Полное собрание сочинений. Том 27.

«Неужели? нтъ. ^[155]Неужели она такая с.... Не можетъ быть.

Нечаянно? Совпаденiе? Не можетъ быть». Все это я себ говорилъ и забылъ всхъ, и забылъ, что я за столомъ. Гувернантка замтила.

— Врно, вы опять страдаете? — спросила она.

— Нтъ, а что?

— Да вы блдны.

— И въ самомъ дл, что съ вами?

— Ничего, говорю, — ничего... — хочу подавить волненье, а сердце бьетъ, бьетъ объ стнки чего-то и вотъ-вотъ разорветъ что-то. И этому, и этому она виною. Я умру отъ разрыва. Да ей что? Да не хочу я, не стоитъ эта мерзавка, чтобы я волновался. Не хочу, успокоюсь. Да, схватило сердцебіеніе, это бываетъ со мною. Пью воду и немного успокаиваюсь и говорю, какъ во сн, о постороннемъ.

Мировой судья ухалъ, я остался одинъ. Взялся было зa романъ. Ничего не понимаю. Сердце бьетъ молоткомъ, бьетъ, бьетъ и вдругъ остановится. И чмъ мн больне, тмъ я зле на нее.

Пошелъ въ болото. Немного развлекся. Пришелъ домой, легъ спать. Не спалъ до утра. Утромъ ршилъ хать въ городъ. Похалъ было, вернулся съ половины дороги. И это срамъ. Вс видятъ, что я какъ шальной. И въ этомъ кто виноватъ? Она же. И это кто же? Моя, моя жена! моя жена, когда я ей врный мужъ, при всхъ условіяхъ былъ и буду врный, и это она, мать четырехъ дтей, почтенная женщина! Какъ она взглянетъ на меня? «Да погоди, сдлала ли еще она что? Виновата ли?» говорилъ я себ; но не врилъ тому, чтобы можно было иначе отвчать на этотъ вопросъ, какъ: да, разумется!

Не помню, какъ прошелъ день. Вечеромъ поздно она пріхала. Первый взглядъ ея на меня: испуганный, хитрый и вопросительный, и видъ ея — счастливой удовлетворенности — сказалъ мн все. Да, она все сдлала. Это врно! Но какъ я узнаю? Узнаю такъ, чтобы не было сомннья, чтобы можно было уничтожить эту радость, это сіянье въ глазахъ и вызвать то испуганное выраженье, когда я душилъ ее. И руки и пальцы мои сжимались.

Какъ, отчего это сдлалось? Но несмотря на все это, что я передумывалъ, на меня нашло вншнее спокойствіе. Он почти ничего не замтили. Такъ, я дурно спалъ — было достаточное объясненіе.

XXIV.

— И вотъ начинаю я, какъ тигръ, подкрадываться, чтобъ растерзать, наврное растерзать. «Нужно узнать, нужно доказать» — говорю я себ, но въ сущности мн нужно одно: растерзать. Откуда бралось что, я не знаю, но я сдлался веселъ, и она ничего не замчала. Мало того, что я сдлался веселъ, я почувствовалъ къ ней особенно сильно то, что я называлъ любовью въ этотъ вечеръ. Она была, казалось мн, особенно хороша.

Ну, все сдлали, веселились, смшныя приключенья, дтямъ гостинцы, докторъ сказалъ, что Маш надо то-то. О немъ ни слова. И я ни слова, но только тонко выпытываю, было ли ей время быть съ нимъ наедин, разлучалась ли она съ Полиной.

Оказалось, да. Боле двухъ часовъ Полина была у игуменьи въ монастыр, а жена ждала ее дома. Для всякаго человка это ничего бы не значило, но для меня это было такое же доказательство, какъ бы я видлъ ихъ въ объятіяхъ другъ друга. Узнать это мн было даже страшно. Хотлось узнать, не была ли она съ кмъ нибудь въ это время. Нтъ, она была одна. Стало быть, все ясно. На минуту забилось сердце, но опять затихло. Некогда было, теперь надо было дйствовать. И я торопился дйствовать. Все должно было разъясниться ночью, вечеромъ...

XXV.

Будетъ она, какъ жена Урія, искать сближенія съ мужемъ, чтобы скрыть грхъ свой? Будетъ, то нтъ сомннія, и я знаю, что сдлать. Руками? Нтъ, нтъ, руками долго и можно ослабть.

И когда вс еще сидли за чаемъ, я вышелъ въ кабинетъ и взялъ маленькій кривой булатный кинжалъ, который вислъ у меня съ ягташемъ, и вынулъ и, ощупавъ, остро ли лезвіе, вложилъ его въ ножны. Да, этимъ. Отчего же не этимъ? Чмъ нибудь же надо. А себя? Себя? Зачмъ? Да надо же. Ну, хорошо, и себя. Но тамъ видно будетъ. Главное — чтобы ей перестало быть забавно.

