Приключения сомнамбулы. Том 2

Не удосужились сомкнуть декорации?

Напротив собора – краснокирпичная, аккуратно восстановленная колокольня Сан-Марко – вон её отвесно-ровная грань вздымается над лоджеттой. И до чего же нелепо-трогательная эта прилепившаяся к колокольне лоджетта. Пустоцвету-Сансовино не хватило колонн и арочек на фасаде библиотеки, решил добавить? Кто-то называет бутафорски-щедрую декоративность, не востребованную Римом, принесённую сюда Сансовино, ренессансной, кто-то – барочной. Послеренессансное ли барокко, предбарочный ренессанс, но – несомненно – на венецианский лад. Бедный незабвенный Мальдини, в строгой нетерпимости его была своя правота. Но – пустоцвет и притвора Сансовино расцвёл, ловко вписался в притворную стилистику, которая для беглых взглядов сделалась венецианским стилем. А каков вор-Лонгена, укравший у Альберти с Микеланджело патент на вольное обращение с валютами? – я посмотрел направо – укравший… Смешно, статуи святых в белых одеждах на больших колёсах-валютах дела-Салуте, отсюда, издали, – словно привставшие на педалях велосипедисты. Гармонично-спокойное и уравновешенное, ренессансно-спокойное барокко? И совсем уж необычно, но по-венециански непреложно – барокко у воды, со ступенями, торжественно стекающими в Большой Канал! Вчера я застывал на каждом шагу на широкой лестнице перед высоченной, фланкированной высоченными колоннами на пъедесталах, портальной аркой, а сейчас я словно хотел доспорить – бедный Мальдини грешил предвзятостью, ославленный им вор-Лонгена обладал дальновидным пластическим мышлением, великолепно преобразил пейзаж. Но я опять посмотрел налево – за стрелами и резными башенками собора – ничего не знавшая о стилях и их хитрых противоборствах часовая башня, спереди – лоджетта, воплощение притворного стиля, за ней и над ней – лапидарная краснокирпичная колокольня. Свидетельство кровного родства? – как-никак цветовая перекличка с красновато-рыжими потемнелыми византийскими кирпичами. И совсем уж забавно – колокольня, обновившись после обрушения, выглядела теперь куда моложе прислонённой к византийскому собору готической этажерки. Время не страшится игр с обратимостью, запрещённой наукой, время самовластно превращает собственную обратимость в забаву? Прочь, прочь мысли, оценки, – твержу я себе, я ведь в центре хмельного венецианского веселья, неиссякаемой радости. Кто-то, кажется, Перцов в своём «Новом пути», писал даже, что для того, чтобы так жить и творить, нужно сверх творческого иметь ещё особый, не менее редкий талант – талант счастья. Да. Где ещё, если не на слиянии Пьяццы с Пьяццеттой, столь необъяснимо, столь эмоционально захватывает лёгкость и непринуждённость архитектуры? Глаза захлёбываются. Меня, однако, упрямо подтачивает печаль, смутная печаль не чувств, но меланхолического раздумья, когда созерцание не спорит с переживанием, умиротворённость – с волнением; я, заворожённый пластической и цветовой свободой, остаюсь в плену навязчивых моих мыслей, – как всё-таки, читая, изумлялся Соснин, удавалось Илье Марковичу совмещать пир с похмельем? – нам, смертным, врождённо-подслеповатым, не дано заглядывать за горизонт, а аноним-сверххудожник – время ли, высшая какая-то, бородатая или выбрито-безличная, сила – зная наперёд всё, что надлежит знать, манипулирует индивидуальными амбициями, творческими порывами, сталкивает и сращивает противоречия – стилевые мотивы причудливо перемешались, будто окаменела коллективная духовная авантюра, однако именно причуды смешений, которыми так богат и славен венецианский пейзаж, демонстрируют потомкам исключительную прозорливость стоящих за нами сил; перебирая символы прошлого, оживляя их и подгоняя к новому месту, обожествлённое мною время смотрит вперёд, далеко-далеко.

И что же? Печалиться оттого, что человек слаб, а время – всесильно?

Хватит, уж точно хватит!

– Ш-ш-ш, – отводит в сторону тонкую руку учительница-монахиня, расшалившиеся дети её не слышат. Громко хлопают крыльями голуби.

Какой слезливый и пустой, какой смешной итог моих умозрений! Ну, никак не избавиться от искушения испытывать умышленными зодческими правилами то, что вижу. И в терпимом ко всему, что вытворялось веками, Риме, где, погоняемый искушением истолковать для себя увиденное, я стоптал башмаки, и даже во Флоренции, чтившей стилевые нормы и вдохновенно их задававшей, зрительная въедливость моя не приводила меня к пониманию каменных подоплёк, здесь и подавно не могла привести! Разве, – машинально укоряю себя, как укорял уже много раз, – разве не смешны попытки вогнать стилевую пестроту Венеции хоть в какой-нибудь трафарет? Венеция, чьи изобразительные искусства выросли из византийской мозаики, мазоична вся, измельчённая мозаичность её складывалась сама собой, без подсказок моего воображения. Оглядываюсь по сторонам и повторяю для себя, надеюсь, начисто. Возбуждающую открытостью и внутренним напряжением архитектурную мешанину Рима породило рубежное ристалище эпох – исторический сдвиг тысячелетий, крутая смена идейных вех; Флоренция, замкнувшись, более века экспериментировала с возрождением античных канонов и с тех пор гордится самобытной чистотою своих высоких экспериментов. Зато Венеция, тоже замкнувшаяся в столетиях процветания, всласть, с каким-то беззаветным озорством поиздевалась над нормами-канонами, всякого рода предписаниями – цельный образ её и все составные частички этого образа счастливо коробились в волшебных линзах, лишь усиливая от взгляда к взгляду ощущения мозаичности; и, казалось, стихия карнавала постоянно захлёстывала, Венеция, капризничая, без устали примеряла и примиряла маски? Из характерных деталей-символов того ли, этого стиля зодчие-венецианцы прихотливо сплетали внешне незамысловатые, но неизменно покорявшие своевольным своим обаянием пластические узоры – глаз наслаждался изящными, зачастую манерными вариациями на темы готики, ренессанса, барокко. Да, опять и опять повторяю я, как молитву. Да, мимикрия. Да, окаменевшие шалости, окаменевшая весёлость. Лёгкость, не чурающаяся пьянящего легкомыслия, терпимость, граничащая с всеядной расслабленностью, будто бы нет и никогда не было жёстких рамок дозволенного, диктата вкуса. Венеция – колыбель особенной, элегической эклектики? Да ещё с восточным налётом; экзотичные, подкупающие искренностью истончённого готического декора фасады бравировали чуждой готике магометанской узорчатостью. А фасады Прокураций, вывязанные бессчётными одинаковыми арочками, прикажете считать ренессансом? Краем глаза снова задел лоджетту.

И впрямь смешно.

Я посмотрел на Сан-Джорджо Маджоре, затем на Джудекку.

а как там Палладио?

Церкви, их формы-силуэты, вполне определённые, если не броские, прорисованные твёрдой рукой; церкви казались высеченными из монолита. Каменотёс-Палладио, зная, что такое красота, знал, чего он хотел достигнуть, рука каменотёса не дрожала в сомнениях, он, как привык думать я, гордый и самолюбивый, вряд ли ковырялся в подлинных и мнимых своих ошибках. Однако то, что видел я, заставляло всматриваться. Исполненный внутренней силы и серьёзности, Палладио забывал об ордерной строгости; оставался самим собой, желая стать любезным венецианцам? Он будто бы до сих пор заискивающе и… гордо поглядывал на Венецию через пролив, будто бы и после смерти своей, после того, как замышленное им в натуре так убедительно завершено другими, ждал приглашения – едва ль не античным ужасом пронзала драма его, пожелавшего, но не сумевшего при жизни победить судьбу, – личная драма противостояния, увековеченная пространством! Так близко было до сердца Венеции, а не подпустила к себе. Схемы-подсказки пластического букваря, азбучные истины для классицистов, где они? Наветы Тирца, Мальдини здесь, во всяком случае, – в Виченцу я не успевал поехать – не очень-то соотносились с увиденным. Предбарочный ли ренессанс, послеренессансное барокко, притягивая взгляд, покоряли пластической резкостью, полновесностью: энергично очерчивались контурные треугольники покрытий, выразительно искажались, удлиняясь, пропорции четырёхколонного портика церкви Сан-Джорджо Маджоре. Поворачиваюсь направо. Чуть левее Пунта делла Догана – скульптурный фасад: смело и лаконично нарисованный, величаво-простой… два фронтона, большой и малый, над порталом церкви Спасителя, церкви Реденторе. Ясная схема. Центральный входной портал – арочный проём с двумя низкими полуколоннами по бокам, фриз с малым фронтоном, и – четыре высоких полуколонны, по две с каждой стороны портала, фриз и большой фронтон. Известняковый фасад, погружённый в тень, выделялся всё же на фоне сплошь затенённой Джудекки, мрачноватой, неприветливой. Куда подевались приморские сады, где отдыхал когда-то Микеланджело? Вчера прочёсывал восточные квартальчики Дорсодуро, искал для фотосъёмок створы на церковь Реденторе. Выискивал выгодную точку обзора от палаццо Дарио и вдоль канала, вдоль Rio della Forance, метался между… делла-Салуте и аббатством Сан-Грегорио, между… делла-Салуте и Доганой. Несколько утомившись и умиротворившись пейзажем, – бледная голубизна, казалось, затягивала все остальные краски – прохаживался по набережной Дзаттере, откуда – как не верить гравюрам, масляным полотнам? – по праздникам наводился к церкви Реденторе плавучий мост, настил укладывали поперёк лодок, вокруг всю ночь мельтешили лодки с факелами, разноцветными фонариками, гирляндами; вышел на стрелку. Фасад Сан-Джорджо Маджоре – фронтально и… фасад Реденторе – тоже. Вот так точка! – фасады обеих церквей повернулись ко мне фронтально.

Палладио терзало самолюбие, мечтал покорить Венецию, но его, грубого каменотёса, допустили строить только на островах. И вот она, передо мной, посмертная драматическая удача, предусмотренная временем, в тайные мечты Палладио посвящённым! Фантастические, бессрочно растянувшиеся смотрины. Теперь суровой, резко-определённой пластикой палладианских церквей, вписанных в дивный театральный задник, любуется издали, сквозь нежную завесу воздуха, вся Венеция; фасады церквей так эффектно белеют там, над волнами.

в солнечном тупике

Сворачиваю за угол Библиотеки, направо; поодаль – купола, ротонда с валютами… и всё-таки – барокко, привет из Рима?

Нет, нет, это было бы слишком просто! Сколько блеска и плеска, бликов, кажется, мощные барочные формы… делла-Салуте тоже колышутся, купаясь в просвеченных насквозь, золотисто окантованных облачках. Иду по узкой живописной набережной Фарине, пока не упираюсь в канал, ну да, справляюсь по карте, Rio San-Moise, тупик. Капитанерия-ди-Порто, палаццо Джустиниан, в окнах – устье Большого Канала, купола с валютами, острова. Хвоя на выщербленных плитах – молодые сосны у вспененной воды, пушистые сосны, такая здесь редкость. И острый запах моря, удары волн, расплескивающих солнце и бирюзу, подбрасывающих разноцветные лодки… как в Ялте. Но я в Венеции! Причалы, дощатые мостки; и беспорядочно торчат из волн грубые частоколы брёвен с оголовниками, вымазанными белилами или ультрамарином, ага, вот и гондольер, закусив тесёмки соломенной шляпы, мотается в привязанной гондоле, вычерпывает помятым ведёрком воду.

по расписанию?

