Приключения сомнамбулы. Том 2
Шрифт:
Соснин машинально всосал огненную смесь, задохнулся.
И задел краем глаза сценку…
Нет, нет, сам он сидел на сцене! И – само-собой – Манн с Набоковым тоже! А чуть пониже, за сценическим порталом, в который, благодаря приколоченному подобию театрального занавеса, превратился проём в стене, располагались зрители. Кафе-столовая с окном в захламленный двор, горшками увядшей герани на подоконнике, голубыми пластмассовыми столами на железных ножках – ломаным полукругом, как ряд амфитеатра, они обнимали декорированный драпировкой портал.
А за столами… глаза на лоб!
За крайним
Шиндин, затравленно-бледный, нервно возил по столу солонку, многозначительный взор его шарил по начинённому микрофонами потолку.
У соседнего стола, чуть отодвинувшись, Люся Левина и – Бухтин! Валерка успел надрызгаться, скулы пылали; между шлёпанцами Люси и ботинками Бухтина взблескивала опорожнённая водочная бутылка. И Дин уже весёлости поднабрался, расхаживал по дуге перед столами, сунув руку в карман штанов, другой рукой подёргивая узелки седой спутантанной бороды; взвивался фалдами пиджачёк – Дин, сверкая очками, вдохновенно, развлекал-разогревал публику до начала главного представления – в портале, за стремянкой с медленно спускавшимся по ней комбинезоном, восседали на высоких круглых стульчиках… о, вот и прибавление хмелеющим слушателям Дина: с растроганными объятиями, Котя Лучанский – субтильный, светловолосый, импульсивный хохотун с точёным римским профилем и кривой трубочкой, дымившей в отведённой изящно ручке.
Соколов, запрокинув голову с бесформенной бородой, под которой обнажилась крупно-клетчатая ковбойка, смачно опорожнил стакан, закусывал… грохнулась прислонённая к столу палка.
Дин, не умолкая, подскочил, подхватил палку в затейливом па и вновь пустился вдоль изогнутого ряда столов своей танцевально-спотыкающейся походочкой.
Акмен энергично жевал, в жёлтых нездоровых складках век горели зрачки.
Ба-а, через пару пустых столов – Аксёнов.
Будучи на ножах с Бухтиным, Вася мужественно подавлял смущение от внезапной встречи с литературным врагом, как чужак, выпивал в гордом одиночестве на отшибе; перед Васей, вальяжно похлёстывавшим по столу перчаткой из тонкой кожи, красовались пачка «Мальборо», пузатая стограммовая рюмка с похожей на коньяк жидкостью.
Запарившаяся официантка на бегу бросила в тарелку Коте бутерброд с селёдкой, Котя церемонно наклонил голову, придавив подбородком тёмно-синий, в горошек, пышный бант.
Люся Левина раскрыла тетрадку, достала из сумочки авторучку.
Прочие – зачем, собственно, сломя головы, примчались? – самозабвенно выпивали-закусывали, сотрясались, заливисто смеясь, вскакивали и шумно пересаживались, вовлекая в своевольный пляс стулья; этого так долго дожидался Бухтин? Снова свалилась-покатилась соколовская палка, за ней, поскользнувшись, но устояв, снова скакнул Дин. Шиндин отпустил солонку, остерегающе тыча в потолок пальцем, что-то Акмену доказывал, на крик срывался – впадал по пустякам в ярость. И с идиотской заведённостью падала раз за разом палка, шум, гам, не у-у-ходи-и-у-моля-ю-ю, сладко жмурилась львица, Аксёнов пил маленькими глотками, как если бы смаковал «Мартель». Отгоняя кишение случайных деталей, Соснин усмехался: по-своему славный дымно-затхлый бедлам. Как славно им было вместе! Валерка звякал горлышком по стаканам, разливал под столом вторую бутылку; Акмен размахался ложкой – дирижировал магнитофоном.
И Аксёнов возбуждался, притопывал в такт импортным башмаком.
