Потерянная, обретенная
Шрифт:
– Страшно подумать, какие неопрятные тайны скрывались под роскошными юбками, – говаривала она. – Представь, когда в моде были кринолины, дамы носили под ними даже ночные горшки. Если бал затягивался, можно было отойти в уголок, незаметно для окружающих помочиться и снова танцевать медленный менуэт. Как же от них воняло! А все эти пышные нижние юбки, кружева, которые так редко и неохотно стирались! Корсеты, под которыми тело зудело и чесалось! Дамы полусвета, продажные женщины, соблюдали чистоту, этого требовала их профессия, но порядочные женщины… Я научу вас, голубушки, носить чулки туго натянутыми! Прошли те времена, когда дамы могли себе позволить просыпаться за полдень, ходить нечесаными до вечера и заливали духами запах немытого тела!
Она была права. Те времена миновали. Мужчины уходили на войну, иные не возвращались, другие возвращались калеками. Женщины занимали освободившиеся ниши.
Тем не менее война утомила всех. Право же, она шла слишком долго, ей не виделось конца и края.
– Победа не за горами, – успокаивал нас Артур. – Я напишу… я уже пишу об этом небольшое исследование.
Я восхищалась им. Никогда прежде не видела человека, который писал бы книги! Ах, нет, на улицу Камбон приходила изысканная дама в мехах, про которую мне сказали, что она маркиза, поэтесса и изысканно-развращенная особа. Про изысканность я не поняла, титул меня не заинтересовал, а стихи дамы я нашла в библиотеке и совершенно разочаровалась. Она подражала Оскару Уайльду, и подражала плохо.
Но книгу Кэйпела «Мысли о победе» я прочитала от корки до корки и была пленена его умом и образом мыслей. Мама так и не смогла приняться за книгу, зато подробно расспросила меня о ней и постаралась узнать мое мнение о затронутых в ней вопросах. При случае, полагаю, она блеснула моими мыслями в разговоре с Артуром. Или с кем-то еще… Разумеется, она была неглупа. Она и сама могла бы прочитать книгу и свободно говорить о ней, но была слишком занята и к тому же ревновала возлюбленного к его литературным занятиям. Артур не очень-то баловал нас визитами, и я видела, что это изводит мою мать…
– Да, эта книга отнимает все его время! – говорила она, бывало, за утренним кофе, если речь заходила об Артуре. Но в глазах у нее было беспокойство. И у меня на сердце делалось тревожно. Мне снились волнующие сны, в которых я была одета в форму сестры милосердия, в которых Кэйпел обнимал меня так нежно и целомудренно и в которых неизменно где-то далеко начинали звонить свадебные колокола. В самом деле, я просыпалась от далекого звона колоколов, который ветер приносил с колокольни Сакре-Кёр.
Именно в то время она отрезала свои прекрасные волосы, которые, будучи распущенными, облегали ее хрупкую фигурку словно плащом. Я так и не смогла разобраться, как это произошло, но сама она уверяла, что наклонилась с сигаретой к газовой конфорке, а та внезапно вспыхнула. Волосы обгорели, и их пришлось остричь.
Если мама говорила правду, а я не вижу, почему она стала бы мне врать, случившееся в точности повторяло некогда произошедшее с моими волосами. Мистическая связь между нами не исчезла, она тянулась незримой нитью, связавшей наши жизни…
Правда, мои свершения всегда приводили к куда более скромным результатам. Когда я остригла волосы, никто этого даже не заметил. С волосами или без, я всем была безразлична. А ее новая прическа произвела фурор, выяснилось, что стрижка прекрасна, что она прелестно обнажает шейку и подчеркивает изысканный овал лица. Газеты опубликовали портреты экстравагантной мадмуазель Шанель, и вскоре тысячи парижанок щеголяли новыми стрижками. Причем даже те, кому короткие волосы вовсе не шли! Но такова уж мода…
О нет, я вовсе не ревновала мать к ее славе. Хотя до сих пор мне кажется несправедливым, что мир запоминает имена актрис и модельеров, но кто знает имя химика? Или инженера? Или врача? Увы, только самые знаменитые, вроде супругов Кюри, заслуживают некоторую известность. Мария Кюри была моим кумиром. Но матери я не рисковала об этом сказать. Впрочем, она и не интересовалась.
