Полное Затмение

Нейротрансмиттеры в торсе, кистях и ногах Ньюхоупа ожили, сигнал пошёл в пол сцены. Из потайных динамиков раздался протяжный похоронный плач, интонации менялись, следуя движениям артиста. Для минимоно не так уж плох, сделал вывод Рикенгарп: мелодию уловить можно, ритм танца соблюдён, и вообще постановка чуток сложнее, чем обычно у ММ-зомби. Толпа двигалась в геометрически правильных конфигурациях, между диско и сквером; паттерны возникали и распадались, как в калейдоскопических массовках Басби Беркли, по формулам, которые приходили на ум сами собой, если пропатчить нервы и окунуться в ММ. Но стоило лишь влить в хореографию зомбаков струю индивидуальности, и тебя в ответ окатят ледяным, как арктический ветер, душем презрения, выраженным теми же движениями тел.

Выпадали деньки, когда Рикенгарп из чувства протеста врывался в толпу с кислотным танцем. Просто чтобы их позлить. Группа заставила его это прекратить. Ты их не зли, чувак, а то, чем чёрт не шутит, это будет наш с тобой последний высер.

Нейротанцор изгибался под цифровые ритмы, смутно напоминавшие волынку. Стены ожили.

В нормальном рок-клубешнике 1965, 1975, 1985, 1995, 2012 или 2039 года должны быть узкие, тёмные, провоцирующие клаустрофобию помещения с монохромными — либо чёрными, либо зеркальными — или нарочито цветастыми стенами. Граффити, авангардные и аляповатые, по вкусу. А в Полупроводнике эти принципы дизайна творчески сочетались.

Начался концерт в тесной берлоге с чёрными зеркальными стенами, но затем, реагируя на музыку, напичканные звукосенсорикой стены пошли плясать цветными сполохами, осциллоскопными импульсами, чёрно-белыми узорами на высоких тонах, красными и пурпурными на басах и перкуссии, меняясь при каждой ноте; зрелище было гипнотическое. Минимоно-зомбакам реактивные стены не нравились, они полагали, что это кичуха.

Танцор плясал, а Рикенгарп уныло созерцал его движения, пытаясь беспристрастно оценивать технику. Это тоже рок-н-ролл, твердил он себе. Так христианин, вынужденный наблюдать за ритуалами буддистов, успокаивает себя: В конце концов, Бог у всех один, и эта церемония — тоже Его проявление.

Настоящий рок лучше этой хуйни, подумал Рикенгарп. Настоящий рок возвращается, говорил он почти всем, кто соглашался его слушать, а таких было мало.

Появилась хаотичикса.

Рикенгарп приободрился: какая-никакая, а компания. Хаотики ближе к нормальным рокерам. Лысая, с узорами по сторонам головы, на правом плече — татуировка: символ Сетедруга. Юбка, имитирующая травяную, сшита по меньшей мере из двухсот лоскутков разной синтетики, и перехвачена кожаным поясом. Соски обнажённых грудей проколоты тонкими винтиками. Минимоно с отвращением воззрились на чиксу: они были известные ханжи, и подчёркнутая сексуальность их раздражала. Девушка ослепительно улыбнулась зомбакам. Лицо с явными семитскими чертами размалёвано краской, макияж такой, словно его набрызгом наносили, зубы художественно высверлены.

Рикенгарп сглотнул слюну. Бля, вот это цыпочка. Она была в его вкусе. Вот только... девчонка явно на синемеске. От мочки правого уха к правой ноздре тянется нюхалка, похожая на перевёрнутый знак вопроса. Девушка то и дело склоняла голову набок — вынюхать немного синего порошка. Рикенгарп, молча чертыхаясь, отвёл взгляд. В мозгу разом сложилась искомая песня. Новая песня. Оставайся в завязке.

Синемеск. Или синкок. Или героин. Или амфетаморфин. Или XTZ. Скорее всего, синемеск. Он вызывает привыкание. Синемеск ещё называли «синим боссом». В его действии сочетались некоторые эффекты мескалина и кокаина, обрамлённые желейной сладостью метаквалона. Но, стоило завязать с наркотиком на некоторое время, как жизнь теряла смысл. В строгом смысле слова это была не ломка — лишь пробирающая до мозга костей депрессуха. Чувство собственной бесполезности, распылённое по всем клеткам тела, заползающее в каждую пору, как червяк.

Некоторые называли синемеск «приглашением к самоубийству». Попытка завязать превращала тебя в угольщика, погребённого глубоко в шахте, и шахтой этой был ты сам.