Вдруг из-за церкви Санта-Мария-делла-Салуте, из-за красновато-коричневого мыса Доганы, отодвинув затенённую фоновую Джудекку, в солнечный канал Сан-Марко ворвался, словно намеревался протаранить шикарную солнечно-розовую дугу Словенской набережной, чёрный старый пароход с серыми тентами на верхней палубе, длинной наклонной чёрной трубой, из которой валил чёрный дым.

Этот же пароход проплывал и вчера, когда я прогуливался по галерее палаццо Дожей… мрачное в своей повторяемости предостережение.

тем временем

На крыльях распахнутого плаща Филозов влетел в приёмную.

Гомон посетителей-просителей смолк, метнулась из-за стола с телефонами, мотнула складками расклёшенной клетчатой юбки Лада Ефремовна. – Салзанов звонил, сердитый. И документы к процессу нарочный доставил от следователя Стороженко.

Удар наотмашь! Салзанов вывернулся, опередил – подло накапал Григорию Васильевичу, теперь последует выволочка от имени и по поручению!

– Ладно, ладно, несите документы, – силясь сохранить спокойствие начальственного лица, кивал на лету Филозов, хотя снижался, сникал, с ниспадавшими крыльями пересекая солнечный луч, – а с Салзановым соединяйте, Фофанова торопите с бумагами.

И обернулся у двери. – Обзвоните приглашённых на День Здоровья, отплытие переносится на пол-часа раньше по погодным условиям, сбор в девять-тридцать.

точка зрения

День выдался пасмурный, но я поплыл на Лидо стряхнуть морок красоты, увидеть чудо извне; в густо-зелёной глубине дымились медузы…

Каюсь, когда оглянулся, я не испытал байронического подъёма чувств, навязываемого поэтической традицией взгляду на Венецию с моря или островов, которые цепью протянулись в лагуне. Зато от распластанной пастозной панорамы, снабжённой сизыми штрихами портовых кранов над Арсеналом, щемяще повеяло Петербургом – пролив между Венецией и ближними островами вряд ли шире Невы у Троицкого моста.

Брызнуло из-за низких облаков солнце, заелозили, заколыхались золотистые кляксы.

Я блаженствовал на белом песке у подвижной кружевной канвы пены, по-соседству дремало семейство бездомных кошек.

Жаркий влажный ветер залеплял ноздри дохлым духом водорослей.

Выше куполов, колоколен вздувались волны.

донесение проигравшего, который надеется, что ещё не потерял шансов выиграть

– Фёдор Карпыч, не оторвал?

Докладываю и прошу заверить Григория Васильевича – расследование комиссия строго в установленный срок закончит, послезавтра подпишем заключение по вопиющему, но единичному случаю, передадим в суд, хотя уже ясно – это подтверждает и отчёт тбилисских коллег-учёных об антисейсмических испытаниях, сегодня как раз полученный! – от заслуженного наказания не уйдут… их халатная вина несомненна, в фасадной композиции, в анализах домостроительной лаборатории допущены роковые безответственные ошибки… и никому не повадно будет… А как мои данные для вашей статьи? Сгодились? В ближайший номер поставлена? Установочная, на первую полосу? Рад, очень рад. А должок свой для книги Григория Васильевича вот-вот отдам, к редактированию монографии о «Северном соседе» незаурядный специалист привлечён.

Мягко положил трубку.

Прохиндей-Салзанов вокруг пальца обвёл! – по своим правилам сыграл.

И на кой теперь ляд эскизы Романа Романовича, справка о красоте – противно кольнула совесть – остановить?

Но Филозов взял себя в руки.

иначе, короче

«Всякое расчленение художественного произведения в интересах проникающего анализа необратимо разрушает таинство творения; самонадеянным вторжениям интеллекта, вооружённого в последние годы и числовой отмычкой, нельзя постичь красоту, природу её воздействия. Красота – волшебная реальность, исподволь внушающая высшие смыслы, которые, смутно улавливаясь органами чувств, резонируют с глубинными пластами психики и лишь затем – сознанием индивида».