Потерянная, обретенная

– Ах, маленькая венецианская молчунья! – воскликнул он, женственно всплеснув руками, на которых вспыхнули весьма вульгарные перстни. – Очень рад, очень рад. Чем обязан?

Мать была немного смущена. Начала объяснять цель нашего визита, и по ее словам выходило, будто балет – штука совершенно необходимая для всех образованных и умных людей. Тут Дягилев захихикал, пожимая сдобными плечами, и заявил:

– Нет, дорогая, балет с равным успехом могут смотреть и умные, и глупые, и образованные, и вовсе темные – все равно в нем самом нет ни смысла, ни содержания. Я вам больше скажу: для исполнения и постановки балета тоже не требуются даже маленькие умственные способности. Вот вы, мадмуазель, – обратился он ко мне. – Вы не пробовали танцевать?

– Боюсь, у меня слишком много умственных способностей, они будут сковывать телодвижения и утяжелять прыжок, – весело ответила я. Пожалуй, этот господин в щегольском монокле был не так уж плох! – Лучше я буду крутить фуэте в Сорбонне.

– Превосходно, – ухмыльнулся Дягилев. Он развернул чек, преподнесенный матерью, всмотрелся в него и чмокнул пухлыми губами так, словно съел что-то очень вкусное. – О, мадмуазель, моя благодарность не знает границ! Как и ваша щедрость!

– Но я должна просить вас никому не говорить о моем скромном взносе.

– И пусть ваша левая рука не знает, что делает правая, – непонятно ответил Дягилев и поклонился.

– Почему так? – спросила я у матери, когда мы спускались по лестнице, обласканные напоследок русским гением.

– Что?

– Почему ты просила никому не говорить?

– Потому что он расскажет, и очень скоро. Я знаю людей богемы, они ничего не умеют держать в секрете. А если расскажет это, то расскажет и что я просила не говорить. А вот это уже не просто реклама – это уже слава.

Она была умна, моя мать. Дягилева же я впоследствии оценила и как друга, и как человека. Его сжигала лихорадка жизни, душу раздирали страсти, он мог разориться на постановке спектакля, репетировать по ночам, забывать о еде на целый день или обедать два раза подряд, просто так, из жизнелюбия – он не признавал никаких ограничений. А ведь у него была сахарная болезнь, которая вскоре и свела его в могилу на венецианском острове Сан-Микеле.

Я все еще не рассказала матери об Александре. Просто не знала, как начать разговор. Мы с ним условились, что я подготовлю почву и позвоню ему. Он ждал. Время шло. Мы говорили по телефону каждый день. Он не задавал вопросов, даже, наоборот, из деликатности уверял меня, что дела требуют его присутствия в Довилле. Мне было стыдно за свою нерешительность. Тем более что как-то, когда я говорила по телефону, за спиной стали кричать и драться дети, лаяли псы, что-то стучало и грохотало… Не знаю, что подумал Александр, вернее, слишком хорошо знаю, потому что при следующем разговоре он спросил, довольно ли у меня средств, чтобы арендовать удобное жилье.

Я забыла рассказать, откуда в «Легком дыхании» взялись дети. Это были дети русского композитора Стравинского. Сам Стравинский тоже был здесь – болезненный, щуплый мужчина с крысиной мордочкой и несносным характером ипохондрика. При нем находилась его жена Вера Стравинская, испуганная маленькая женщина, поклоняющаяся гению своего мужа, словно какому-то жестокому древнему идолу. Всю эту компанию мать кормила, одевала и содержала, а Стравинский был еще и влюблен в нее. Все то время, когда он не был занят сочинением своих в самом деле божественных мелодий, он таскался за мной по дому, вздыхал и говорил о своей любви к ней.

– Она моя муза! Эта женщина, хрупкая и одновременно сильная, создана для того, чтобы вдохновлять! Рядом с ней мой талант развернулся бы в полную мощь…

– У вас жена, – объясняла я ему, как маленькому.

