Потерянная, обретенная

– Да, мне нравилось смотреть модные журналы. И я люблю красивые платья. И рассматривать витрины. Но это не моя жизнь, Рене! Это то, что украшает ее, делает веселее, ярче, приятнее. Только я не хотела бы, чтобы это стало моей жизнью, как не хотела бы все время питаться одним шоколадом. Шоколадная конфета хороша на десерт. Но если все время питаться шоколадом, он очень скоро надоест.

Рене покивала головой. Кажется, она не только повзрослела, но и очень поумнела. Того, что прозвучало потом, я не ожидала услышать от Рене, от моей хохотушки и болтушки Рене:

– Ты можешь не питаться шоколадом на завтрак, обед и ужин, но ты должна уважать тех людей, которые делают шоколад.

Это были настоящие, хорошие слова, и они проникли мне в самую душу.

– Где она сейчас? – спросила я после короткого молчания.

– Мадмуазель? – переспросила Рене, словно до того мы говорили о перелетных птицах или об угольных шахтах. – Она приехала. На улице Камбон. У нее квартира над магазином. Знаешь, ее дружок все еще не возвращался. Она такая грустная, ужас. Ты лучше сходи к ней, прямо сейчас.

Уж конечно, меня не пришлось просить дважды.

Шанель была в бутике одна. Прежде чем войти, я помедлила у дверей. Сквозь тонкие белые шторы я видела ее силуэт, он казался каким-то изломанным. Я дрогнула, но вошла.

– Мама!

Она раскрыла мне свои объятия. Мы некоторое время постояли, тесно и неудобно обнявшись. Потом она сказала:

– Прости меня, Вороненок. Я не должна была держать тебя в клетке. Воронят ведь нельзя держать в клетке, верно?

– Думаю, можно. Но толку от этого мало. В клетках держат птиц, которые красиво поют. Или тех, у которых красивые перья. Какой толк от вороненка?

– Ты самая красивая на свете, Вороненок. И у тебя чудесный голосок. Но я все равно не буду держать тебя в неволе. Ты свободна. Ты можешь заниматься, чем угодно. Только всегда помни, что у тебя есть я, и не забывай прибегать к моей помощи, когда она тебе понадобится. И позволь мне делать то же самое…

Если бы дело происходило в романе – в одном из тех дешевых бульварных романов в мягкой обложке, которые обожала читать моя мать, – мне осталось бы только написать: и с тех пор они жили долго и счастливо. А потом одно слово: конец. Но это был не конец. Жизнь продолжалась. И если она была, безусловно, долгой, то уж безусловно счастливой ее не назвал бы никто.

Идиллии не наступило. Мы были слишком похожи. У нас обеих были сложные характеры. Мы обе были преданы своему делу…

В конце концов, мы любили одного и того же человека.

Поймите меня правильно: он был первым мужчиной, которого я встретила в жизни. О, конечно, я видела на улицах грязных парижских мальчишек, словно стайка воробьев, перепархивавших с мостовой на мостовую. Многие из них были развращены и кричали мне вслед гадости. Я видела профессоров в колледже – они не обращали на учащихся внимания и держались нарочито отстраненно. Я говорила с кавалерами Рене – они смотрели на меня как на девчонку, на досадную помеху их шашням, а порой украдкой щипали. Артур был первым, кто заставил мое сердце забиться быстрее, он был красив, любезен, уверен в себе, он был джентльмен. И его любила Шанель – разве этого недостаточно для того, чтобы тоже полюбить его?

Недоступный, желанный, чужой – он был на фронте, откуда приходили все более страшные вести. Еще в госпитале, всматриваясь в лица раненых офицеров, я начала за него бояться. Какие страшные раны! Какие чудовищные муки! Что, если и он…

Но нет. Артур Кэйпел был умен и образован. Кроме того, этот англичанин блестяще владел тем, что у нас во Франции называется «умением жить». Он не попал в кровавую бойню, а получил должность офицера по связи при маршале, и жизнь его была вне опасности, насколько это вообще возможно на войне. Узнав об этом, я ощутила и облегчение, и разочарование. Он останется жив; но мой герой, увы, вовсе не герой. Что лучше – мертвый лев или живая собака? Мать, не задумываясь, выбрала бы живого пса, но мой юный максимализм требовал мертвого льва. В глубине души я еще надеялась, что, погибни Кэйпел, мать будет целиком принадлежать мне. У меня оставались иллюзии!