Рикенгарп истратил доход от единственного своего хитового диска на синтеморф и «синего босса». Он едва выкарабкался. Не так давно, ну, пока в группе не начались траблы, смысл жизни понемногу стал возвращаться к нему.

Глядя, как снифферша проходит мимо, затягиваясь синемеском, Рикенгарп ощутил внезапные угрызения совести, будто при встрече с давней возлюбленной. В завязке это бывает. Винишь себя, что предал любимый наркотик.

Он представил сладкий пожар в её носу, остаточный лекарственный привкус на нёбе, приход и автоэротическую петлю обратной связи, дарующую наслаждение. Его коснулась давняя тень, фантомная соблазнительница. Вкус, запах, весь комплекс ощущений ожили в памяти... сотни похороненных заживо воспоминаний всплыли на поверхность, пока он смотрел, как девушка закидывается, и тяга становилась почти непреодолимой. (Где-то на задворках сознания заговорил слабый голосок, пытаясь достучаться до него, предупредить, уберечь: Эй, ты вспомни, что в завязке жить не захочется. Ты вспомни, что от «синего босса» становишься дурашлив и самоуверен. А как насчёт твоих кишок, которые он изгрызёт в труху? Слабый, неуверенный голосок.)

Девушка остановила на нём взгляд. В глазах её мелькнуло приглашение.

Он непроизвольно потянулся к ней.

Голосок стал громче: Рикенгарп, если ты за ней увяжешься, то снова сядешь на синемеск.

Он тоскливо отвернулся, полный отвращения к себе. Потом побрёл, расталкивая плотную пену звуков, света и монохромных людей, прочь, в раздевалку, где остались гитара, наушники и спасительный мир музыки.

— Это ты мне его отдал, — сказал Стейнфельд, наклоняясь совсем близко к Пэрчейзу, хотя гомон бара и так заглушал беседу. — А теперь я его тебе верну. Но думаю, что мы оба считаем его своим.

Пэрчейз с улыбкой кивнул.

— Стиски — подлинная находка. Дар Госпожи Удачи.

Пэрчейз был крупным, но заметно оплывшим человеком, с редеющими волосами и широкой физиономией. Даже когда он сидел спокойно, отчётливо слышалось сопящее дыхание. Он часто смеялся, но не упускал нити разговора. Двое мужчин симпатизировали друг другу, хотя в НС их привели разные причины.

Стейнфельд обрёл в НС форму для отливки собственного идеализма; некоторые полагали, что идеализм этот уже перешёл в навязчивую манию. Пэрчейз же просто работал на Уитчера, основного спонсора затей Стейнфельда. Впрочем, нет, мысленно уточнил Стейнфельд, чуть передвинувшись за стойкой коктейль-бара ВольЗоны. Пэрчейз работал сам на себя. Это могло бы стать поводом для подозрений. Но не стало: Стейнфельд доверял ему больше, чем многим бойцам-смертникам НС.

— Есть трудности с блокадой? — спросил Пэрчейз, теребя пальцами золотую запонку. Стейнфельд нахмурился.

— И да, и нет. Я проскользнул, но это было нелегко. В нас никто не стрелял, но, если б заметили, то наверняка пришили бы. Иногда я ловил себя на желании попросить пилотов Уитчера не сообщать, что за нами следят. Я предпочёл бы, чтоб нас сбили неожиданно.

— Ты ещё кого-то за собой вытащил?

— Нескольких. Мы не можем себе позволить масштабные перевозки, и даже такие, как сейчас, представляют серьёзную опасность. Боюсь, что я скоро сойду на берег... — Он скорчил гримасу и переменил тему. — Это ведь шёлковый костюм, не так ли? Мне трудно судить, но, кажется, он синий?

— Именно. Тёмно-синий шёлк. — Пэрчейз подал знак принести выпивку. Явилась, позёвывая и потирая виски, официантка с заспанными глазами. — Мне чего-нибудь крепкого и блестящего в высоченном бокале. Ну, вы поняли. Чего-нибудь сладкого. Такого же сладкого, как тот, кто вам всю ночь спать не давал.

Она с трудом сдержала улыбку.

— С пластиковой русалкой и бумажным зонтичком?

— И русалка, и зонтичек абсолютно необходимы.

— Мне скотча со льдом, пожалуйста, — заказал Стейнфельд. Они поглядели вслед официантке. На ней был халатик, в случайном порядке ловивший окрестные вайфай-сети, отчего по фигурке то и дело проскальзывали случайные веб-страницы. Коллажи лиц, в основном модели и детишки из реклам готовых завтраков, перекатывались по изящным формам официантки, задерживаясь на попке и задней стороне бёдер.