія, пока она играла, и эта совершенная растаянность какая то, слабая, жалкая и блуждающая улыбка. Одно, что я замтилъ, — она почти не смотрла на него.

Черезъ два дня у меня былъ създъ мировыхъ судей, да и скука, я похалъ въ уздъ. Похалъ спокойный, безъ ^[132]сомнній. Были, какъ всегда, мысли ревнивыя, но я отгонялъ ихъ, не позволяя себ оскорблять ее и, главное, себя. Хитрыми подходами однако (не выдавая себя), я далъ почувствовать, что безъ меня не нужно звать Т[рухачева]. Я ухалъ. Тамъ на своей скучной квартир я получилъ одно письмо, въ которомъ она пишетъ мн, что тетка хотла непремнно слышать Т[рухачева] и привезла его, и они опять играли. Въ письм я замтилъ осторожность при упоминаніи Т[рухачева] и изысканную простоту. Но я легъ въ постель совершенно спокойный. Мн всегда долго не спалось на новомъ мст, но тутъ я заснулъ сейчасъ же. И какъ это бываетъ, знаете, вдругъ толчекъ электрическій, и просыпаешься. Такъ я проснулся и проснулся съ мыслью о жен и о Т[рухачев] и о томъ, что все кончено. Ужасъ, презрніе, злоба стиснули мн сердце, но я сталъ образумливать себя. Ничего нтъ, не было, нтъ никакихъ основаній. И какъ я могу такъ унижать ее и себя, себя главное, предполагая такіе ужасы. Молодой человкъ ничтожный, что то въ род наемнаго скрипача, извстный за дряннаго мальчика, и вдругъ женщина высокаго относительно положенія, мать семейства, моя жена. Что за нелпость! — представлялось мн съ одной нашей свтской стороны нашей привычной, закоренлой лжи, которую я считалъ правдой и которой хотлъ врить. С другой же стороны представилось самое простое, ясное: то самое, во имя чего я женился на своей жен, то самое, что мн въ ней нужно, то самое нужно и другимъ и этому ^[133]музыканту. Онъ человкъ не женатый, не только безъ правилъ, но, очевидно, съ правилами о томъ, чтобы пользоваться тми удовольствіями, которыя представляются. И между ними связь самой утонченной похоти чувства. Его ничто удержать не можетъ, все привлекаетъ, напротивъ. Она? Она тайна, какъ была, такъ и есть. Я не знаю ея. Это говорилъ здравый смыслъ, но я считалъ, что это ложь, которая мн подсказываетъ унизительное чувство ревности. Я старался заглушить этотъ голосъ, но не могъ. Мало того, что здравый смыслъ мн говорилъ, что это должно быть, во мн возникало какое-то несомннное сознаніе того, что это наврное есть. Только теперь я вспомнилъ тотъ вечеръ, когда они играли Крейцерову сонату, и ихъ лица. «Какъ я могъ ухать? — говорилъ я себ, вспоминая ихъ лица, — разв не ясно было, что между ними все совершилось въ этотъ вечеръ, и разв не видно было, что не только между ними не было ужъ никакой преграды, но что они оба, главное она, испытывали нкоторый стыдъ посл того, что случилось съ ними?» Они рдко смотрли другъ на друга. Но за ужиномъ, когда онъ наливалъ ей воды, какъ они взглянули другъ на друга и чуть улыбнулись! Да, все кончено. Но нтъ, это что то нашло на меня. И страшно страдая, я не заснулъ всю ночь. На утро я кое какъ покончилъ дла, которыя бросилъ, и ухалъ.

Онъ еще разъ былъ утромъ безъ меня. Она была добра, кротка и что то какъ будто знала радостное про себя. Разумется, говорить ни про что нельзя было; я и не говорилъ, и она не говорила. Мы оба знали, что насъ мучало, и оба молчали. Собрались узжать въ деревню. Все было уложено. Собирались хать завтра, но оказалось, что неготово пальто дочери. Вдругъ мн стало ясно, что это была хитрость; я не сказалъ, но упрекнулъ въ неакуратности. Стала оправдываться, я упрекнулъ во лжи. Меня упрекнули въ неделикатности. Я вскиплъ и потоки[?] упрековъ полили изъ меня. Она не разсердилась, не отвчала, а улыбнулась презрительно (только ея любовь и неврность мог[ли] дать ей эту силу и эту хитрость) и сказала, что посл моего поступка съ сестрой (это былъ мой гадкій поступокъ съ сестрой. Она знала, что это мучитъ меня, и въ это мсто кольнула меня) ее ничто отъ меня не удивитъ.

