Потерянная, обретенная

– Не грусти, Вороненок. Меня могли бы убить на войне. А так я навсегда останусь с тобой.

– На какой войне? – спросила я спросонок и пробудилась от звука собственного голоса. Конечно, рядом никого не было.

Я слышала разговоры о войне, доносившиеся с бульваров, но не придавала им значения – до того ли мне было? Война началась третьего августа. В городе сразу стало пустовато и тревожно. Многие магазины и лавки закрыли ставни. Ветер гнал по улице сор. Отель «Ройяль», и тот закрылся – курортники уехали. Мужчины были мобилизованы. И Бой…

Он тоже ушел воевать.

В это невозможно было поверить. Зачем ему воевать, такому красивому, веселому и ловкому? Ведь воюют солдаты. Но он-то не солдат! Выражение «всеобщая мобилизация» еще не было мне знакомо. Я просто не верила, что где-то в мире может быть боль, кровь, выстрелы, чудовищная мясорубка жестокости. Зачем, если небо такое синее, море жемчужно-голубое, если можно бегать в легком платье по берегу, пить апельсиновый сок в маленьких кафе и ходить в кино на все фильмы подряд?

Кажется, моя мать думала так же, потому что не стала закрывать бутик. Клиентов почти не было. Но те, что сохранились, были настроены оптимистично. Одна дама, жена редактора газеты, уверяла ее, что война продолжится не больше двух месяцев. У французской армии даже нет зимней формы, не станут же они воевать в легкой! Скоро мужчины вернутся домой.

И мы с удовольствием согласились с ней, потому что верить в это было так приятно! Мы жили иллюзиями. Впрочем, разве не такими же иллюзиями жили в Генеральном штабе? Наши доблестные войска были никудышно экипированы, плохо обучены. Первые яростные атаки противника близ местечка Шарлеруа заставили их отступить. Я узнала слова «артиллерия», «минометы», «оккупация». В Париже, видимо, их тоже знали, потому что вдруг начался обратный процесс. Те представители аристократии, что месяц назад покинули город, теперь возвращались и снова открывали свои виллы. В «Нормандии» обосновалась богема, я встречала знаменитых актрис, директоров театров и писателей. Все они устраивали благотворительные вечера и пикники, на которых поднимались бокалы с шампанским за победу французского оружия. Дамам требовались наряды. А во всем Довилле работал только один модный бутик – бутик Шанель.

Я совсем перестала видеть мать – она пропадала на работе и возвращалась слишком усталой, чтобы даже разговаривать. Только раз, заглянув, чтобы пожелать мне спокойной ночи, она сказала мне:

– Рене больше не сможет работать у меня манекеном и модисткой.

– Как! – вскинулась я. – Тебе же нужны рабочие руки!

– Да, нужны. Именно поэтому я намерена сделать из нее кутюрье. У нее верный глаз и есть вкус, а лишнюю отделку, которую она навесит на платье, я всегда успею срезать. И не жди ее сегодня. Она работает.

Так Рене сделала карьеру, на которую в Париже ей понадобились бы годы. Ученица Шанель! Это звучало.

Я набиралась духа, чтобы предложить матери свою помощь. Ведь я умею шить! Сестры в приюте меня хвалили. Но, к счастью, я не успела. Если бы к тому моменту я работала в бутике, мать никогда бы меня не простила.

Собственно, я должна сказать, к какому «тому моменту».

Отель «Ройяль» снова открылся. Но теперь в нем жили не аристократы и богема. Там открылся госпиталь и вскоре привезли раненых. Я видела людей в белых халатах, таскавших в раскрытые двери носилки, слышала стоны и крики, чувствовала запахи лекарств и отвратительный запах крови…

И вот однажды, вместо того чтобы нарядиться в туалет, сотворенный моей матерью, и отправиться на прогулку по бульварам, я открыла шкаф, достала уродливое зеленое платье, надела его и, как была, без шляпы, перебежала через дорогу к отелю «Ройял». Войдя в холл, я обратилась к первому попавшемуся человеку в белом:

– Я занималась в Париже на медицинских курсах и могу работать. Куда мне идти?

Меня отвели к доктору. Он был ужасно небрит, с красными глазами и подписывал какие-то бумаги. Я взглянула – и ужаснулась. Все это были извещения о смерти. Раненые умерли, и теперь доктор подписывал письма их родственникам. Он выглядел очень усталым.

– Еще одна сестра милосердия из аристократок? – закричал он, едва я вошла. – Подите вы все прочь! Только и умеете, что щипать корпию и участвовать в любительских спектаклях, а судна убрать не можете, от крови падаете в обморок.

– Я курсистка, – сказала я как можно более твердо. – Я не боюсь вида крови и вполне могу прикоснуться к судну. Что нужно делать?

Глава 11

В витрине бутика теперь висели блузы и шляпки без всякой отделки. Юбки очень укоротились – «чем ближе пушки, тем короче юбки», шутили в городе. Это была мода войны.

Жизнь бок о бок со смертью. Праздник рядом со страданием. Выздоровевшие больные с удовольствием включались в веселье. Те, кому не удалось выкарабкаться, отправлялись на маленькое кладбище у подножья горы. Я работала в госпитале. Мне уже приходилось ассистировать на нескольких операциях, и доктора меня хвалили. Один раз я ловко зажала щипцами сосуд, из которого брызнул алый фонтан, и доктор сказал, что я спасла раненому жизнь – потеряй он еще немного крови, это бы его угробило.

– Где ты пропадаешь? – недоумевала Рене.

А матери я вообще не видела. При ее бутике открылось что-то вроде салона. Дамы, сидя в очереди, обсуждали последние новости, закусывали принесенными с собой бутербродами и даже пили вино, передавая друг другу бутылку по кругу. Шанель царила среди них полноправной владычицей.

В тот день я ассистировала при ампутации голени. Это было трудно и страшно, и, уж конечно, вовсе не подходило для меня, шестнадцатилетней девушки. Но люди вокруг об этом не думали. Им нужно было спасти человека, и я могла помочь. Они принимали мою помощь. Может быть, это лучшее, что я сделала в жизни. Я была не обузой, не игрушкой, – я была действительно нужна людям. Но зачем эта боль, эта кровь, этот ужас? В ушах у меня застыли крики раненого, когда он понял, что должен лишиться ноги, его мольбы, его закатившиеся под действием наркоза глаза… И тот страшный звук, с которым доктор пилил кость…

– Катрин!

Мать стояла на пороге, я почувствовала ее аромат – запах чистоты и фиалок. Но в моих ноздрях еще стоял запах крови. Кровь так быстро сворачивается… На мраморных плитках пола она быстро становится похожей на малиновое желе, подернутое стылой пленкой…

– Где ты была? Где ты вообще пропадаешь?

Она подошла ближе.

– Почему ты лежишь в темноте?

Я хотела попросить ее не включать свет, но она включила.

– Вороненок, ты что, заболела?

– Нет, просто устала, – ответила я.

Хотя не то что устала, а была абсолютно измотана.

– Ты далеко ходила гулять? – продолжала допытываться мать.

– Нет. Я работала.

– Ты? – Шанель засмеялась, и у меня сжалось сердце. Видимо, она считала, что я никогда не работала и не буду работать.

Что я просто не могу хотеть работать.

Но я слишком измоталась, чтобы рассердиться.

– Но где?

– В госпитале. Я ухаживала за лежачими больными и ассистировала при операции.

Я рассчитывала, что после этих слов она уйдет. Но все получилось иначе.