Потерянная, обретенная

На дороге, ведущей к вилле «Парча», уже ждал Рауль в автомобиле. У меня отлегло от сердца – слава богу, мать хотя бы не разбилась в автомобиле.

– Капитан Кэйпел погиб, – сказал шофер. – Мадмуазель в ужасном состоянии.

У меня сжалось сердце. Как она это перенесет? Лишь теперь я поняла, что любила Боя только потому, что его любила Шанель. На нем лежал отсвет ее личности. Теперь, когда я испугалась за нее, мне было все равно, что случилось с ним. Я еле слышала слова шофера: «Ехал из Парижа в Канны… Лопнула шина, автомобиль улетел в кювет, врезался в дерево… Шофер выжил, а господин Кэйпел погиб на месте, у него сломана шея, проломлен череп…»

– Она словно каменная. Ни одной слезинки не проронила. Мы боимся за нее.

Я не боялась посмотреть ей в глаза – знала, что в страшную минуту, когда в человеческую жизнь вторгается смерть, все мелочные счеты и незначительные обиды отходят на задний план. Мама только взяла меня за плечи и притянула к себе. От нее полыхнуло горячечным жаром. Она была легкая, сухая и раскаленная, точно уголек.

– Нам нужно только дождаться утра, – сказала она. – Мы поедем в Канны. Ты со мной? Я бы поехала прямо сейчас, но шофер против.

– Не думаю, что нужно торопиться, – ответила я, и мама посмотрела на меня с отчаянием, словно ждала совсем других слов. Словно ждала, что я скажу: это все неправда, он жив и с нетерпением ждет тебя там, на темной дороге.

– Нам нужно переодеться, – произнесла она. – Прости, но ты выглядишь ужасно. Хочешь принять ванну?

Теперь она была почти прежней. Я вымылась и переоделась в принесенный ею дорожный костюм. Сама она, уже одетая, в шляпе, сидела на краешке кресла, распрямив спину и комкая перчатку. Ровным, спокойным голосом Шанель говорила, говорила не мне, а вообще, в пространство, словно молилась – о Бое, об их любви. Она рассказывала, как была глупенькой девочкой, дикаркой, содержанкой богатого бездельника-аристократа, который охотно уступил ее приятелю. И тот приручил ее, помог раскрыться ее дарованию, разжег в ней амбиции, финансировал ее предприятие. Он был ей другом, мужем, любовником, отцом. Он возвысил ее до себя. Он был для нее всем. Вдруг она замолчала, а потом запела тоненьким надтреснутым голоском:

Потеряла я Коко

Утром у Трокадеро.

Мой супруг ходил налево,

А Коко всегда был верен…

Ах! Коко…

У меня волосы встали дыбом, а она спокойно допела песенку до конца.

Мы выехали на рассвете. К этому моменту я уже почти смирилась с мыслью, что моя мать сошла от горя с ума. Остановок почти не делали. Я не знала человека, который вел машину, и того, кто его сменил. Мы все молчали. Только раз остановились возле кафе, где мать выпила рюмку коньяка, а я посетила туалетную комнату.

В Канны, в какой-то незнакомый дом, мы приехали глубокой ночью. Навстречу вышла бледная женщина в глубоком трауре. Она обняла Шанель и заплакала. Женщина была похожа на Боя. У нее были такие же зеленые глаза.

– Где он? – спросила Шанель.

– Его уже увезли во Фрежюсс. Там состоятся похороны. Таково решение Дианы. Мы можем поехать все вместе – я, вы и ваша компаньонка, – сказала сестра Артура, бросив на меня быстрый проницательный взгляд.

– Я не поеду на похороны, – ответила Шанель.

Мы обе не смогли скрыть удивления.

– Габриэль, дорогая… Ты не хочешь с ним проститься?

– Нет, Берта. Меньше всего на свете я хочу с ним прощаться. Тем более – в толпе зевак, на глазах у скорбящей законной супруги. Такие спектакли не для меня, извини. Мне хотелось бы посетить место аварии.