— Ты ^[134]... — закричалъ я, схватилъ ее за горло и сталъ душить. Потомъ опомнился и сталъ колотить все, что тамъ было въ комнат. Она убжала отъ меня. Бывали и у насъ сцены, но такихъ никогда. Мы ухали. Узнать я ничего не узналъ, и мы помирились опять подъ вліяніемъ того чувства, которое мы называли любовью, но надрывъ былъ большой. Одинъ разъ я даже признался ей, что ревновалъ ее. Мн стыдно было, но я признался. Боже мой, откуда взялась хитрость у этой женщины? Такъ просто, съ такимъ яснымъ взглядомъ успокаивать меня, жалть меня, говорить о томъ, что это немыслимо — измнить и для кого? И что кром удовольствія музыки къ такому человку разв возможно что нибудь въ порядочной женщин? Да, она говорила все это, а ребенка, вотъ этаго самаго, котораго она родила посл этаго, она родила отъ него.

Онъ замолчалъ и раза два сряду издалъ свои странные звуки, которые теперь уже были совсмъ похожи на сдержанныя рыданія. Онъ помолчалъ, выпилъ залпомъ остывшій стаканъ чаю и продолжалъ.

— Да-съ, такъ я прожилъ 12-ть лтъ. Если бы не случилось того, что случилось, и я такъ же бы прожилъ еще до старости, я такъ бы и думалъ, умирая, что я прожилъ хорошую жизнь, не особенно хорошую, но и не дурную, такую, какъ вс; я бы не понималъ той бездны несчастій и гнойной лжи, въ которой я барахтался.

Посл этаго случая съ «нимъ» у насъ какъ будто сдлалась передышка. Она стала мягче, больше уступала и хотя я, по мр ея уступчивости, сталъ еще зле и придирчиве, но всетаки было спокойне между нами. Во мн установилось очень опредленное чувство презрнія къ ней, которое я считалъ самымъ законнымъ. Я ршилъ себ, что она не человкъ, что такое выпало мн несчастье жениться на животномъ в образ человческомъ, и что же длать, надо было нести. (Я не зналъ тогда изрченія Лесинга, который говоритъ, что сужденіе каждаго мужа о своей жен такое: была одна скверная женщина въ мір, и она то и моя жена.) Нести же это было мн довольно легко, потому что особенно съ тхъ поръ, какъ она перестала рожать, она была очень свжая, красивая и чистоплотная и всегда расположенная къ моимъ ласкамъ любовница. Такъ мы и жили. Ршено было съ обихъ сторонъ и опытомъ извдано, что общенія духовнаго между нами нтъ и не можетъ быть. О самыхъ простыхъ вещахъ, которыхъ нельзя не ршить единогласно, мы оставались каждый неизмнно при своемъ мнніи и не пытались даже убдить другъ друга. Съ самыми посторонними лицами, и я ^[135]и она, мы говорили о разнообразныхъ и задушевныхъ предметахъ, но не между собой. Иногда, слушая, какъ она при мн говоритъ съ другими, я говорилъ себ: «какова! И все лжетъ». И я удивлялся, какъ собесдники ея не видли, что она лжетъ. Вдвоемъ мы были почти обречены на молчаніе или на такіе разговоры, которые, я увренъ, животные могутъ вести между собой: который часъ? пора спать, какой нынче обдъ? куда хать? что написано въ газет? горло болитъ у Маши, послать за докторомъ. Стоило на волосокъ выступить изъ этаго до невозможности съузившагося кружка разговоровъ, чтобы вспыхнуло раздраженіе. Присутствіе 3-го лица облегчало насъ. Черезъ 3-ье лицо еще мы кое какъ общались. Она считала себя, вроятно, правой, а ужъ я былъ святъ передъ нею въ своихъ глазахъ. Я увренъ, что она думала: какъ бы хорошо было, коли бы онъ умеръ. А я такъ очень часто, въ минуты озлобленія, со страхомъ сознавалъ, что я всей душой желаю этаго. Я привыкъ къ той мысли, что она красивый зврокъ, больше ничего, и что съ этимъ звркомъ мн надо доживать жизнь и доживать, глядя за этимъ звркомъ въ оба. Такъ я и длалъ.

Онъ помолчалъ.

