Потерянная, обретенная

Шанель рассердилась. Она старалась сдерживаться, но ее голос зазвенел.

– Но для чего тебе это понадобилось?!

Я не поняла вопроса. Тогда она закурила и задала его снова.

– Дамы записываются в сестры милосердия, потому что они аристократки, потому что по своему положению должны быть милосердными. Щипать корпию не так уж томительно, это можно делать и в светских гостиных. Хотя некоторым просто хочется покрасоваться в уборе сестры милосердия. Есть женщины, которые работают в медицине, – те, кому нужны деньги. Но тебе это зачем?

– Мне хочется помогать людям, – сказала я.

– Помогать людям… – повторила моя мать, а потом, усмехнувшись, легко села рядом. – Вороненок, тебе вовсе не нужно стараться быть такой хорошей. Я все равно буду любить тебя, понимаешь?

Чего бы я только ни отдала за эти слова! Но в этом контексте они мне совершенно не понравились.

– Ты думаешь, я лгу?

– Нет, что ты, – Шанель потянулась обнять меня, но я впервые отстранилась. – Просто каждый из нас хочет казаться лучше, чем он есть. Это нормально. Это в человеческой природе.

– А тебе нравится придумывать одежду?

– Конечно. Это то, что я хочу делать. То, что могу делать. Я рассчитываю, что мое умение и талант сделает меня независимой, состоятельной, в конце концов, знаменитой, единственной в своем роде. Но на что можно рассчитывать, вынося ведра кровавых помоев? Ты хочешь стать врачом? Хирургом? Знаменитым, великим?

– Нет, – как я ни устала, у меня нашлись силы улыбнуться. Вспомнилась моя глупенькая мечта: я становлюсь знаменитым врачом, моя мать больна, я ее излечиваю… – Я не хочу делать именно это. Не думаю, что у меня выйдет. Но мне нравится помогать людям. Чувствовать себя полезной.

– Ты могла бы помогать мне в бутике! Сейчас такое горячее время, каждая пара рук на счету! Я должна была раньше тебя позвать, но думала, что тебе хочется отдохнуть.

– Там моя помощь важнее.

– Да почему?

Я посмотрела на нее. Она и в самом деле не понимала. Не притворялась.

– Потому что там – люди, – объяснила я ей, как маленькой. – А здесь…

Я хотела сказать – тряпки. Но удержалась. И хорошо сделала. Этого она бы мне никогда не простила.

– …вещи, – закончила я.

– Вещи, созданные для людей. Люди ведь не могут ходить голыми, даже когда война! – заспорила Шанель.

Мы, должно быть, походили на умалишенных. Сидели друг против друга на кровати и пытались объяснить друг другу очевидные, как нам обеим казалось, вещи. И не понимали друг друга.

Вдруг меня посетила идея, отличная, как мне показалось.

– Что, если тебе тоже пойти туда? Вместе со мной? Ты тогда увидела бы сама…

– О, нет, – решительно отказалась она. – Об этом не может быть и речи. Я не баронесса, чтобы проявлять столь высокие душевные порывы; и у меня есть дело, которым я зарабатываю себе на хлеб.

– …с маслом, – уточнила я.

– Ты попрекаешь меня моими заработками? – удивилась Шанель. – Разве это дурно – зарабатывать деньги? Разве я краду их? Отбираю у вдов и сирот? Обманываю кого-то? Нет. Я продаю свой труд. Честный труд. А девочка, которая живет в дорогом отеле, ни за что не платя, могла бы и…

Она замолчала, спохватившись. Но было уже поздно. Я отвернулась к стене. Я знала, что должна встать и уйти, но у меня не было сил. И даже заплакать не смогла. Она встала и вышла из комнаты, повернув выключатель, и я сразу же заснула, словно она выключила не электричество, а меня.

Через неделю кончилось лето, на фронте наступило затишье, раненые стали поступать в другие города. За семь дней мы с матерью едва ли сказали друг другу семь слов. Я решила, что мне пора возвращаться в Париж. В конце концов, все обязательства были выполнены. Я прожила в Довилле до осени.