– Вы еще дитя и многих вещей не понимаете. Моя жена – это быт, проза. От ее рук пахнет кухней. А Габриэль…

– Муза, я понимаю.

– Вот именно! Я так страдаю! Я не могу дышать без нее!

– Это потому, что у вас заложен нос. Рекомендую промывать морской водой и делать прогревания.

Вряд ли он осознавал, что говорит с дочерью своей возлюбленной. Скорее всего, его подкупало наше внешнее сходство. Конечно, мне было лестно выслушивать сердечные тайны великого композитора, но он порядком докучал мне своими жалобами и постоянным насморком. К тому же его супруга тоже изливала мне душу:

– Как вы думаете, мадемуазель, он не уйдет от меня? Он меня не покинет? Я умру, если он меня оставит!

– Ни в коем случае, мадам. Он вас любит. Это всего лишь увлечение, свойственное творческому человеку.

– Вы меня так успокоили, так успокоили!..

Масла в огонь подливала негодяйка Мися, которая была в восторге от возможности поучаствовать в любовной драме гениев. Она металась от Стравинского к Шанель, от Шанель к Вере Стравинской и обратно, посвящала в свои хлопоты Дягилева, интриговала, сплетничала, наушничала.

К счастью, матери это очень скоро прискучило, и она уехала в Биарриц.

Мы так и не успели поговорить. Она даже не заметила кольца с красным камнем, которое я так и носила на безымянном пальце. Бесконечно наблюдательная в остальной жизни, она могла быть до удивления слепа по отношению ко мне…

Глава 17

В сентябре Александр, утомившись ожиданием, приехал в Париж. Он поселился в отеле «Корделия» на бульваре Мальзерб. Мы проводили много времени вместе, гуляя по Парижу, и я вдруг заметила, сколько в этом городе одиноких женщин. Война отняла мужей у миллиона жен, оставила несколько миллионов невест без женихов. Но женщины оставались женщинами, им хотелось нравиться, любить, предаваться страсти. Жизнь брала свое. Развлечения и зрелища попадались нам на каждом шагу. В каждом парижском квартале была своя ярмарка. На ярмарках предлагалось посетить зверинец (военным в форме вход бесплатный, с героев денег не берем), поглазеть на диковинки, например, на «женщину-русалку», «бородатую женщину», «самого толстого человека в мире». Там и сям были устроены тиры, где вчерашние победители могли пострелять из лука или ружья, а то и просто попытаться обрушить метким броском пирамиду из консервных банок. Цыганки предсказывали желающим счастье, богатство и любовь. В ларьках продавали бельгийские вафли с ванильным кремом, фунтики пересоленной картошки, жаренной в масле, огромные леденцы на палочках и коврижки с женскими именами, выведенными сахарной глазурью.

В парижских предместьях, расположенных вдоль Сены, были свои традиционные развлечения. Например, в Пуасси устраивали водные гонки за свиньей. Несчастному поросенку тщательно смазывали салом зад и пускали в реку; тут же храбрецы кидались в воду и пытались поймать истошно вопящее животное. Но не так-то просто было уцепить хрюшку, сдобренную салом. Зато везунчик, которому это удавалось, получал ее в собственность. Александр заливисто смеялся, глядя на скандирующую толпу, может быть, ему казалось, что он снова мальчик и отец снова взял его на ярмарку.

– Только в России, – сказал он, – курицу или кролика, а то и поросенка подвешивали в мешке на высокий столб и салом смазывали не животное, а столб. Некоторые ловкачи залезали.

В мои именины, 25 сентября, мы увидели целую толпу девиц у статуи святой девы-мученицы Екатерины, что на улице Клери. К ней приставили лесенку, и какая-то бойкая девица уже карабкалась вверх, чтобы надеть на небесную покровительницу венок. Вид снизу открывался весьма пикантный – после войны женский юбки не вернулись к прежней длине и теперь открывали не только щиколотки, но порой и голень до середины. Виной этому обычно была вовсе не нескромность, а банальная экономия.