Посланники

Я продолжал кашлять, ибо столь забавный вопрос ответа не предполагает, и, кроме того, я всегда помнил об афоризме Людвига Витгенштейна: "О чём невозможно говорить, о том следует молчать".

Беспокойно посмотрев по сторонам, Георг Колман скорбно проговорил:

– Уж лучше умереть.

Курт Хуперт ногтем постучал по нарам и озабоченно произнёс:

– Эй, дружище, с желаниями не заигрывай – иногда они исполняются.

Копеловски мрачно проговорил:

– Жизнь…Я вот пытаюсь разобраться…

– Пустое дело!
– ухмыльнулся Цибильски.
– В жизни более или менее разбирался лишь Гёте. Он один знал о жизни всё, и в своём "Фаусте" высказался…

– А о Биркенау высказался?

– Нет, о Биркенау, вроде бы, нет.

– Тогда что мог знать Гёте о жизни?

Цибильски опустил голову.

– Вообще-то, все авторские права на спектакль под названием "Жизнь"

*Ф.Достоевский "Записки из подполья"

принадлежат Богу. Он же и Главный Зритель, наблюдающий за тем, как мы со своей ролью справляемся. Театры сменяют друг друга, вместе с ними меняются актёрские коллективы, и только сценарий сохраняется в первозданном виде.

– Так разве мы не послушны? Не вертимся?
– брюзжал Копеловски.
– Чего же Ему ещё?

Цибильски чуть полаял, немного похрюкал и, оттянув щеки, высунул язык.

– Не понял!
– у Копеловского получился не выкрик, а безголосая вибрация.

Цибильски пояснил:

– Мы, конечно, вертимся, только не по Его сценарию. Играем слишком поверхностно, легковесно…Шекспир, правда, ещё до меня выяснил, что жизнь – это бред, а мир – театр, но только единственному мне, Цибильскому, удалось заметить, что мы-то в этом спектакле всего-навсего участники массовки…

Георг Колман кивнул на двери барака.

– Нас окружают чудовища и топчут наши души, с нами делают то, что против природы, и выходит, что теперь мы не вправе называть себя людьми?

– Ха-ха-ха, - замахал руками Цибильски, - а кто сказал, что тогда, притворяясь близорукими, глуховатыми, едва вменяемыми, мы ими были?

– И всё же, - жалостливо заговорил Генрих Хуперт, - почему Бог не спасает нас от этих чудовищ?

Цибильски изумился:

– От чудовищ, которых Он сам и слепил? Разве что, если составим с Ним новый контракт и подпишем в присутствии нотариуса.

Генрих Хуперт поделился своим сном:

– Прошлой ночью мне показалось, что я готов предстать перед Создателем. Но не предстал. Принят не был…

– Разумеется, - пояснил Цибильски.
– Приёмные часы Создатель держит в строгом секрете.

Копеловски, разглядывая свои ссохшиеся башмаки, пробормотал:

– Говорят, гуси Рим спасли. Может, гуси спасут и нас тоже?

– Ну да, Гуси, - подхватил Цибильски, - больше некому.

Копеловски прокричал:

– Хочу чувствовать ещё… Всякое…Разное…

– Наш лимит на чувства, вроде бы, вышел…- сказал я.

– У меня какой-то ком в душе, - стонал Копеловски.

Цибильски внёс поправку:

– Ты хотел сказать "в горле"? Можно позвать коменданта лагеря – он охотно выжмет для тебя стакан апельсинового сока.

– Странно, - прошептал Георг Колман, - человечество совершенствуется, а человек деградирует…

Генрих Хуперт схватил меня за руку и, приблизив лицо, хриплым голосом проговорил:

– Я знаю, что всему своё время…Были средние века, даже древние века, но люди каким-то образом всё же удавалось…

– Ты ненормальный!
– заметил я.

– Почему ты так считаешь?

– Потому что никому никогда не удавалось. Даже "каким-то образом"…

Хуперт шмыгнул носом.

– Такое в мире надолго?
– спросил он.

Я укоризненно покачал головой.

– Разве время можно измерить, приостановить или от себя оттолкнуть? Такое продлится до тех пор, пока смысл жизни на самом деле не определится.

Хуперт продолжал держать мою руку.

– Как ты считаешь, нацисты знают, насколько они ненавистны?

– Конечно! А иначе, какой смысл в нашей к ним ненависти?

Вмешался Георг Колман:

– Говорят, что смысл жизни в страдании и даже в смерти.

Хихикнул Цибильски:

– А как быть мне, если я бессмертен? У меня остались мои дети. Они сделают других детей. А те – ещё других. И навсегда останусь в них я…

Я ощупывал своё измождённое тело, гадая, дотяну ли до утра или до вечера, а в минуты невыносимой подавленности упрекал доставившие меня в этот мир акушерские щипцы. В груди похолодело: "А в ком останусь я?" "Напрасно, - подумал я о моих родителях, - напрасно они меня зачали. Вот и Софокл утверждал, что "не родиться совсем – удел лучший"*.

Иногда я предпринимал попытки представить себя в роли родителя. Дети…У меня свои дети…

"Мира, прости, любимая! У нас с тобой уже не получится…А может, так даже лучше – зачем посылать в этот мир новых страдальцев?"

Видимо, ошибку со мной родители совершили случайно, ненароком, или же по причине вмешательства Создателя. Подскажи Он им в те самые мгновения, что основное назначение в этом мире людей заключается в заботе о жратве и взаимном истреблении, порекомендуй Он моим родителям почитать Освальда Шпенглера, то…

В мозгу щёлкнуло: "Хорошо бы не понимать, где ты, зачем ты, а ещё лучше – не стать вообще…"

Кажется, к этому шло…

Теперь –

меня, в основном, занимали мысли о миске тёплой баланды и ломтике черствого хлеба.

Теперь –

меня душили ночные страхи.

Теперь –

меня поедали полчища вшей.

Теперь –

всегда голод,

всегда холод.

Теперь –

окриками поднималась сумрачная рань.

Теперь –

в глазах выражение смятения,

голова без мыслей,

душа без чувств.

Теперь –

если мысли, если чувства, то лишь нелепые…

Теперь –

мы стали походить на затравленных пауков и тараканов.

Генрих Хуперт смотрел на меня с упрямой надеждой.

*Софокл. "Эдип в Колоне" Перевод с древнегреческого С. Шервинского.

– А что нам остаётся теперь?

– Фыркать, брюзжать, роптать, - поучал я.

– А как быть, если иногда мне слышится, будто под потолком нашего барака