Приключения сомнамбулы. Том 2
Шрифт:
И путаница, как показалось, кончилась.
Небо сияло над головой, он шёл по земле, остановился.
Оглянулся и – увидел руины.
Улочка с палисадниками, уютными домиками на стриженых лужайках стыдливо уползала вдаль и влево, пока не исчезла из поля зрения, на передний план не без сценического эффекта выдвигались многооконные остовы домов, рваные провалы в стенах, обнажавшие горы битого кирпича, искорёженного бетона, из которого, протыкая грозовую тучу, посетившую нежданно погожий день, торчали арматурные прутья.
За кучами строительного мусора пьяно качнулась многоэтажная башня, ещё одна –
Поймал на шелестевшем лету; читал, но ничего не понимал.
И – обрывок газеты был без даты, ни дня, ни года.
Из-за скального остова с пустыми глазницами окон выехали на велосипеде двое мальчишек: один, сидя на багажнике, крутил педали, другой, на седле, рулил. Первый закрывал второму глаза ладонями, и они кружили, кружили, весело хохоча.
Машинально Соснин поднялся по трём ступеням, пересекавшим двор.
Слева, из подворотни, покатился волейбольный мяч, в просвете арки растерянно застыли загорелые волейболисты в плавках, купальниках.
Боялись запретного пространства? Или в…
Соснин ударил по мячу. Мяч не шелохнулся, нога отскочила.
Снова ударил по мячу, мяч медленно-медленно покатился в арку. И, чутко вздрогнув, взлетели обломки справа, наново склеились в стену, но контуры обломков обозначились трещинами.
А впереди, за опавшей грядой руин, за осевшей пылью, пусть и опасно покосившись, выросли башни.
Неуверенно – смогут ли продолжить прошлую жизнь? – постояли. Минутное каменное сомнение. У одной, словно в замедленной съёмке, начал отваливаться угол. И вот уже обе башни раскалывались, падали без надежд.
И упрямо надвигалась, фактурно замазывала небесный свод грозовая туча.
Темнело.
Замерцало телеэкранное окно в обломе стены, ещё одно, третье.
Полился Чайковский.
Сиреневатое дрожание укрупнилось – огромную сцену пересекал по диагонали фантастическими прыжками мускулисто-литой, затянутый в коричневое трико злодей. Соснин впервые видел Бакаева в свободной его стихии, на академической сцене, о, по эстрадке школьного актового зала Кирилл Игнатьевич, оказывается, вынужденно и стеснённо прыгал, как стреноженный конь, а здесь… упруго оттолкнувшись, он взлетал с остро вытянутой ногой и откинутой остро-профильной, устрашающе загримированной головой; чёрные изгибы бровей, режущий нос. Как неудержим, великолепен и лёгок был полёт зла! Волшебный взмах рукой, ноги растянулись в воздухе в идеальный шпагат, волшебник-Ротбарт, отринув силы тяготения, завис – гордо обозревал подвластный злу мир. И – мягко опустился в углу, у слюдяного озера, и с выверенным изяществом, но угрожающе-сильно, резко, рассек коричневой рукой зачарованную идиллию, а согнутая в колене нога скульптурно упёрлась в мшистый, из папье-маше, берег, брови съехали к переносице, Одиллия, склоняясь, оттопырила крахмальную пачку…
Музыка, пружинистые прыжки срезонировали с вибрациями стены? – отпрянул от окна, за которым светился телеэкран; на то место, где только что стоял, шумно упал балкон, поодаль снова грузно осела, погрузившись в пыль, панельная башня.
Из-за ближайшей, кое-как устоявшей стены накатывали волнами крики, уличный гул, гудки, Соснин торопливо взбежал по ступенькам, обогнул стену.