У Берты в глазах плеснулся ужас.

– Но… Зачем?

– Это мой способ сказать Артуру «прощай».

Мама приказала мне идти спать, а сама отказалась даже прилечь. Через пару часов ее отвезли на место трагедии. Меня при этом не было. Берта тоже осталась дома. Мать хотела побыть одна. Она вернулась с заплаканным, распухшим от слез лицом, но я обрадовалась. Если она смогла заплакать, значит, все не так плохо. Женщина, еще способная плакать, может собрать из кусочков свое разбитое сердце.

Глава 15

Мы вернулись в «Парчу». Я пыталась возродить нормальную жизнь: посещать занятия, выезжать на практику в клиники, совершать прогулки. Но мать как будто не собиралась жить дальше. Такая энергичная и деятельная, она целыми днями бездельничала, бесцельно ходила из комнаты в комнату, смотрела в окно. Иногда покидала виллу и прогуливалась по лесу. В первый же день она распорядилась заново отделать свою спальню. Нарядные ковры, покрывала, подушки были рассованы по кладовым. Потолок и стены обтянули черной материей. Черными стали покрывала и шторы. Комната превратилась в склеп.

– Зачем это, мама? – спросила я, совершенно шокированная.

– Я не могу себе позволить носить по нему траур. Ведь я не была официальной женой.

– Не кажется ли тебе, что теперь все равно?

Она немного подумала и покачала головой:

– Нет. Он был очень щепетилен в том, что касалось приличий. Он бы этого не одобрил.

Как будто Бой мог хотеть, чтобы она заперла себя в черной коробке…

Спустя какое-то время я услышала, что она разговаривает сама с собой. Нет, не с собой – она говорила с Боем. Людям становилось не по себе в ее присутствии, словно ее повсюду сопровождал призрак погибшего любовника.

– Она словно смотрит сквозь меня и видит его, – сетовал Рауль.

У меня тоже был такой случай, однажды за ужином. Мы ели в полном молчании, и вдруг я ощутила устремленный на меня взгляд матери. Не припомню, чтобы она когда-нибудь так на меня смотрела – со светящейся нежностью, озаряющей ее лицо, как солнечный луч, с ликующей, теплой улыбкой. Я едва не улыбнулась в ответ, но вовремя поняла, что смотрит она поверх моей головы, в огромное окно, выходящее на подъездную дорожку. Я сидела, застыв, мне было страшно обернуться, страшно пошевелиться. Я знала, что видит там Шанель. Боя, выходящего из автомобиля. Боя, чьи зеленые глаза радостно сверкают, а походка так легка. Он походя треплет по голове пса, кричит что-то шоферу и стремительно взбегает на крыльцо.

Я тоже видела его, даже не оборачиваясь. Только в моем видении его черепная коробка была вскрыта и обнажала серо-розовые оболочки мозга. По лицу текли струйки крови. Глаз с зеленой радужкой лежал на щеке. Голова бессильно болталась на сломанной шее. Рот с выбитыми зубами исказился ужасной ухмылкой. Я положила вилку и нож. Больше я не смогу проглотить ни кусочка.

– Ты должна переехать, – сказала я. В последнее время она только кивала и улыбалась в ответ на мои слова, но сейчас встрепенулась, как будто ее укололи булавкой.

– Уехать из «Парчи»? Ни за что!

– Он преследует тебя, – настаивала я, решив играть в открытую. – Он не дает тебе жить. Ты должна освободиться от него.

– Он все, что у меня есть.

– Он умер, мама! Тот, с кем ты разговариваешь целыми днями, – не человек, а воспоминание! Я не позволю тебе потратить жизнь на иллюзии.

– А ты жестока, моя девочка. Сразу видно, что ты никого не теряла.

– Ты так думаешь?

Неприятная тишина повисла в комнате. Через некоторое время мама встала и, проходя мимо, ласково погладила меня по голове: