Полное Затмение

Группа почуяла настроение Рикенгарпа. Последнее время он редко попадал на эту волну. Возможно, потому, что завязал с наркотиками. Напряжённость пропала, ему стало ясно, что скоро конец дороги: группе озвучен смертный приговор. Рикенгарпа обуяло чистейшее отчаяние, как перед самоубийством, а из безнадёги родился кураж.

Группа почувствовала его настроение. На этот раз всё получалось. Возникла нужная химия, Понце и Моз вступили на вокале. Моз выводил замысловатые риффы, держа хромированный плектор, будто каллиграфический инструмент. Понце своей вычурной величественной темой вторил пронзительно-медному звучанию клавишного синтезатора. Химия сценического единения накрыла рокеров, словно сладостный электрошок, преисполняя их счастьем от сочетания индивидов через групповое эго.

Аудитория вслушивалась, но сопротивление зрителей не было преодолено. Те не желали признавать, что музыка им нравится. Впрочем, собралось их уже порядочно: не Рикенгарпа послушать, а в престижном клубе потусить; плотно упакованные тела казались Рикенгарпу чувствительным экзоскелетом, и он проницал внутренним зрением его чувствительные точки. Он знал, куда долбить.

Чувствуя, что вот-вот свершится Полный Приход, Рикенгарп напустил на себя уверенный, но не высокомерный вид. Он и так был слишком высокомерен, чтобы подчёркивать это в облике.

Зрители смотрели на него, как на самодовольного букмекера перед престижным боксёрским поединком. Почему он так уверен в себе? Что он такое знает, чего не знаем мы?

Он отдавал себе отчёт, как важно выбрать правильное время. Он понимал, что даже самые настороженные и отстранённые зрители не смогут контролировать своих чувств, если выпустят их на свободу. И знал, как это сделать.

Рикенгарп взял аккорд, позволил ему прокатиться по залу, оглядел собравшихся. Он завладел их вниманием. Ему нравилось ловить оборонительные взгляды — победа от этого станет слаще.

Как прилив сексуальной энергии, музыка захлестнула их и накрыла с головами, унеся опасения и враждебность. Так река прорывает дамбу. Группу аж тряхнуло от облегчения, Рикенгарп взял прогрессию громоподобных аккордов и возвысил голос над бэк-вокалом.

Мечтаешь за ночь сбросить акции? Ты прости себе мелкий грешок. Немножко чистой цепной реакции и симпатии на посошок. Ты говоришь, мало в том утешения, твою защиту размыла вода. Я не вижу в тебе удивления, что от меня было столько вреда. До морали нам больше нет дела, отмоем кровь, засучив рукава. А для меня, о-о, для меня НЕТ НИЧЕГО СЛАЩЕ БОЛИ! Только боль в мире есть и была, если хочешь, детка, моей зачерпни, раз у него отлизать не смогла. НЕТ НИЧЕГО СЛАЩЕ БОЛИ! В мире нет ничего, кроме боли, если хочешь, детка, моей зачерпни...

Мальчик-Мафусаил: интервью с Риком Рикенгарпом, из майского номера журнала Гитарист за 2037 год.

ГИТАРИСТ: Вы говорите о групповой динамике, но мне кажется, что вы имели в виду не то, что обычно понимают под словом динамика.

РИКЕНГАРП: Чтобы сколотить классную банду, надо просто найти друг друга, как случается в любви. В барах, клубах, ещё где-нибудь... Музыканты группы — всё равно что пять реагентов, которые вступают в сложную химическую реакцию. Если всё по прописи, как надо, аудитория тоже вовлекается в свою реакцию — социохимическую, да.

ГИТАРИСТ: А может, всё сводится к чистой психологии? То есть к вашей потребности органического единстве членов группы?

РИКЕНГАРП (после долгой паузы): Наверное, у меня и вправду есть какая-то потребность вроде этой. Мне нужно кому-то принадлежать. Я хочу сказать, что я не конформист, но, да, на определённом уровне мне требуется принадлежность. Рок-группы — как суррогатные семьи, у музыкантов обычно всё очень хреново с семьёй, потому банда заменяет им семью. Эти ребята мне нужны. В отрыве от них чувствую себя ребёнком, у которого убили маму, папу, братьев, сестёр...

