Потерянная, обретенная

Кэйпел сказал нам, чтобы мы собирали вещи, и мама заметила:

– Видишь, Вороненок, тебе пригодятся твои новые чемоданы.

Кэйпел хотел отвезти нас на курорт в Биарриц, где в этот момент собрались сливки общества. Там не слышны были раскаты орудий, в небе не реяли вражеские цеппелины и аэропланы. Там в ресторанах подавали устриц во льду и фиалковое шампанское. Там были открыты дансинги, где томные дамы и бледные от кокаина альфонсы танцевали вошедшее в моду аргентинское танго.

– Я не поеду, – сказала я матери. – У меня практика. Мне нельзя запускать учебу.

– Я устрою тебе замечательную практику в Биаррице, – пообещала она. – Там много санаториев, ты вполне сможешь устроиться.

– Вряд ли там будут роды. Скорее всего, гастрит и истерия…

– Неужели тебе не хочется погулять по морскому берегу? Развеяться? Девушки в твоем возрасте должны быть более падкими на развлечения!

Сама-то она не собиралась там развлекаться. О, нет. Танцы и пикники были только предлогом для знакомства с богатой публикой, поиска новых клиентов и открытия еще одного бутика, приносящего доход. У меня же была надежда, что, пока Шанель будет заниматься своими делами, я смогу подольше побыть рядом с Артуром. Пусть он относится ко мне как к ребенку, пусть подшучивает надо мной и прогоняет играть в волан с детьми, но…

Благоразумие взяло верх. Я осталась. Осталась, рискуя вызвать недовольство обожаемой матери. Но разве не чувствовала и она некоторое облегчение? Ей не пришлось больше быть матерью взрослой, самостоятельной девушки, пусть и не признанной ею публично. Она осталась самой собой – Мадмуазель, тонкой девочкой Коко, прелестным мотыльком! Впрочем, весьма практичным и деловитым мотыльком.

Антуанетт, приехав в Париж, рассказала, что мои предсказания оправдались. Шанель открыла бутик, и успех был оглушительным. Ее буквально осаждали богатые испанские аристократки, которых не интересовали ужасы войны. Они не знали и не хотели знать ничего о том, какие разрушения происходят в человеке, попавшем под вихревый пулеметный огонь, как валятся целые дивизии, отравленные чесночно воняющим ипритом, как солдат, вдохнувший фосген, захлебывается собственными легкими… Некоторые из этих пышных дам были представлены ко двору испанского короля, другие были просто богатыми выскочками из баскской провинции, чьи мужья нажили себе состояние на железорудных шахтах, которыми нашпигована эта благословенная земля. Но все они желали одеться по последней парижской моде, и как можно скорее!

Шанель наняла шестьдесят мастериц, но вскоре они были совершенно измотаны обрушившейся на бутик лавиной заказов. Мать подключила к требованиям Биаррица и парижский бутик. Она металась между Парижем и курортом, а мы наблюдали, и, наконец, ей это надоело.

Я очень привязалась к тетушке Антуанетт. С Адриенн мы были не так близки. Она казалась такой светской, такой блестящей. Я ее побаивалась, хотя однажды она со смехом рассказала, как они вместе с матерью выступали в кафешантане гарнизонного городка Мулен.

– Там был расквартирован десятый конный полк. Офицеры хотели развлечений, а нам позарез нужны были деньги – в магазине платили так ничтожно мало! Мы с Габриэль были хорошенькими и, кроме того, порядочными девушками, что приятно освежало господ офицеров, утомившихся несколько вульгарным шармом ш… Тех девушек, с которыми им приходилось водить знакомство. Этим надо было воспользоваться, и мы решили петь. Ну пела же Габриэль в монастырском хоре! Офицеры нас поддержали и пообещали аплодировать, пока напрочь не отобьют ладони. В какой-то момент Габриэль попыталась было отказаться, но поздно. И вот мы тащимся в кафешантан «Ротонда» и прямо идем к директору. Это был толстяк Шабассьер. Он посмотрел на нас, точно видел в первый раз, точно мы не торчали в его заведении почти каждый день! И сказал: хм-м… обошел нас кругом, и опять: хм-м… А потом: ну, исполните что-нибудь. От неожиданности Габриэль затянула какой-то католический гимн, Шабассьер немедленно закашлялся и кашлял до тех пор, пока ему не принесли из бара здоровенную рюмку кальвадоса. На самом деле он знал, что у нас есть поклонники, что офицеры будут приходить на «веселых сестричек», и согласился. И вот мы поем! Сразу выяснилось, что открывать рот в хоре и петь на сцене, где надо и чтобы зал тебя слышал, и чтобы глазам господ офицеров было на что посмотреть, – вовсе не одно и то же. В первый вечер мы сбились с ног, а спели-то всего четыре песенки. Но имели успех. Одна была про дамочку, потерявшую своего песика Коко, который всегда был ей предан, а вот муж дамочки изменял ей на каждом шагу. Нас вызывали на бис, накидали полную шляпку купюр, и в течение вечера то и дело начинали вопить: «Коко! Коко!» Так к сестренке и привязалась эта кличка. Ты смотри, не зови ее так. Она не любит этого, но вынуждена держать марку, коль уж это прозвище намертво к ней приклеилось.

Я обещала не называть Шанель кличкой Коко и сдержала свое обещание.