Ни словечка не расслышать, смотрел, как на пантомиму. И – кто на кого смотрел? Да, именно Соснин оказался зрителем! А на него, на бессмертных, которых он по милости Валерки сюда привёз, – ноль внимания. Хорош! – так долго ждал… оторвусь от хвоста, помогу… а кинулся с друзьями, созванными на встречу с бессмертными, в пьяный междусобойчик. Валерку не достигали
и посильные Соснину телепатические сигналы – в портале экранировала невидимая преграда?Глоток забористого зейля не избавил от скользкой и угодливой роли, ему навязанной; не пора ли выйти на авансцену, дать под аплодисменты слово… вот и Люся оточила красный карандаш, чтобы подчёркивать… и, подбадривая, тряхнула выжженной перекисью гривой львица, заколыхался мохеровый бюст. Валерка всё же почуял… Налив-выпив, приложил палец к губам, предостерегая, поднял на шиндинский манер глаза к потолку. Соснин был уязвлён молчанием-непониманием и вызывающим громкоголосием развязных весельчаков, невольно превратившихся в актёров-любителей… Невольно? – Н-е-ууууу-ходи-и-и, – срывался в истерику лирический тенор эстрады; всё больней колола бутафорски-сниженная, с достоевским душком, трактирность этой безвкусной, морочившей бессмертных трапезы… внутренний голос не унимался – недоразумение ли, подловато-ловкая режиссура? И, если режиссура, то – чья?
– О таких ли людях мечтали Толстой, Достоевский, Чехов? Я ждал встречи с незнакомым пытливым племенем…
– И чем плохи? Не рубят старух топорами, не нюхают кокаин, – Набоков, не отнимая ножа, виртуозно очищал яблоко; матово-глянцевая, бело-зелёная кожура, удлиняясь, свисала пружинистою спиралью.
– Но кто, кто после ухода великих, после святой великой литературы…
– Напомню, – ядовито улыбнулся Набоков, – я превосходно владею не только собой, но и слогом. Спираль на блюдце сплющилась в круг.
– Но почему же разливают шнапс под столом? – Манн характерным жестом пощёлкал себя по шее, – неужели налижутся, запоют?
– Кому-то задушевной атмосферы хотелось, – Набоков болтал ногой.
– На столе запрещено разливать, – вмешался Соснин, повторил. – Das ist ferboten!
– Das ist nicht moglich! – возмутился Манн, – они, эти выпивохи, просто-напросто не читали умных и добрых книг, они лишние… где лучшие русские люди, их авторитетные голоса, способные возвыситься, защитить гуманизм?
– Посадили на пароход, куда-подальше отправили…
– А почему не сделать так, чтобы…
– Что хорошо немцу, то…
Устав от недоумений, Манн торопливо допивал чай; Набоков вытащил из пижамного кармашка швейцарскую луковичку часов… дожевал яблоко. Их явно что-то спугнуло. Они синхронно нажали педальки, с помощью коих регулировалась высота стульчиков, нажали чересчур сильно, стульчики всё быстрее поднимались…
– Погостили, хватит, – потёр виски Манн, – правда, я ещё не видел Невы, хотя в интуристовском полисе… зато успею поздравить со столетием моего великого друга Германа…
– Да, пора на похороны, а то хватятся… меня готовятся сжечь…
– А на Фурштатскую, Сергиевскую? – напомнил Соснин.
– В другой раз, я вернусь…
Стульчики, ускоряясь, поднимались, поднимались на утончавшихся блестящих стержнях, и вот бесшумно пробит потолок первого этажа, второго, третьего – бессмертные катапультировались в небо. Посыпалась штукатурка, густо заклубилась пыль. Там и сям на потолке кляксовидными пятнами обнажилась клетчатка дранки. Рядом – тоже пятнистыми провалами на побелке – херувимы, драпировки старой мозаики.
Сцена обратилась в руину.
– Vielen Danke. Aufwiederseen! – донеслось из небесной дыры.
Набоков даже не успел попрощаться.
Или не захотел.
В глубокую голубизну меж рваными краями балок и плит заплывало облако. Терялась ориентация – где верх, низ? Зашатался. Когда искал сумку, оглянулся – за пластмассовыми столами никого не было; всё съели, выпили.
Только что жевали, галдели и – никого!
Поругиваясь, сметала в совок извёстку, куски штукатурки официантка в мятом переднике; попутно доставала из-под столов пустые водочные бутылки. Незлобиво матерясь, взбалтывал бурду бармен. Львица закашлялась; официантка с выщипанными бровями, хохоча, дубасила её по спине.