Преданные богам(и)

Сначала брата своего старшего, Великого князя, диким сделал бы, кабы Одолен не подоспел. Потом хотел наказать волхвам Тенёты раздавать живую воду за так, как княжий жест «доброй воли». Ежели б Одолен за пару дней до того в Холмогоры не попал, да о порче на живой воде не узнал, вся Сумеречная столица зверьми бы бегала.

И намордники, волю подавляющие, Цикута придумал использовать, как сдерживание бешеных. А зараженные ему еще и благодарны за то были, ведь он измыслил, как им в живых остаться со смертельной болезнью. Благодетель, побери его ламя!

Рядом с волхвом устало опирался на посох Гармала Гуара, занавесив бельма глаз черно-рыже-белыми прядями. В руках он крутил науз, вышитый Червикой, в коем сейчас вся мощь ворожейской порчи была собрана. И без того бледное лицо у Гармалы застыло восковой маской. То ли от прочтенных на ощупь гнусных слов заговора, то ли от каменной крепости науза, который надобно будет ухитриться разбить.

Сама Червика, в пропыленном, покоцанном, криво застегнутом кафтане, приложив ладонь к шраму на щеке, самозабвенно хлестала ближайшую скалу нагайкой, вслух костеря себя за недогадливость. Дескать, зря не вцепилась в глотку несостоявшегося жениха еще тогда, когда он ей этот позорный шрам оставил.

На нее с неприязнью и опаской косился Ганька Коленца. От былого скомороха мало что осталось. Осунувшийся доходяга, он стал походить на мелкого, пугливого грызуна. Непрестанно дергался, ежился, поправлял длинные рукава великоватой рубахи и прятал руки подмышками. А во взгляде к извечному задору, ныне поубавившемуся, примешалась изрядная доля отчаяния. Даром что от страха зубоскалить и скабрезно ерничать он стал пуще прежнего.

Чуть поодаль поочередно раздавалось волчье рычание и змеиное шипение. Это Бронец с Багулкой делили жабью шкурку. Волхвица Горына-Триглава в замызганном болотной жижей сарафане и душегрейке выглядела ничуть не менее величественно, чем волкодав в кожаном куяке. Может из-за намордника, оплетающего отныне его волевой подбородок.

Привал сделали на уступе перед входом в пещеру Последнего вздоха, что на юго-восточной оконечности Огнедышащих гор. Над головами хищно скалились острые пики сизого базальта, в вышине укрытые шапками снега и облаками. У подножия горы были застелены мхом, цветами алого горицвета и желтушника, качающимися на жарком ветру венчиками сиреневого лука резуна и синих колокольчиков. За склоны цеплялись карликовые березы, липы, лиственницы и сосны.

С уступа открывался вид на горные деревушки с вьющимся из труб ароматным дымком. Южнее раскидывалась степь с холмиками юрт на горизонте и точками всадников-кочевников. Севернее, в горной долине, лоскутами чередовались села, луговые пастбища, возделанные поля и смешанные леса.

Впереди, на западе, скрытое громадным пушистым облаком солнце рассылало сквозь прорехи в нем золотистые закатные лучи. Лепота, как сказал скоморох.

– Делу время, потехе – час, судари, – веско оборонил подошедший Бронец.

Глядел он волком, хмуро, но не зло. Должно быть, не так плохо все с Багулкой разрешилось.

– Отправляемся, – согласился Одолен, поднимаясь из молитвенной позы.

За спину ему шагнула Багулка, пощекотав ухо раздвоенным языком.

– Не боишься мести своей «бледнорожей» за то, что стольким людям тайну целебных вод раскроешь, а, «преданный» волхв?

– Богиня знает разницу меж разбазариванием тайн из прихоти и из надобности, – осадил ее Одолен, упредительно глянув исподлобья. – К тому же ты так или иначе узнала бы о том, где лежит враг всех ужалок Костей Бессмертный. Коли не от меня, так «сорока на хвосте» принесла бы. Ежели тебе, гадюке подколодной, о том известно будет, так пусть и наши волкодавы о том пронюхают. Для равности.

Багулка шипяще рассмеялась и погладила свернувшегося у нее на шее аспида. С момента, как Одолен дал ей клятву вернуть шкуру Царевны-лягушки (способной, оказывается, в ворожея обращать!), она пребывала в необычайно благостном расположении духа.

В скале зияла узкая, ломаная расщелина, уводящая вниз, под гору. Туда Одолен и направился. Остальные нестройно потянулись следом. Замыкал шествие Коленца, то и дело оглядываясь на выход. Да что он беспокойный такой?

Беспокоился Ганька неспроста. Всю младую неделю, за которую они с Гармалой пересекли княжества с запада на восток, прыгая по козьим тропам, аки заправские горные козлы, во снах ей являлся Вёх. И нудел (хлеще Гармалы с его поучениями!), что снять порчу, попросту разбив науз, у волкодавов не выйдет. Силушки не хватит превозмочь волю ворожея, захлебнувшегося обидой.

Ганька отчаянно пытался ему не верить. Ну где это видано, чтоб охотники на чудищ с ворожбой не сдюжили?! Но на душе скребли кошки. А ну как и впрямь не сдюжат? Тогда ведь (уму непостижимо!) судьба Подлунного мира на плечи безликого скомороха ляжет!

И как ему выбрать, что в сердце впустить: ворожбу али нож?

Ганька хлюпнул носом и одернул рукава рубахи, скрывая серебристые брачные наузы на запястьях. Ну да ладно, как говорится, лиха беда начало. То бишь, это только начать трудно, а дальше уж как по маслу пойдет. Дай-то бог.

Они спускались все глубже. Стук дюжины ступней эхом отлетал от узких сводов каменной кишки, разбивался, множился и чудился грохотом камнепада. А потом нежданно оборвался, растворившись в скрадывающем все звуки мхе, устилающем необъятный купол открывшейся им пещеры.

Мох тускло светился лунным серебром. Видать, краску свою особую для месяцев-наузов, коими лица свои размалевывают, волхвы именно из него готовят.

В расщелинах выл ветер, но, залетая в пещеру, путался во мхе и глох, становясь безгласным, шелестящим. Как дыхание. Теперь ясно, отчего пещера так называется.

Здесь было стыло и влажно. Сизые своды слезоточили тихо журчащими ручейками пресной воды. Надо думать, над ними рукав подгорной реки протекает.

Ручьи стекались в углубление в центре пещеры, эдакую нерукотворную купель. Ее стенки под водой тоже слегка подсвечивались зелено-голубым мертвенным сиянием. А в центре купели лежал человек.

– Целебные воды, коими волхвы хвастают – наследие порицаемой ворожбы, – Червика поджала губы и недобро покосилась на Одолена. – Не по справедливости, однако.

«Наследие порицаемой ворожбы» в купели был нескладно длинным и худым. Настолько, что даже Гармала супротив него гляделся ладным богатырем. Еще был лысым и сморщенным, аки барханские мумии. И некогда золотым.

Во времена Полозецкого царства принято было украшать тела золотыми наузами, размалевываясь хлеще скоморохов. Ныне этот обычай только у ужалок сохранился в виде брачного узора. Но человек в купели золотом был не разрисован. А вышит.

Все его тело и голову покрывали золотые нити, складывающиеся в вязь ворожейских наузов. И Ганька даже знал, чем именно это великолепие вышивалось. Той иглой, которую Бронец из Жальников принес, которой Червика порчу в куске бархата и кожи запирала.