Приключения сомнамбулы. Том 2

Пошатываясь, Соснин вышел.

было, не было? (рассеянные вопросы или кто кому показал язык)

По виду дома никак нельзя было догадаться о внутренних разрушениях.

Из двери, обнесённой накладным порталом с двумя лепными масками, выбралась посудомойка. Шмыгая носом, поволокла бумажный мешок, в другой руке – помойное ведро, полное штукатурных обломов; выкинет в мусорный бак и – шито-крыто? А дыру в потолке замажут.

Часы стояли: пять с четвертью.

Где лимузин, грум? И почему сюда, именно сюда они приезжали?

Смахнул с рукава обрывки блестящей нити, отряхнул сигарный пепел. Осмотрелся. Насмешка могущественного безличного шутника? – ничего, ну ничего не изменилось… За мрачно-серым домом-нуворишем – садик с хилыми берёзками у баскетбольной площадки, напротив – особнячок с рустованным бельэтажем, двумя скруглёнными фронтончиками, пузатенькими, стыдливо задрапированными – так ничего странного и не заметившими? – кариатидками; чуть левее – скучный красноватый фасад.

Пошёл к Мойке, на чёрные трубы.

Толкались в небе портовые краны. Швартовался буксирчик с лебёдочкой на плоской корме; в крохотной рубке рулевой бросил штурвал, чумазый моторист вылез из машины… На бетонной площадке у причала сварщик в железной маске поливал искрами гору двутавров… Двое мальчишек фехтовали на палках.

Притормозило такси, хлопнули дверцы – на Английский проспект рысцой выбежал Битов с двумя подарочными томиками собственных сочинений, за ним еле поспевал Кушнер, путаясь в расстёгнутом тяжёлом пальто.

Постоял на набережной, жадно глотая сырой, затворённый на смоге, воздух; вдали уже отблескивал, как металлическая линейка, Адмиралтейский канал. В окне первого этажа на подушках нежилась за компанию с мурлыкавшим транзистором аппетитнейшая толстушка; чёрные пластмассовые наушники, стеклянно-рубиновые подвески в мочках.

Уставился на неё, как на венецианское полотно.

Девица, приглушив внезапно грянувший «Марш Радецкого», показала язык.

По набережной Адмиралтейского канала торопливо приближался Товбин… и он туда же… понадеялся успеть хотя бы к шапочному разбору, – злорадно усмехнулся Соснин.

С визгом тормозов скатила с Храповицкого моста, пронеслась навстречу, с таким же визгом, уже за спиной свернула на Английский проспект асфальтово-серая «Волга».

Сдвоенным залпом бабахнули дверцы; топот, хлопок входной двери.

Дальнейшее было не интересно.

Эпизод 3

обратно, тем же маршрутом

Железно-каменно-штукатурный ландшафт изводил самую материю, обращаясь в призрак, световую проекцию.

Облупившиеся, усталые дома, зашипованные друг с другом, вросшие в узкие тротуары, подвальные окошки в шероховатых слоистых цоколях – шагал мимо облаков, проплывавших у подошв, задевая вспучившийся асфальт. Из Крюкова канала выползла, урча, остеклённая шаланда с экскурсией, кое-как, попятившись, развернулась; шёл за её удалявшимся крупно-чешуйчатым блеском.

Поцелуев мост, балкон с занавеской.

Перспективу с сусально-сверкающими главками на далёком синем купольном фоне грубо заслонил яично-жёлтый, сцепной – со сдвоенными кузовами – автобус; изогнулась чёрная резиновая гармошка, автобус мотнул задом, дыхнул жарким смрадом.

Солнце светило из-за спины, пропитывало многоплановую панораму. Как он сюда попал после того, как приплыла, наконец, яхта? Как? Будто во сне. Запомнился только какой-то странный толчок. Эффект Валеркиного внушения? Ну да, приехал с ними на лимузине; смотрел в медленно текущую Мойку.

Напротив Юсуповского дворца повисли на чугунной решётке мальчишки, плевали в воду.

Застыл у Почтамтского мостика, привычно подивился развилке – блещущий златой купол Исаакия слева, над ржавыми крышами; далеко-далеко – зеленоватый куполок Казанского в перспективе вильнувшего вправо русла; а спереди – золотые шарики.

Медленно пошёл по Большой Морской.

Мозаичный фриз. Да, тюльпаны, лилии.

рябь под мостом и солнце

На площади мелькнуло: каково экскурсантам в шаланде там, под асфальтом? Вспомнил упавшую тьму и гул металла, смазанные отблески, всплески, и – остановилось течение, желанный сегмент света казался недостижимым. Туннель? Пещера? Или небесный свод преисподней из клёпаного железа?

И – рябь на скруглённой границе света и тьмы, и сразу – плывучесть золотых клякс; средоточие торжественности, свободы.

Только что стоял у Почтамтского мостика, над крышами возносились ротонда, купол, и вот уже весь Исаакий – большой и ладный, и дома вокруг него, будто бы подросли, потянулись к солнцу.

Загорелись окна «Астории».

в новом свете

На плакате посмертной выставки Бочарникова у входа в ЛОСХ оттиснули декоративно-пёстрый натюрморт с петухами.

Едва войдя, взглядом упёрся в стены, тёмно-красные кирпичные стены у воды с окнами, забитыми облаками, те самые стены, которые утром не распознал на стоянке яхты. Как же так? – на его глазах Бочарников медленно откручивал колесо, вытаскивал литографию из станка.

Одиноко прохаживался по залу – пустовал даже стул смотрительницы.

Просеянные светом, свет излучавшие акварели сохранили сам миг творения. Облачка контражуром, с ослепительными кудряшками; золотые следы ехидного лучика, пробежавшегося по мягким складкам волн; расплывчатые клубления косогора, туманных крон; холодное дыхание бледно-лазоревых разрывов в седых космах.

Зернистость бумаги; скопище световых корпускул?

И – последние этюды, их прежде Соснин не видел. Испарились краски, остались оттенки; Бочарников писал едва подцвеченною водой.

Немощная зябкая прозрачность кустов, озноб безлистных деревьев, плоскостная, с синеватым отёком, новостроечная белёсость – «Дома в Ульянке»; да, писал воздух. Бесплотной делалась и земля, казалось, растворённая небом. С пугающей осязаемостью Бочарников писал печальную возгонку этого мира.

Трепетная ясность последнего взгляда. Или первого… Бочарников был уже на вечном пленере в небесном царстве?

потемнело в глазах (втягиваясь в переходное состояние)