Мы посидли еще, простились, и я пошелъ раздваться.

— Ты, пожалуйста, не засидись, а приходи скоре. Я устала, а ты опять разбудишь.

И она улыбалась заманивающей улыбкой. И два яда слились въ моемъ сердц: ядъ страсти плотской любви къ этой женщин и ядъ ревности, получившей подтвержденіе этимъ обращеніемъ.

Я пришелъ въ кабинетъ, раздлся, надлъ халата и слъ задумавшись. Мн стало страшно то, передъ чмъ я стоялъ. Надо было разобраться. Трудно было, но надо было. Я попробовалъ было подумать, какъ еще поступить. Сказать ей? Вызвать ея признанье, ухать, оставивъ письмо, или еще какъ? Но и то, и другое, и третье было слишкомъ сложно, трудно, и, главное, при этомъ надо было отказаться отъ половой любви, а я никогда такъ страстно не желалъ ея и никогда такъ страстно ее не ненавидлъ. «Нтъ, этого не разберешь», сказалъ я себ, и тотчасъ же рука моя потянулась за папироской, и я жадно ихъ выкурилъ дв — одну за другой — и всталъ и пошелъ къ ней. Выходя изъ двери, я взглянулъ на ягташъ съ висвшимъ подъ нимъ ножикомъ. Какъ она будетъ ждать меня? Въ какомъ положеніи? Это ршитъ многое. Она сказала, что устала. Если это правда, она давно успла уже лечь. Но нтъ, она, чего я ждалъ и чего боялся, она сидла передъ туалетомъ еще безъ кофточки, поднявъ полныя, блыя [руки] надъ головой, устраивая свою ночную прическу. Она оглянулась. Да, это жена Урія. Я — Урій. Такъ, этотъ мальчишка, грязное существо, валявшееся во всхъ гнояхъ Парижа, — онъ Давидъ, онъ Царь, а я нуженъ только для того, чтобъ скрыть....

XXVI.

Да, чмъ страстне были ея ласки, тмъ зле была моя ненависть и тмъ тверже устанавливалось мое ршеніе. Она продолжала врить мерзавцамъ, она спорила, пока еще я спорилъ о томъ, что благоразумне посвятить себя тмъ дтямъ, которыя есть, чмъ рожать вновь, что тутъ грха нтъ, и ни на минуту не сдавалась. Но тутъ она вдругъ забыла это и согласилась со мной. Я уже было забылъ все, я былъ побжденъ нгой страсти, но тутъ уже была очевидность. Я отошелъ отъ нея и пошелъ къ двери.

— Куда же ты?

Да, вс эти ласки только слабыя повторенія того, что было тамъ.

— Я? Ничего. Я...

— Что съ тобой? Что ты? Вася, что ты?

Я слышалъ ея испуганный голосъ, и онъ еще больше подтверждалъ меня. Я, ни минуты не останавливаясь, пробжалъ въ кабинетъ, схватилъ ножъ, вынулъ изъ ноженъ, бросилъ ихъ. Они завалились за спинку дивана. «Надо будетъ поднять ихъ посл, а то забудешь». И я тихо вошелъ въ ея комнату.

Она сидла на краю постели и улыбнулась, увидавъ меня.

— А я испугалась. Что съ тобой сдлалось? Я ду....

— Ты думала, что можно быть моей женой и отдаваться другому..

— Вася, что ты?

Но я не слушалъ ее, я слушалъ свои слова. Я говорилъ, что убью, и убью, и какъ это сдлалось, я не знаю. Она поднялась ко мн, увидавъ ножъ и желая схватить меня за руки, но я вырвалъ руку и запустилъ кинжалъ снизу и почувствовалъ, что онъ пошелъ кверху. Она упала, схватила за руку меня, я вырвалъ кинжалъ руками. Кровь хлынула... Мн мерзко стало отъ крови ея. И чтобы мерзость стала больше еще, чтобы все потонуло въ мерзости, я кулакомъ ударилъ ее по лицу. Она упала.

XXVII.

Я вышелъ къ горничной.

— Подите, скажите всмъ. Я убилъ жену.

Я ушелъ въ кабинетъ, слъ у себя и выкурилъ папироску.

Сестра въ кофточк, блдная, плачущая вышла ко мн.

— Базиль. Что это? Что ты сдлалъ?

— Я убилъ.

— Боже мой! Но она жива, она мучается... Поди къ ней.

— Зачмъ?

— Поди къ ней.

— Умретъ она?

— Не знаю, ахъ, Боже мой!

Я подошелъ къ двери, открылъ. Она лежала изуродованная, лицо распухло, и посинли щека и глазъ. Мн не жалко было. Мн было только гадко. И одинъ вопросъ мучалъ меня: а что какъ я ошибся? У! — Она поманила.