И снова:

НЕТ НИЧЕГО СЛАЩЕ БОЛИ! Только боль в мире есть и была, если хочешь, детка, моей зачерпни, раз у него насосать не смогла. НЕТ НИЧЕГО СЛАЩЕ БОЛИ! В мире нет ничего, кроме боли, если хочешь, детка, моей зачерпни...

Он скорее не пел, а орал, переходя на рык в конце каждой ноты, исполняя пренебрежительно да пошли вы все– волшебный трюк: мелодичный крик. Он видел, как распахиваются дверцы, за которыми таились истинные лица слушателей. Даже у минимоно, даже у нейтралов, у всех этих флэров, ребов, хаотичников, препов, ретров. Музыка объединила их, заставив отринуть субкультурные классификаторы. С него пот лил градом под жаркими софитами, он выжимал из гитары звуки натруженными пальцами, он чувствовал, как песня обретает форму в руках, точно Рикенгарп был скульптором, а музыка — его глиной, и казалось, что музыка напрямую попадает в усилители из его головы. Мозг, тело и пальцы стали элементами замкнутой на себя сверхпроводящей цепи. Частью себя он наблюдал за толпой, стремясь отыскать в ней ранее подмеченную хаотичиксу. Он немного расстроился, не найдя её, и поспешил напомнить себе: Ты радуйся, что её нет. Ты бы от неё живым не ушёл, она бы тебя на «синего босса» опять присадила.

Но потом он увидел чиксу — она протолкалась вперёд и едва заметно, заговорщицки, кивнула ему. Он не сумел утаить радости и задумался, что подсознание ему приготовило... все эти мысли мелькали и гасли, а большую часть времени разум его оставался полностью сфокусирован на звуках и обратной связи с аудиторией. Игра его была наполнена печалью, тоской в преддверии потерь. Его семья скоро умрёт, и каждый аккорд источал скорбь по каждому члену группы. А группа фантастически сплотилась, гештальт принёс невиданное единение, и он подумал: Сейчас им хорошо вместе, но после концерта всё полетит коту под хвост. Так разведённой паре может быть классно в постели, но с полным осознанием того, что хорошее дело браком не назовут. Вылезут и снова разбегутся.

А пока что — фейерверк.

На последней руладе атмосфера в клубе так сгустилась и пропиталась электричеством, что, как однажды выразился Моз с мелодраматичным рокерским заплетом, проткни её ножом, и кровь потечёт. Дофамины, конопля и табачный дым, словно сговорившись с огнями сцены, придавали происходящему оттенок магической отстранённости от всего мира. С каждой переменой освещения в начале очередной песни, от красного к синему, потом к белому и сернисто-жёлтому, по залу прокатывалась волна эмоционального сопереживания. На сцене бушевала энергия, искавшая выхода, и Рикенгарп указывал ей этот выход — через свой громовой жезл марки Stratocaster.

А потом концерт закончился.

Рикенгарп выдал последние пять нот совсем один, словно гвоздями вбил кульминацию в воздух. Потом сошёл со сцены. Из зала нёсся рёв, но он его с трудом воспринимал. Обнаружил, что бредёт по белому грязному коридорчику с кирпластиковыми стенами. Затем оказался в раздевалке, не помня, как туда попал.

Ему почудилось, что граффити психоделически извиваются на стенах. Всё вокруг казалось более реальным, чем на самом деле. В ушах звенело, как у Квазимодо на колокольне. Он услышал шаги и обернулся, готовясь произнести то, что должен был сказать группе. Но вошла хаотичикса и с ней кто-то ещё, а за этим кем-то ещё появился третий чувак.

Кто-то ещё был худым парнем с каштановыми всклокоченными волосами. Вряд ли это дизайнерская причёска субкультуры, скорее само так получилось. В приоткрытом, немного обвисшем рту виднелся чёрный сгнивший резец. Крылья носа обветрены, на тыльных сторонах костлявых рук синие узелки вен. Третий — японец, маленький, кареглазый, непримечательный, с мягким выражением лица, но, кажется, настроенный дружелюбней, чем это обычно с ними бывает.

Худощавый европеоид носил армейскую куртку без нашивок и эмблем, светлые вытертые джинсы и теннисные кроссовки, подошвы которых явственно просили каши. Руки европейца нервно подрагивали, словно он что-то привык ими держать, а теперь этого предмета не стало. Инструмент? Кто его знает.