За стеной теснились люди, толкаясь, вытягивая шеи и поднимаясь на цыпочки… он снова очутился в толпе, только толпа
эта…Льцин, Льцин! – услышал, – Льцин! Соснин протиснулся, ничуть не удивившись тому, что очутился в Москве: сверху, от Центрального Телеграфа, схватив друг-друга крест-накрест за руки, спаявшись яростным возбуждением, растянутыми во всю ширину улицы Горького цепями спускались крепкие громкоголосые парни. Льцин, Льцин, Льцин! – скандировали, – фашизм не пройдёт! Льцин! Фашизм не пройдёт! Рядом с Сосниным разрыдалась интеллигентного вида седенькая старушка.
– Не хнычь, бабулька! – грянул крепыш в потёртой кожаной куртке, – сломаем хребет коммунофашизму.
– Долой путчистов! Долой! Долой!
– Что, собственно, стряслось?
– Как это что? Его насильно задерживают в Форосе!
– Где-где?
– На крымской госдаче, в Форосе.
– Кого – его?
– Вы что, издеваетесь?
– А кто такой Льцин?
– С луны свалились? Не Льцин, – Ельцин!
– Так кто он такой, кто?
– Смотрите, танки! – Соснина толкнули в плечо.
– Конец, конец! Едва родилась надежда, в перестройку поверили… – причитала старушка, тыча скомканным носовым платком в заплаканные глаза. Зеваки на тротуарах, парапетах, в окнах старого и нового «Националя» под ритмичные выклики – Ельцин! Ельцин! Ельцин! – всё ещё следили за энергичным шествием, но поперёк людским цепям выдвигалась из Охотного ряда со стороны Лубянки танковая колонна… шествие, обходившееся без вожаков, вдруг спонтанно развернулось навстречу замедлявшим ход танкам; людские цепи наползали одна на другую, смешивались. Толпа бросилась на головной танк, вмиг облепила, кто-то повис на пушке, смельчаков на наклонной броне, как мог поддерживал за ноги танкист, который высунул из люка башку в промасленном шлеме, похожем на сгнившую гроздь бананов.
Башни, пушки торчали из запрудившей уже и Манежную площадь толпы. Сверху же, от Белорусского вокзала, с грязными дымками сползала ещё одна – хвоста не было видно – танковая колонна.
– Долой! Долой!
– Что, что случилось?
– Понедельник, газеты не вышли. В Форосе арестовали, врут, что болен.
– А кто, кто послал танки? – вдруг вслух произнёс Соснин и втянул носом отравленный танковыми выхлопами воздух. – И скажите, кто такой Ельцин?
– С луны свалились? – повторно огрызнулась дряблая, измазанная помадой дама в больших зеркальных очках, явно не желавшая отвечать про Ельцина, ей было не до шуток. Дама строго повела выпуклыми глазами-очками, из коих на Соснина сдвоенно глянули его уродливо вытянутые физиономии. – Известно кто танки послал, они по трупам пойдут!
– Чего не хватало им?! – влезла костлявая карга, кивнула на кремлёвскую стену, – припеваючи, как у Христа за пазухой, жили, как сыр в масле…
– Будь проклят, век иллюзий, сколько можно безвинным кровью платить за них?
– Безвинным? В булочную ходили, молоко покупали, значит – причастны, ответственны. Искупать нам и искупать…
– Свободу провозгласили, юридическое отрицание коллективной вины…
– Военщина распоясалась, затопчет первые побеги свободы…
– Свобода самоценна, её…
– Только не у нас, не у нас, оболваненных…
– Подавят кучку недовольных, выкатят бочки, а, мертвецки упившись…
– Ничего себе кучка!
Толпу деловито взрезал медлительный грузовичок, из кузова росла в небо телескопическая опора с железной круглой платформой, на ней – две фигурки: мужская вела панорамную телесъёмку, женская, с растрёпанными ветром светлыми волосами, будто над всеми баррикадами вознёсшаяся Свобода, размахивала бело-красно-синим полотнищем.
– Против народа? Позор, позор! – срывался на крик, наседая на танк, измождённый, с лихорадочным блеском глаз, обмусоленной папироскою в углу рта серолицый мужичонка в стареньком и мятом костюме.