Потерянная, обретенная

И я сказала то, чего она ждала от меня:

– Он не мог полюбить никого, кроме тебя. Никто не может полюбить другую, если в его сердце уже есть ты. Он просто заключил подходящий союз. Он вернется.

Я имела право это говорить. Я могла так думать. Как в тумане проносились передо мной грезы: замок, окруженный вековым парком и зелеными лугами, по которым бродили стада тонкорунных овечек… Скромная брачная церемония в маленькой фамильной церкви, старинная кружевная вуаль, закрывающее лицо невесты. Ее кроткий взгляд, дрожащая маленькая рука, ясное колечко поверх тонкой перчатки, благоухание белых лилий… Нестерпимо банальный антураж дамских романов, который наверняка представлялся в эту страшную минуту моей матери. И поэтому я повторяла:

– Это брак по расчету. Он не может разлюбить вас. Он не смеет.

Постепенно мама пришла в себя. Она уже не лежала на моих руках, а сидела на кровати с жестко выпрямленной спиной, с новой, непривычной складкой рта, которая останется у нее навсегда и будет портить ее красивое лицо.

– Он приехал… Я все поняла, прежде чем он успел произнести хотя бы слово. При нем я не плакала, я держала себя в руках. Какое счастье, что у меня есть ты, Вороненок! Я могу плакать перед тобой, ничего не опасаясь!

Несмотря на тоску от того, что больше не увижу Боя, в эту секунду я была совершенно счастлива. Вопреки тупой, ноющей боли в груди и разливающейся по телу слабости. Я была нужна своей матери!

– Он вернется, – повторяла я.

– Что ты об этом знаешь, Вороненок, – грустно усмехнулась она, поправляя волосы. – Еще меньше, чем я. Хотя это, кажется, невозможно. Я не стану его ждать. И мне нужно срочно переехать.

Она жила в то время на бульваре Мальшерб. Я почти не бывала там, предпочитая встречаться с матерью в ателье.

– Я присмотрела себе квартиру на набережной Билли. Хочешь поехать туда вместе со мной?

Обычно, когда она так спрашивала, в ее тоне слышался приказ. Теперь же это была мольба. Я поехала с Шанель к мосту Альма, где была ее новая квартира. Мне там не понравилось. Ужасный будуар, весь увешанный зеркалами, точно в борделе. Два цвета царили в квартире: черный и золото. Золотой Будда смотрел на меня с неприятной, ехидной улыбкой. Еще меньше мне понравилась женщина, которую мы застали в квартире. Ее звали Миссия Серт, мать называла ее Мися. Эта женщина с ее дородным телом, крупно вьющимися рыжеватыми волосами и ярким лицом, на котором особенно выделялся хищный рот, сразу произвела на меня неприятное впечатление, которому потом суждено было утвердиться. Она оказалась подругой Шанель. Поэтому, наверное, нужно побольше о ней рассказать.

По происхождению она была полька. Ее рождение сопровождали трагические обстоятельства, о которых она любила порассказать. Не знаю, что в них было правдой, а что вымыслом эксцентричной дамочки. Но она утверждала, что ее мать, дочь великого виолончелиста Серве, в чьем доме подолгу гостили Ференц Лист, Гектор Берлиоз, а также неподражаемая Жорж Санд, влюбилась в модного скульптора Киприана Годебского, вышла за него замуж и, будучи на восьмом месяце беременности, была покинута мужем ради ее родной тетки! Софья едет в страшную заснеженную Россию, где любимый муж выполняет заказы царского двора, а заодно предается амурным приключениям. Зачем она так поступила? Да бог их знает, этих женщин с тонкой душевной организацией! Хотела вернуть мужа? Посмотреть в глаза вероломной родственнице? Во всяком случае, результатом поездки стали преждевременные роды и скоропостижная смерть молодой матери. Впрочем, сиротке не пришлось расти под присмотром сестер милосердия. Ее нянчили бабушка и дедушка; она сидела на коленях у великих музыкантов и тянулась к клавишам пианино. Она рано приобрела вкус к богемной жизни: отец менял жен, таскал ее от мачехи к мачехе, она много путешествовала, музицировала, ничего ее не беспокоило, в том числе мысли о завтрашнем дне. Она вышла замуж за богатого кузена, который покровительствовал художникам. Ее рисовал Ренуар. Кузен ей скоро наскучил – она унаследовала неверную натуру отца. К тому же разгульная жизнь порядком опустошила его кошелек. Тут же ей подвернулся толстяк-банкир. Говорили, что он предложил мужу отступного, и тот согласился. Новый муж ввел ее в круг писателей и журналистов, продажных женщин и сомнительных игроков. Со смехом Мися говорила:

– Альфред жутко ревновал меня и этим провоцировал на измены. Да и сам изменял мне при любой возможности. Он наскучил мне своими извращениями. Я удрала от него с Сертом, и правильно сделала – следующую свою жену, какую-то актриску, Альфред утопил, а потом и сам умер от гриппа. Весьма любезно было с его стороны завещать мне все свое состояние!