Мое первое Рождество в кругу семьи прошло не так уж весело, но куда веселее, чем прошлое, когда мы с Рене просто поужинали жареными каштанами и подарили друг другу по паре чулок. Теперь Рене была в Довилле, но, по крайней мере, вне опасности. Над Парижем летали германские цеппелины. Все боялись бомбежек, сидели без света. Отменялись спектакли, закрывались танцевальные залы. К тому же стало плохо с отоплением – почти все угольные шахты остались на территориях, занятых Германией. Многие дамы проводили мужей и возлюбленных на фронт, и им было не до веселья. Подруга моей матери Эмильен Алансон, дама полусвета, модель Тулуз-Лотрека, оплакивала своего любовника. Бравый кавалерист не отсиживался при маршальской ставке, он пал на поле боя. Оглушенные страхом, испуганные за свое будущее, парижанки не торопились покупать новые платья и донашивали старые. Поэтому мать была не очень-то весела. Она больше обыкновенного курила и явно удивилась, когда я предложила ей сходить вместе к рождественской службе.

– Зачем?

Для женщины, получившей воспитание в монастыре, она была на удивление мало религиозна. И, кажется, никогда не переступала порога храма. Я не спрашивала, верит ли она в бога, считая это ее личным делом, но от меня не укрылось, что она с насмешкой реагирует на любую возможность вторжения потустороннего в нашу жизнь.

– Ты же хочешь стать доктором, неужели ты веришь во все эти сказки? – как-то обронила она.

Верю? Такого вопроса передо мной вообще не стояло. Верить можно в то, что нельзя проверить. А я проверяла, и не раз. Иначе откуда бы я знала, что у меня был брат? Что у меня есть брат ! Как бы я смогла найти ее?

Правда, мать не раз уверяла, что это она нашла меня. Ведь именно она пришла в то утро в «Прилив». Но я знала – все иначе. Провидение вело нас друг к другу. Мы должны были быть рядом, как нам и суждено.

Ничего этого я говорить матери не стала. Все мистическое она встречала едкой насмешкой. Тогда я просто предложила нарядить елку. И она опять спросила:

– Зачем?

У нее не было детей. Ей не приходилось наряжать елку. Тем не менее она согласилась.

– А ты поставишь свой башмачок у камина, Вороненок? Не забудь его начистить, а то Пер Ноэль положит туда уголь или розгу!

Как же я любила, когда у нее было хорошее настроение, когда она смеялась и шутила!

– И ты поставь свой башмачок у камина, – сказала я. – Вдруг Ноэль принесет кое-что и для тебя?

Что я могла подарить ей? Артур Кэйпел дарил ей настоящие драгоценности. Но у меня не было денег на бриллианты, да она их почти и не носила. Даже вечерами она не надевала драгоценностей. Я понимала ее выбор: она не желала выглядеть дамой из нуворишей, разодетой выскочкой, из грязи в князи.

В галерее Лафайет я купила ожерелье из поддельного жемчуга, самого крупного, какой смогла найти, в несколько рядов. Молоденькие продавщицы украдкой юмористически переглядывались, заворачивая мою покупку. Вероятно, подумали, что небогатая провинциалка решила осчастливить себя перед Рождеством фальшивыми драгоценностями. Или они имели в виду что-то другое? В огромных зеркалах галереи Лафайет я увидела кое-что новое. Признаться, я сама немного удивилась. В моей маленькой квартирке было только одно зеркало в двери шкафа, темное, с растрескавшейся амальгамой, мудрено в нем было как следует изучить свою внешность. А тут, увидев себя при свете дня, я поняла, что не выгляжу больше провинциальной девочкой в приютском платье и стоптанных башмаках. Передо мной стояла, несомненно, парижанка, одетая по последней экстравагантной моде, раскрепощающей женщину. И если эта девушка выглядела слишком серьезной для своих лет, то ни робкой, ни неуверенной ее уж точно назвать было нельзя!

Я больше не была испуганной, никому не нужной сироткой. У меня было любимое дело. И у меня была семья. Мать. Пусть мы порой не понимали друг друга, но разве в других семьях всё и всегда складывается гладко?

Ей очень понравился мой подарок. Она с удовольствием прикладывала крупные бусы к своей блузке.

