Посланники
Шрифт:
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГАНС КОРН
"Если корабль не знает, в какой порт он плывёт, то ни один ветер не будет ему попутным"
Сенека.
…В один из мартовских дней 1938 года мы с Мирой заглянули в кондитерскую на площади Михаэлерплатц. На треугольном столике возле входа лежал
То, что творилось в Вене, напоминало крушение, обвал привычной жизни. Тысячи австрийцев заполнили улицы, приветствуя Гитлера. Тысячи, чтобы улицу не видеть, опустили на окнах шторы.
Запахло войной.
Европу сотрясало.
Мой шеф, д-р Франкл, горько сетовал: "Увы, сегодня десять заповедей свой смысл потеряли, и многим потребуются и духовные и физические силы, чтобы воспринять другие 10000 заповедей, заключённых в 10000 новых жизненных ситуациях"
Власти Австрии предложили евреям покинуть страну. "Спасибо, вы очень добры!"
Через два года уже не предлагали. Спастись можно было, лишь предприняв попытку вырваться в Португалию, Швецию или Финляндию.
Д-ру Виктору Франклу предложили работу в Штатах, но дело осложнилось из-за отказа американцев выдать его родителям въездную визу. В конце концов, д-р Франкл остался в Вене.
Я решил спастись.
– Мира, - звал я подругу - давай уедем.
– А твоя работа у д-ра Франкла? А моя семья?
– Но…
– Нет, Ганс, нет!
Мой мозг пришёл в смятение.
Мои мысли скукожились.
– Мама, - сказал я, - есть возможность спастись.
– Поговори с папой.
– Папа, - сказал я, - можно сбежать в Данию, а оттуда на пароходе в Швецию. Ещё остались свободные места…
– Вот так вдруг? А моя аптека? Да и…
– Отец, мы евреи…
. Отец стоял у окна и смотрел на улицу.
Я обнял маму.
– Читала твою книгу "Суть жизни" - сказала она.
– Почти ничего не поняла, но почувствовала, что людей следует опасаться.
Отпустив маму, я нарочито громко сказал:
– Отец, когда мы сидим за праздничным столом Песаха, ты читаешь из Агады: "В каждом поколении кто-то пытается истребить нас".
Отец молчал.
Я повторил:
– У нас есть возможность спастись…
Продолжая смотреть в окно, отец лениво проговорил:
– Та фраза в Агаде заканчивается словами: "Господь не допустит, чтобы нас истребили…"
Я хихикнул.
Отец обернулся.
– Что?
– Отец, - я досадливо потряс головой, - можно подумать, что у тебя комплекс ложной фиксации, если не замечаешь аномальные явления нашего времени. Главный ребе нашего города часто говорит: "Грустно, когда человек видит и не знает, что видит".
Сжав мои пальцы, мама прошептала:
– Здесь такое творится, и мне важно лишь одно: чтобы мой сын не допустил ошибки. Беги, сынок! Заклинаю тебя, беги! Не хватало ещё, чтобы то, что здесь заваривается,
коснулось тебя.В маминых глазах читалось: "Бог милостив, а на отца давить бесполезно…Кому-то суждено принимать на себя страдания…"
– Мама, - шепнул я, - что означает быть женой?
– Ты хочешь знать?
– Да.
– Думаю, об этом говорить не стоит, но если ты хочешь знать, то знай, что это искусство делить с мужем его желания, страхи, восторги и ещё разное другое.
– Тебе это удаётся?
– Это никому не удаётся.
Мама заторопилась на кухню.
Я взглянул на отца. Он упорно глядел в окно.
– Отец, - сказал я, - ситуация в Австрии с каждым днём всё более обостряется. Европу ожидает апокалипсис. Освальд Шпенглер ещё в двадцатые годы предупреждал…
Отец выставил свою искалеченную в войну 14-ого года руку, сказав:
– Скрываться я не приучен! Плохой вариант…
Я кивнул:
– Д-р Франкл часто говорит, что при решении сложных вопросов существуют лишь два варианта: плохой и очень плохой. По мне – лучше плохой, чем очень плохой…
– И всё же…- проговорил отец, - не верю, чтобы в старой, доброй Вене о нас забыли, а уж, тем более, тронули…
Я заглянул в глаза отца. Ни раскаяния, ни сожаления, ни страха я в этих глазах не заметил.
Потом, приоткрыв дверь в мою комнату, я подумал: "Ни диван, ни книги с собой не забрать. Что оставляем – мы знаем; никогда не знаем – что приобретём. В будущее не позвонишь. Как, впрочем, и в прошлое …"
"Мама!" – это всё, что я был в силах произнести.
Я поднялся на пароход.
Толпа –
старик с неаккуратно подстриженной бородой,
женщина, не отводящая взгляд от пустой детской коляски,
слепой с перевязанным ухом,
бывший доктор с костылями,
девушка, прижимавшая к груди белый крестик.
За бортом клокотала вода, искрились серебристыми брызгами водяные холмики, и в эти минуты мне казалось, что мимо проплывает мой оставленный дом, мои родители, друзья, лаборатория д-ра Франкла, даже я сам. "Отчего, - думал я, - отчего не сумел уговорить Миру уйти со мной, почему Мира не сумела уговорить меня остаться с нею?"
Стало страшно.
Мне не раз приходилось видеть, как люди, подавляя в себе страх, что есть мочи кричали. Теперь пытался и я тоже. Получился лишь приглушённый выдох: "Мама! Отец!"
Бежала вода.
Я задремал.
В гостиную вошла мама и опустила на белую скатерть субботнего стола большую посудину с только что сваренным, притягательно пахнущим карпом.
– Заодно отметим твой диплом, - сказала мама.
Отец сморщил нос, спросил:
– Кто мне скажет, для чего нужны миру психологи, философы, писатели?
Я не успел ответить – меня отвлёк большой белый медведь. Он сидел на узкой льдине, которая носила его по Северному океану, пока льдина под медведем не растаяла, океан не высох…