– Пожалуй, ты лучше вообще не говори ей, что я тебе об этом рассказывала! – вдруг испугалась Адриенн. Что знала обо мне эта высокая ясноглазая красавица, неразлучная спутница моей матери? Была ли ей известна тайна моего рождения? Думаю, да. Именно поэтому мне всегда было беспокойно в присутствии Адриенн.

Не оттого ли я больше привязалась к Антуанетте? Я звала ее Туанет, и она относилась ко мне с неподдельной нежностью. Это была прекрасная девушка, кроткая и тихая, с чуткой любящей душой. Мы часто прогуливались вместе и с удовольствием говорили обо всем на свете: о прочитанных книгах, о странах, где нам хотелось бы побывать, о любви, которая, говорят, существует. Я видела, что Туанет не хотела уезжать, когда моя мать, а ее сестра тоном, не терпящим возражений, попросила ее взять на себя управление бутиком в Биаррице. Но, вместо того чтобы наотрез отказаться, она стала мямлить:

– Даже не знаю, дорогая… Это так ответственно! Богатая клиентура, множество работниц… Не уверена, что справлюсь, я ведь ровным счетом ничего не знаю и не умею!

– Чепуха, – отмахнулась от нее Шанель. – Дело хорошо поставлено, тебе не придется ничего делать и уж тем более принимать решения. Пора и тебе, сестричка, найти свое место в жизни и показать, на что ты способна… Кроме того, чтобы служить манекеном.

Я видела, что на чудесные глаза Туанет набежали слезы. Мы обе понимали, что дело вовсе не в том, чтобы дать ей найти свое место в жизни. Просто Кэйпел не мог слишком часто наведываться в Биарриц, а в Париже регулярно бывал по делам.

Я уважала страсть Шанель к своему делу, но не могла не заметить, что порой она приносила ему в жертву не только себя, но и других, ничуть не интересуясь их жизнью. Так, однажды она уволила мастерицу, которая недостаточно внимательно отнеслась к своим обязанностям. Не хочу преувеличивать свою роль в этой истории – я просто шла по коридору и услышала из уборной рыдания. Выяснилось, что барышня беременна, что ее жених воюет, но придет в отпуск и непременно на ней женится… И что ей обязательно нужна эта работа, потому что иных средств к существованию у нее нет.

– Какие глупости! Если она умеет шить, то вполне может работать на дому, и ничто не будет отвлекать ее от радостей грядущего материнства, – решительно сказала Шанель, и у меня по спине побежали мурашки. Вероятно, мне удалось выразить взглядом все овладевшие мною чувства, потому что она вздохнула и замолчала.

– Ладно, – сказала она после паузы. – Пусть работает дальше. Поручу ей что-нибудь незначительное, если она не в состоянии соображать.

Мать могла поступать очень жестоко, хотя по натуре жестокой не была. Причиной ее невнимательности к душевным переживаниям близких был постоянно функционирующий, глубоко практический разум. Ей в голову приходили идеи, которые не пришли бы никому. К примеру, никто и никогда не применял для женской одежды трикотаж. Как можно! Это ведь дешевка, рубище, оно к лицу только жокеям да конюхам, и еще, может быть, игрокам в поло. Свитер на джентльмене – одно, а на даме – совсем другое, это просто некрасиво, неуместно! Великий Пуаре был шокирован очередной выдумкой «несчастной пигалицы». У нее самой нет ни груди, ни бедер, ей совершенно нечего показать, вот и выдумывает мешковатые одеяния, чтобы скрыть свое уродство! Трикотаж – это ведь неженственно, грубо! Шифон, шелк, тафта – вот материи, которые должна носить настоящая женщина!

О нет, тут Пуаре был не прав. В свитерах, подвязанных кушаками, с широкими рукавами дама выглядела прелестно, в ее облике не было ничего грубого. Прежде «мужская» ткань помогала женщине быть изысканной, источать манящую сексуальность. Наряды от Шанель не уничтожали, а подчеркивали женственность, просто делали это более утонченно. Я знаю, о чем говорю, – я сама носила наряды ее работы. Я не бог весть какого мнения о своих внешних данных, но на меня стали обращать внимание, и внимание весьма лестное. У меня даже возникла мысль, что мать специально для меня придумывает невероятные наряды, в которых я бы выглядела наилучшим образом. Иллюзии, иллюзии…

Как-то раз она купила по дешевке партию толстого джерси. Просто потому, что ателье было завалено заказами, а поставка из Испании задерживалась. Тут же выяснилось, что покупка никуда не годится. Ткань была удивительно малоэластичной, она не желала льнуть, драпироваться, подчеркивать женскую фигуру и ужасно топорщилась вокруг талии. Немного потанцевав вокруг манекена – папироса в зубах, левый глаз прищурен от дыма, – мать вдруг вдохновенно взмахнула рукой и объявила:

– К черту талию!

Той зимой платье от Шанель впервые появилось на странице «Харперс Базар». Талии не было. Был шарф, повязанный почти на бедрах. Была горловина, как у мужской рубашки, что дало основание восторженным критикам окрестить новинку «платье-шемизье». И – о откровение! – оно было коротким, невозможно коротким! Лодыжки выставлены на всеобщее обозрение! Теперь уже невозможно позволить себе морщинку на чулке. Кстати говоря, мать ненавидела неопрятность.