— А! A вдь она была человкъ, и хорошій человкъ. И она и я — мы не хотли такъ жить. И не этаго хотли, когда женились. Тогда я и не вспоминалъ того, что она была двушкой. Мн казалось, что все то было кокетство, обманъ. A нтъ, это было не обманъ. ^[136]Теперь я гляжу на всхъ двушекъ, теперь и ее вспоминаю. Вы знаете еще — удивительная вещь, которая мн открылась теперь только. Знаете что? Двушка, обыкновенная, рядовая двушка какого хотите круга, не особенно безобразно воспитанная, — это святой человкъ, это лучшій представитель человческаго рода въ нашемъ мір, если она не испорчена особенными исключительными обстоятельствами. Да и обстоятельства эти только двухъ родовъ: свтъ, балы, тщеславіе и несчастный случай, сближеніе съ другимъ мущиной, разбудившимъ въ ней чувственность. Но это случаи рдкіе. А рядовая двушка — это лучшее существо въ мір. Да посмотрите, въ ней нтъ ничего развращающаго душу, ни вина, ни игры, ни разврата, ни товарищества, ни службы ни гражданской ни военной. Вдь двушка, хорошо воспитанная двушка — это полное невденіе всхъ безобразій міра и полная готовность любви ко всему хорошему и высокому. Это т младенцы, подобнымъ которымъ намъ велно быть. ^[137]Я обсудилъ свое прошедшее влюбленье. Въ немъ было безумное превознесенiе себя и ея, именно ея, надо всми, но двушка, какъ двушка, сама по себ, ее нельзя не любить. Только дло въ томъ, что мы, мущины, входя въ общеніе съ ней, вмсто того чтобы понять свою низость, свою гадость, вмсто того чтобы стараться подняться до нея, мы ее хотимъ развить, научить. Ну и научаемъ. Я теперь только вспоминаю ее, какою она была, когда я сталъ сближаться съ нею. Помню ея дневникъ, который я почти насильно отнялъ у нея, ея философствованіе, исканіе истины, а главное, ея готовность отдаться другому и жить не для себя. Еще прежде того дня на лодк, когда я еще не былъ женихомъ, я проводилъ у нихъ вечеръ. Были ея сестры и еще одна двушка. Помню, читали «Мертвый домъ» Достоевского — описаніе наказанія шпицрутенами. Кончили главу въ молчаніи. Одна спросила:

— Какъ же это?

Я растолковалъ.

— Да зачмъ же они бьютъ, солдаты? — сказала другая. — Я бы на ихъ мст отказалась. Вс бы отказались.

Жена же моя сидла молча, и слезы у ней были на глазахъ. Потомъ, не помню кто, сказалъ какую то глупость, и вс защебетали, захохотали, только бы поскоре отогнать мучительное впечатлніе. Больше всхъ хохотала моя жена. У ней былъ чудесный, заразительный смхъ. Она рдко смялась, но когда смялась, вс смялись, не зная чему. Въ этотъ же вечеръ мы остались вдвоемъ, и это было первое почти признаніе наше въ любви, не высказанное словами. Мы говорили о совершенно постороннемъ, но знали, что мы говоримъ о нашей любви и о томъ, что мы хотимъ соединить нашу жизнь. Я разсказывалъ ей о своей дятельности. ^[138]Она слушала меня и съ своей манерой напряженія вниманія, со складкой во лбу, поднимая кверху голову, какъ бы вспоминая, слегка кивала головой. ^[139]

— Да, да, — приговаривала она.