– Ты похожа на меня, Вороненок! Тебе приходят в голову поразительные идеи!Мне же Пер Ноэль принес набор щегольских чемоданов из желтой кожи. Я поняла это и как намек, и как предсказание – впереди меня ждала жизнь, полная странствий…

Глава 12

Помимо колледжа я посещала акушерские курсы и присутствовала при родах в больницах, в том числе в больнице викентианок, где разрешались от бремени бедные женщины. Они не могли позволить себе вызвать повитуху на дом, а в больнице им помогали даром, из милосердия. Помню одну многодетную мамашу, огромную, как гора, которая явилась в приемный покой с двумя близнецами, чистенькими, но шкодливыми мальчишками лет трех.

– Не могу оставить их одних, – оправдалась она. – Дома эти чертенята устраивают настоящий ад. Давеча Пьер так толкнул Жака, что тот свалился в очаг и едва не поджарился заживо, и оба хохотали, словно умалишенные!

В обществе посторонних, впрочем, близнецы не проявляли своих демонических наклонностей и смирно сидели на длинной скамье, жуя лакричные конфеты. Но, по крайней мере, стало ясно, от кого они унаследовали свой буйный и веселый нрав: увидев меня возле своего ложа, их мать расхохоталась.

– И эта пигалица будет принимать у меня роды?

Пожалуй, это и в самом деле было смешно: дюжая роженица была больше меня, по крайней мере, в четыре раза. Ее передник я могла бы носить как плащ. Она так смеялась, что не заметила, как младенец выскользнул из нее и немедленно зашелся воплем, в котором, казалось, тоже слышался смех.

– Ну и ну! – удивлялась мамаша, держа на руках уже обмытого и запеленутого младенца. – Так легко мне не давался ни один ребенок! Это удивительно, мадмуазель. Вы прекрасная акушерка!

Конечно, тут дело было вовсе не в моем умении содействовать родоразрешению, а в том, что дорожка была уже проторена. Но моя репутация укреплялась. Я была на хорошем счету в основном благодаря своим очень тонким и чувствительным рукам, которыми могла исправить в родах неправильное положение плода. К тому же я оказалась вовсе не слабой – мне хватало сил и на то, чтобы применить щипцы. Практика, которую мне обещали в одной из клиник – первой из всех курсисток! – лучше всего говорила о моих успехах.

К сожалению, мать мало меня понимала.

– О, конечно, дорогая, женщина – это свято, тайна рождения прекрасна… Но неужели тебе нравится, когда твои руки по локоть в крови, во всей этой слизи?

Мне нечего было ей ответить. Мы с ней сходились лишь в одном: корсет, это уродливое изобретение прошлого, должен быть совершенно изъят из повседневного обихода женщины. Я насмотрелась на изуродованных младенцев, появляющихся на свет из деформированных утроб модниц. На этих уродливых мучеников мог полюбоваться каждый желающий, посетив анатомический музей.

– Да! – сказала Шанель, когда я поведала ей об этих несчастных заспиртованных обитателях музея. – Представь, еще когда я была девочкой, мне рассказали историю одной крестьянки. Она была беременна и пыталась свою беременность утаить. И так затягивалась, что ребенок родился ужасным уродом. К ней пришли люди из бродячего цирка и дали за уродца большие деньги. Тогда она наладила производство цирковых уродцев: нарочно беременела и затягивала живот корсетом. Причем вскоре научилась придавать плоду самые разные формы: один был похож на краба, другой на ящерицу, и всех их покупали циркачи.

– Это рассказ Ги де Мопассана, – сказала я, пытаясь скрыть улыбку. – Он называется «Мать уродов».

– Ты читаешь Мопассана? – только и спросила она.

– Да, – ответила я.

Я ходила в публичную библиотеку недалеко от дома. Забегала туда по дороге домой и выбирала себе три книги, которые проглатывала за неделю. Не помню, чтобы мама заинтересовалась хотя бы одной из них, но некоторые иногда перелистывала. Впрочем, вскоре я услышала, как она, беседуя с важной клиенткой, сказала:

– Читали ли вы дивную новеллу Мопассана «Мать уродов»? Там сказано все, что я думаю о корсетах! Да-да, даже о современных, о тех, что якобы полезны для здоровья.

В этом была она вся. Шанель впитывала информацию как губка, и все у нее шло в дело, все она могла применить. Знания и опыт, которые у других лежали бы мертвым грузом, она способна была обращать себе на пользу. Она все старалась обратить себе на пользу…

Весной вернулся Артур. Он получил какую-то важную должность при английском правительстве и выглядел совершенно счастливым, как мальчишка, которому купили леденец. Артур старался скрывать свою радость, но мне в нем импонировало именно это: он был ребенком с живыми непосредственными реакциями, с открытой и ясной душой. Но он также мог быть жестоким, капризным и эгоистичным…