У меня была настойчивая мечта поступить в Сорбонну, изучать медицину. Я предвидела противодействие со стороны матери. Если бы я пожелала петь в оперетке, участвовать в автомобильных гонках или приобрести породистого жеребца, Шанель, несомненно, поддержала бы меня. Но идея получения женщиной высшего образования не была ей близка. Я несколько раз намекала на свои планы, рассчитывая на ее поддержку, но, увы, мать либо была слишком занята, либо все понимала, но оставалась к ним равнодушной. Между тем мое обучение в колледже заканчивалось. Надо было определиться относительно своего будущего. На крайний случай, думала я, буду справляться самостоятельно. У меня имелись кое-какие сбережения. Мать с удовольствием выписывала чеки, дарила мне деньги на праздники. Я была крайне бережлива, почти ничего не тратила на себя и даже жила все в той же комнатушке, не видя необходимости ее сменить. Гостей я не принимала, а для меня одной там было достаточно
комфортно. И все же я не отказалась бы от материнской поддержки. Не думая ежедневно о хлебе насущном, отдаваясь учебе целиком, я бы чувствовала себя более уверенно. Но мать в последнее время была как будто сама не своя. Кричала на работниц, уволила директора ателье, даже сказала несколько резких слов заказчице, чего вообще-то себе не позволяла. Конечно, причин для оптимизма в то время было мало. Война чересчур затянулась, все от нее устали. На фронте расстреливали дезертиров. Стекла уличных фонарей были выкрашены в синий – якобы это мешало вражеской авиации целиться. От мертвенно-синего света всем было не по себе. Но причина плохого настроения Шанель не являлась секретом ни для кого. Даже девчонка, подметавшая мастерскую, могла бы, хихикая, поведать, как бесится мадмуазель из-за своего любовника-англичанина, который, конечно, очень мил, но ведь не женится на ней, ни за что не женится! Зачем ему портниха, пусть даже хорошенькая и богатая, но все же портниха? Да он найдет себе не менее чем принцессу, и помоложе, и такую красавицу, что все ахнут! Мне казалось, я замечаю и еще что-то: неочевидную перемену в ее облике, легкие тени у висков, припухлость нижней губы, блеск глаз. Свою догадку я не решалась высказать вслух, но вскоре мне пришлось убедиться в своей проницательности – лучше бы этого не было!Глава 13
Я оставляла ключ от квартиры внизу. Этот обычай повелся с тех пор, как рассеянная Рене два раза потеряла свой ключ и нам пришлось выложить денежки за изготовление нового. Консьержка тогда была незаменимым элементом каждого мало-мальски приличного парижского дома, его душой и сердцем. Она охраняла дом, следила за порядком, подметала лестницы, принимала почту, оказывала жильцам тысячу мелких услуг. Парижские особняки, по обыкновению, были огорожены высоким забором; подъезды домов, как правило, на ночь запирались изнутри на щеколду, и их невозможно было открыть снаружи. Подгулявшие жильцы, слишком поздно возвращавшиеся домой, всегда надеялись, что консьержка не приняла на ночь снотворных капель, прошаркает меховыми туфлями к двери и пустит полуночников в их квартиры. Наша консьержка мадам Бушар целыми днями просиживала у себя в каморке и быстро-быстро вязала что-то из пряжи пронзительно-розового цвета. Готовых изделий я никогда не видела – по ее словам, она вязала теплые вещи для бедных. Мадам Бушар рассказывала всем, кто соглашался ее слушать, что происходит из старинного дворянского рода, не нашла достойного супруга и решила посвятить свою жизнь добрым делам. Впрочем, она еще не вполне поставила крест на матримониальных намерениях: весьма кокетливо одевалась, завивала на папильотки свои пегие волосы и повсюду видела любовные шашни. В тот день, едва я переступила порог, она поманила меня к себе и задыхающимся от восторга шепотом произнесла:
– У вас наверху какая-то дама! Ожидает вас!
– Рене? – спросила я.
– Ах, нет! Говорю вам, настоящая дама!
– Зачем же вы ее пустили? – удивилась я.
– Ну как же иначе, милочка! Это очень, очень важная особа! Так строго сказала мне: «Я должна нанести визит мадмуазель Бонёр»! Я сразу поняла, что дело серьезное. Голубушка, почему вы так побледнели? Может быть, эта дама – жена вашего знакомого мужчины? Я сразу так и поняла!
Не переведя дыхания, я поднялась к себе. У меня не было знакомых мужчин, ни одна ревнивая жена не потревожила бы моего покоя. Это могла быть только она. А если учесть, что по неписаному договору мама не приходила ко мне, не предупредив заранее, то случилось нечто из ряда вон выдающееся.
Еще из-за двери я услышала сдавленные рыдания.
Она сидела на моей кровати и выглядела как ворох забытой одежды. Из нее словно вынули стержень. Шанель плакала без слез, сухо, горестно вздрагивая плечами.
– Что случилось, мама? – я кинулась к ней, забыв, как тщательно она оберегает свое пространство, как щепетильно относится к ласкам. – Мама!
– Он женится, – сказала она, поднимая на меня страшно сверкающие глаза. – Он женится, Вороненок! У него в Англии есть невеста!
Обнимая и гладя ее по узкой вздрагивающей спине, я думала, что мы поменялись местами. Это я должна была плакать на груди своей матери после первой любовной неудачи!
Но, видимо, все не как у других в моей жизни…
Неведомая мне невеста была на десять лет моложе моей матери, даже моложе того возраста, который мать считала нужным озвучивать. Она была красива, утонченно воспитана, блестяще образованна. И была дочерью английского лорда, а также вдовой английского лорда и невесткой английского лорда. Нашего Боя прельстила кроткая Диана в куколе сестры милосердия…
– Он разлюбил меня, – шептала Шанель омертвевшими губами. – Теперь он любит ее. Это невозможно, невозможно вынести!