Посланники
Шрифт:
Надо мной зависло лицо Цибильского.
– Спишь?
– спросил он.
– Уже нет.
– Скажи что-нибудь.
Я сказал:
– Сократ считал, что "жить – это быть долго больным".
Цибильски ухмыльнулся:
– Старик Сократ не мог предвидеть те возможности, которые способна нам предоставить новая цивилизация. На кой дьявол подолгу болеть, если можно просто подойти к лагерному забору и прикоснуться к проводам…
Копеловски недоумевал:
– Почему нельзя умереть тогда, когда этого хочется самому?
Я понимал: у Копеловского не хватает ума увязать фактологические
– Потому что умирать никогда не хочется, - объяснил я.
Копеловски притих.
Я вновь погрузился в глубокий дурман. Я был счастлив. Казалось, у меня выросли крылья. Я летал. И вдруг дурман иссяк –
опали крылья,
расплескалось счастье.
Меня тронул за плечо Генрих Хуперт.
– Это правда, что люди пожирают людей?
– Конечно. Разве ты не слышал о каннибалах?
Генрих постучал себя в живот.
– Кажется, сейчас и я бы смог съесть человека.
Я предложил:
– Скушай меня.
Генрих сдвинул брови, вытянул шею.
– Сделай добро, скушай!
– повторил я.
Генрих закашлялся. Потом спросил:
– Что будет с нами дальше?
Я пожал плечами: мол, не знаю; на самом деле я догадывался – "дальше" нам не светит…
Продолжать разговор сил не было.
Я посмотрел на моих друзей. Их прежние черты лишились своей подлинности, и теперь, наблюдая за тем, как мы разваливаемся на кусочки, на клеточки, у меня появилась мечта: свалиться, рухнуть сразу в один заход, без задержки, без бессмысленного торможения. Чтобы – вот ты здесь, а вот тебя нет…Вспомнилась история с Равелем, который разрушался в течение долгих пяти лет. В конце жизни бедняга был не в состоянии различить и запомнить, что есть что; он и себя забывал. Однажды, придя на концерт, где исполняли его произведение, он заговорил с сидящим рядом человеком. "Очень хорошо!
– заметил он.
– Действительно, очень хорошо! Напомните мне, кто этот композитор?"
Однажды мне подумалось: "Жаль, что своё состояние принять за занозы невозможно. Было бы моё состояние занозой, я бы смог её из себя выдернуть…"
***
В то утро 1944 года моросил мелкий дождь. Мы шли. Мы плелись. В то утро время имело двойное измерение: в шагах и в секундах.
Я сделал первый шаг.
До ямы оставалось примерно четыреста секунд или двести шагов, и я подумал, что –
через двести шагов или четыреста секунд мой мозг развалится, опустеет,
через день-другой начнём синеть, смердеть, раздуваться, каменеть.
Цибильски тронул мой рукав.
– Хорошо, если бы отыскалась добрая женщина, готовая взяться ухаживать за нашей могилой…
– Хорошо, - согласился я.
– А почему бы не послать за такой женщиной кого-то из наших конвоиров?
– Любопытный вариант!
– ахнул Цибильски.
– Вот видишь!
– улыбнулся я.
Мне вспомнилось, как, закончив читать мне какую-нибудь сказку, мама говорила: "Вот видишь, в конце концов, всё образумилось!"
Тогда…
Тогда…
Тогда…
Теперь я подумал: "Через четыреста шагов или двести секунд я больше не буду чувствовать ни холода, ни укусов лагерных вшей".
Теперь я шептал: "Мама, ты не виновата. Детские сказки – такие уж они…"
"Пошевеливайтесь!" - кричали люди с автоматами.
Обречённо переставляя ноги, мы шли.
Наши плечи потерянно вздрагивали.
Наши глаза застлал угасающий свет.
По моей спине прошёл холод.
"Господи, будь милосерден, - просил я, - подари толику духа". Но нет – бессилие непреодолимо, другим оно быть
не в состоянии. Штучный товар.Запрокинув голову, я увидел два облачка. Одно из них напоминало мамин жакет.
Выглянуло солнце, но день по-прежнему оставался чёрным.
Я подумал: "Кто обманывает кого: день – солнце или солнце – день?"
Я заключил: "День и солнце – не люди. Они-то между собой разберутся…"
…Моё первое знакомство со смертью случилась, когда мне исполнилось одиннадцать лет. Умирал мой дедушка Вилли. Он целыми днями глядел в потолок, и я, забираясь к нему на кровать, вслух читал что-нибудь из Стивенсона. Я твёрдо верил, что до тех пор, пока читаю из Стивенсона, дедушка не умрёт. Умер дедушка ночью, когда я спал…
Прижимая к груди пятилетнего сына Франца, впереди шёл Георг Колман. Я спросил конвоира, читал ли он Ветхий завет. Конвоир не ответил. Его резиновый плащ был перепоясан ремнём с пряжкой, на которой было выбито "Gott mit uns". "Они и Бога присвоили себе", - подумал я и вслух произнёс: "Кровь оскверняет землю, и земля не иначе очищается от пролитой на ней крови, как кровью пролившего её"*
Конвоир встряхнул головой, и я увидел, как на его каску села одинокая муха. Подобную каску хранил в доме мой дедушка. Это была каска времён 1-ой мировой войны. Дедушка подобрал её в поле за городом. В ней он набирал воду для поливки цветов. "Атрибут войны на службе у красоты", - говорил дедушка.
– Может, откроете мне тайну вашего Weltanschauung?"** - спросил я.
Конвоир не ответил.
Его губы были тонкие и запавшие.
– Вам не страшно?
– спросил я.
Конвоир не ответил.
"Как же так?
– думал я.
– Со зверьми не сговоришься – культуры разные…А тут – человек…"
Я сделал сорок шестой шаг.
Мне исполнилось 24 года, и я не хотел умирать. От пожилых австрийских психиатров я слышал, что в последнее мгновенье перед казнью приговорённых охватывает внезапный зуд милосердия; воспалённый до безумия мозг принуждает несчастных поверить в то, что с ними ничего ужасного случиться не может, что через секунду-другую им зачитают документ о помиловании…
Лающий голос подгонял: "Туда! Туда!"
У конвоира были синие глаза и тонкий нос. Мне подумалось, что у многих моих знакомых синие глаза и тонкие носы. Кажется, впервые в жизни я скверно подумал об эволюции человека.
Я сделал сто восьмой шаг и оглянулся на моих друзей. Казалось, их лица слились в бесформенное пепельно-серое пятно, которое, тихо раскачивалось. Подняв голову к небу, я на всякий случай пожаловался: "Неужели Ты разрешил проделывать с нами такое?"
Прошло мгновенье.
Он мне ответил! Удивительно – Сам Создатель мне ответил! Он мне сказал: "Ты ненормальный!"
Я сделал сто семидесятый шаг.
Не переставая, я повторил строку из Поля Валери: "Если хочешь жить, ты так же хочешь умереть; или же ты не понимаешь, что такое жизнь".
Устав повторять, я опустил голову. Кажется, что такое жизнь, я не понимал.
"Туда!" - кивнув в сторону вырытого рва, кричал человек с синими глазами. Я подумал, как забавно получается, как неожиданно – последний человек, который провожает меня на этой земле, одет в каску. Мне вспомнился финский полицейский, который выдал нас гестапо. На его голове была синяя фетровая