Серт был художником, но очень богатым художником и декоратором. А еще он был обжора, алкоголик и прелюбодей. Что не мешало ему выполнять заказы церкви. Мися и Серт были два сапога пара, оба грязноватые, вульгарные, а Мися к тому же злоупотребляла инъекциями морфина и чудовищно сквернословила, полагая, видимо, что это придает ей особенную пикантность.

И эта кошмарная женщина была подругой моей матери! Ближайшей, единственной подругой! Бой не выносил Мисю, и она никогда не показывалась у матери, когда ее возлюбленный находился в Париже. Теперь же Мисе было раздолье. Со слезами на своих ярко-синих глазах она подошла к Шанель и поцеловала ее с непристойной чувственностью, смысла которой я, по своей невинности, не поняла.

– О, моя дорогая, моя дорогая! – причитала Мися.

– Я должна лечь в постель, – сказала Шанель, мягко высвобождаясь из ее настойчивых объятий.

Мои подозрения оправдались: Шанель ждала ребенка. Что я испытала, когда об этом узнала, не передать. Я горячо ей сочувствовала, как женщина женщине, внимательно наблюдала за ней, как акушерка, но как дочь я мучительно ревновала ее к угнездившейся в ней жизни. К этому зародышу, не имеющему еще ни лица, ни имени, но уже отбиравшему у меня даже те крохи материнской любви, на которые я могла рассчитывать.

Беременность протекала тяжело, вероятно, причиной тому было подавленное состояние Шанель. Она страдала от головокружений, мучительной утренней тошноты и спазмов. Доктор, осматривавший ее, был со мной откровенен: есть угроза выкидыша. Матери был предписан постельный режим, но разве можно удержать Шанель в постели! Если только связать. Что и говорить, беспокойное было времечко!

В марте немцы стали обстреливать Париж из огромной пушки, которую все почему-то называли «Большая Берта». Погибли и были ранены десятки человек. Город не успел перевести дух, как стряслась новая беда: в Страстную пятницу снаряд обрушился на церковь Сен-Жермен, где шла служба. Около ста человек нашли свою смерть на церковных скамьях. Пожалуй, жертва кое-чему научила: до того момента парижане весьма легкомысленно относились к тревожным сиренам, пронзительные вопли которых наполняли, бывало, город. Многие из них оставались спокойно спать в своих постелях, не утруждая себя тем, чтобы спуститься в убежище. Иные зеваки даже нарочно собирались на вечерних улицах, на мостах и балконах, чтобы поглазеть, как прожекторы выхватывают в черном небе силуэты немецких бомбардировщиков.

Теперь же люди стали внимательнее относиться к ночным тревогам. Но возникла новая проблема. Шанель, смеясь до слез, рассказывала мне про даму, которая пришла к ней с крайне интересной просьбой:

– Понимаете, теперь принято во время тревоги выбегать на улицу раздетой. Поэтому мне нужен изящный и удобный наряд для дома. Чтобы не стыдно было показаться знакомым. Пусть они видят, что я даже сплю в наряде от Шанель!

Польщенная, мать сшила ей несколько шелковых пижам: белую, бирюзовую и изумрудно-зеленую. Это дало жизнь новой моде. В подвалах, в подпольных убежищах собирались знакомые дамы, добрые подруги и соседки, и щеголяли домашними нарядами по последней парижской моде.

Сама в пижаме золотистого шелка, она после рабочего дня ложилась навзничь на свою роскошную черно-лаковую кровать и болтала со мной, глядя в потолок.

Я осталась жить с ней. Перевезла свои незначительные пожитки – и осталась. У меня была крохотная спаленка, кажется, предназначенная для прислуги, во всяком случае, черного лака и позолоты на эту комнату не хватило. Там я штудировала учебники, читала книги и вела дневник. Да, у меня был дневник – толстая тетрадь в обложке из тисненой кожи, с металлическими уголками и замочком. Мне подарила ее Туанет. Дневник был одним из немногих предметов, принадлежавших лично мне. Время от времени я делала в нем какие-то записи – о своих мечтах, о влюбленности в Боя, о матери, о ее беременности и связанных с этим страхах. Может быть, чего-то из этого вовсе не следовало поверять бумаге. Но дневник очень помог мне, когда я начала писать воспоминания о матери.