– Я хочу вернуться домой, – сообщила я матери.

Она согласилась. Но беда была в том, что я сама теперь не знала, где мой дом. Рене по просьбе Шанель решила остаться. Вроде бы моя мать должна была что-то мне дать, но вместо этого отобрала единственную подругу. С другой стороны, разве я не должна была принести ей счастье, а вместо этого поселила в ее душе тревогу своим внезапным появлением и разбила радость ее триумфа своими неуместными упреками?

Мы обе были хороши – невыносимые упрямицы. Я собиралась уехать в чем была, со своим жалким чемоданишкой, в платье, уже порядком пострадавшем из-за моих занятий в госпитале, и шляпке с перышком. Но Шанель сама упаковала мне чемодан, большой чемодан из желтой кожи, и купила билеты в первый класс.

– Не отказывайся, прошу тебя, – сказала она, поймав мой взгляд. – Позволь мне сделать это.

Я не стала отказываться, хотя моя гордыня бунтовала.

И уехала.

Какой холодной, какой неприютной показалась мне моя комната без Рене! Шел дождь, в углу появилась протечка. Мне некуда было носить наряды, которые я надевала в Довилле. Но, раскрыв чемодан, я убедилась, что мать своим практическим умом поняла это раньше меня. Там были удобные, надежные вещи, которые вполне можно носить на учебу, да и вообще куда угодно. Одна из них поразила мое воображение: это был плащ-дождевик из непромокаемой ткани, ярко-желтой, словно курортное солнце. Я набросила плащ, не вдевая руки в рукава, – желтый цвет шел моим темным волосам и глазам, Шанель нарочно выбрала его для меня. Сердце дрогнуло, и я заплакала, сидя возле чемодана, распахнувшего пасть, словно бегемот.

– Мама, мама, почему же так поздно, почему…

И еще кое-что нашла я в кармашке чемодана. Это была чековая книжка, каждый листочек которой был подписан именем Шанель. Она давала мне понять, что все ее деньги – мои деньги. Но я не собиралась принимать этот дар. Взять их, тратить их означало перестать быть самостоятельной личностью со своими делами, мечтами и устремлениями и посвятить себя одному – роли дочери Шанель.

К тому же дочери, которую она не могла или не желала открыто признать.

И я не вырвала из чековой книжки ни одного листочка, хотя у меня было плохо с наличными. Но много ли мне одной нужно? Потом все изменилось, когда в ноябре возвратилась Рене. Впрочем, возвратилась – не то слово, она приехала на время, по делам Шанель.

За это короткое время Рене очень изменилась. Теперь она стала словно бы старше, серьезнее. Разумеется, она забросила свои перегруженные отделкой шляпы и платья и была в наряде покроя Шанель. И, конечно же, была без ума от моей матери.

– Что у вас произошло? – набросилась она на меня, едва переступив порог. – Почему ты уехала? Подумать только! Так хотела найти кого-нибудь из своих родных – и вдруг вот так просто уезжаешь, живешь в этой гадкой комнатушке, питаешься черт знает чем…

– Мои родственники – одно дело, а я – другое. Их деньги мне не принадлежат и меня не касаются.

– Я не предлагаю, чтобы ты села Мадмуазель на шею. Но она ведь могла помочь тебе, устроить в своем деле!

– А если оно мне не нравится?

– Не нравится? – Рене опустилась прямо на свой чемодан. – Как это может не нравиться? Катрин, что ты говоришь? Помнишь, как мы встретились в первый раз? Ты сидела в мастерской и рассматривала модные журналы. У тебя было такое выражение лица, словно ты чудо Господне увидела. Помнишь, как мы шатались по Рубе и «покупали» себе все, что видели в витринах? Ты выбирала самые лучшие и дорогие вещи… Что ты молчишь? Отвечай же что-нибудь!