Я не успвалъ говорить о томъ, какъ я хочу устроить, какъ она уже подсказывала мн. Ей такъ легко и естественно казалось, ^[140]что моя дятельность всегда полезна, важна, благородна. Она ^[141]готовилась служить мн, вря тому, что то, что я длаю, добро. Куда бы я не повелъ ее, она пошла бы за мной. Ну, и куда я повелъ ее? Мн некуда было вести ее. Я никуда не повелъ ее, а остановился съ нею, утшаясь радостями любви. Помню, я испытывалъ нкоторое чувство стыда за то, что моя дятельность далеко не такая, какою она воображала себ ее. Страшное дло то, что въ нашемъ мір совершается при выход хорошо воспитанной двушки замужъ. Для мущины, какъ это было для меня, это пріобртеніе большихъ удобствъ и пріятностей жизни, для двушки — это начало жизни дйствительной, которая была до тхъ поръ только въ возможности. Разница главная въ томъ, что мущина можетъ ни посл ни до женитьбы ничего не длать, даже длать зло, воображая, что онъ нчто совершаетъ; но для женщины это нельзя. Она, хочешь, не хочешь, начинаетъ длать самое великое дло жизни — людей, и поэтому она требуетъ, также какъ мущина требуетъ отъ женщины, чтобы она была плодородна, требуетъ, чтобы условія жизни, въ которыхъ она будетъ рожать и ростить дтей, были также значительны, опредленны и тверды, какъ и ея дло. И она, любя перваго мущину, вритъ, что это такъ и есть. Я помню мое смущеніе. Я помню, что я чувствовалъ, что ввожу ее въ обманъ, позволяя ей приписывать такое значеніе моей дятельности. «А что же, — думалъ я притомъ, — если она такъ думаетъ, можетъ быть и въ самомъ дл это такъ?» Главное же, я думалъ только о томъ, чтобы овладть ей. И вотъ я овладлъ. И она увидала нетолько пустоту моей дятельности, но, главное, мое отношеніе къ ней, какъ къ игрушк. Знаю я много браковъ, и во всхъ одно и тоже. Чмъ бы ни занимался въ нашемъ мір мущина: революціей, наукой, искусствомъ, службой, все это игрушки, и люди относятся къ этому какъ къ игрушкамъ, и женщины видятъ это и разочаровываются нетолько въ своихъ мужьяхъ, но и въ своихъ идеалахъ, нужныхъ имъ, чтобы растить дтей. Спросите у женщины, чмъ она хочетъ видть своихъ сыновей. Из 1000 одна скажетъ, чего онахочетъ. Но вс безъ исключенья скажутъ: «только не то, что былъ мой мужъ». Она разочаровывается въ томъ, что ей казалось въ ея муж, и, напротивъ, увлекается тмъ, что дйствительно было въ ея муж — чувственностью. Этому одному мы можемъ научить нашихъ женъ и научаемъ. И я научилъ. Да-съ, когда я былъ женихомъ, я стыдился своей несостоятельности и того, что она считала меня лучшимъ, чмъ я есть, но потомъ пересталъ и стыдиться. Мы вс супруги хотимъ поддерживать другъ друга, а намъ не на чемъ самимъ стоять. Какъ же поддерживать, когда не на чемъ стоять? Все это я вспомнилъ потому, что въ самое послднее время, на 13-мъ году нашей жизни, передъ самой катастрофой, какъ я говорилъ вамъ, у насъ было затишье, и мы жили довольно хорошо, духовно отдлившись другъ отъ друга. И вотъ, помню, разъ какъ то въ одно и тоже время на обоихъ насъ нашло хорошее расположеніе духа, и мы попытались разбить этотъ ледъ между нами. Но Боже мой! какой страшной толщины выросъ ужъ этотъ ледъ. Мы почти не слыхали другъ друга. Началось это съ разговора о роман, который мы читали одинъ посл другаго. Она сказала о мущинахъ, о томъ, что они не понимаютъ женщинъ и низко цнятъ ихъ, о томъ, какъ разлетлись ея мечты. Я сказалъ, что тоже и я испыталъ. Мы взглянули вдругъ въ глаза другъ друга, какъ будто испугавшись сначала того, что переступили заказанную грань, но она ласково смотрла на меня. Я продолжалъ:

— Мелочи нарушаютъ единеніе. Да что ходить кругомъ да около? Разв мы не знаемъ, что мы отдалены другъ отъ друга?

— А отчего? — сказала она, — отъ того, что ты не врилъ мн.

У насъ начался хорошій разговоръ, но я сказалъ, что причина всему та, что она не хочетъ принимать участіе въ моей жизни. Я теперь ужъ не стыдился, какъ прежде, отсутствія серьезности моей жизни, я выставлялъ ее какъ нчто важное. Я сказалъ, что хочу выдти въ отставку, заняться... Еще я не усплъ сказать чмъ, какъ ужъ на ея лиц выразилось уныніе и полное отсутствіе интереса, она не врила мн. Да я самъ себ не врилъ. И разсердился отъ этаго. Она упрекнула меня, я ее, и мы разбжались въ разныя стороны, хлопая дверями. Это была послдняя попытка. Да, послднія минуты мы ужъ не выходили изъ узенькаго, узенькаго кружка нашего словеснаго общенія. Въ этотъ ужасный годъ длали операцію сыну, дурацкую операцію: онъ косилъ, такъ ему рзали глаза, и остались на дач подъ городомъ.

Все шло по старому. Вдругъ въ одинъ день...

[ВАРИАНТЫ К «КРЕЙЦЕРОВОЙ СОНАТЕ».]

* № 1.

— Да, сколько теперь этихъ разводныхъ длъ, — сказалъ господинъ съ хорошими вещами. — У насъ въ Петербург это стало повально.

— Я удивляюсь одному, — сказала дама, — какъ правительство не регулируетъ этихъ длъ. Фактъ существуетъ и совершается, но общество какъ будто не признаетъ его. Все это длается какими-то обходами.