Приключения Трупа

И сутки протекали — в жутких тонах.

И вдруг — несут в лабораторию на опыты мертвеца.

Тут вокруг — теории и хлопоты у образца.

А она стояла рядом, у окна, отделяла от собак сало, увидала и — в испуг! Резала, как нетрезвая, кое-как, на зигзаг зигзаг, а взглядом гадала:

— Друг? Враг?

Оскал был мил. От края до края. И не лаял, не хамил, не хаял, не стращал, не воротил брезгливо морды и за рёбра не кусал — красивый, гордый, молчаливый, добрый, как и надо у самого идеала — услада!

И признала, что хочется и впредь иметь его рядом.

И пропало одиночество.

И стала жить рада.

И заиграла прыть и кровь.

И поняла: пришла любовь.

И зажгла — до зла!

Привлекла кандидатка догадку, напрягла силы, крякнула и — утащила своего любимца украдкой из зверинца, как оракула из храма.

Приволокла его домой, уложила в кроватку, нарекла: «Мой» — и застыла, как мама.

И заморосило из глаз, и мерно полило ручьем — нервы у всякого, даже у пролаз, не замажешь суриком.

И плакала, плакала, плакала — и днём, и в сумерки.

Залучила — дуриком, пригласила — в водоём!

Но — на верный экстаз: в первый раз — вдвоём!

4.

Счастье — ветка: цветёт редко и ждёт ненастья, а вот ненастье — и едко, и клетка для счастья.

В полночь к кандидатке позвонила соседка:

— Здрасьте-здрасьте!

И без оглядки предложила помощь:

— Уловила за стеной вой. Жалко! Цела?

Но у дверей нахалка грудей не теребила — вошла:

— Мило! Картина! Перина, а на ней — мужчина!

Кандидатка возразила гладко:

— Не дышит. Хворый. И к ходьбе — не скорый.

Соседка метко отразила:

— Тише! Услышат и — в тюрьму. Ну и ну! Возьму к себе — подниму. Приму вину.

И — хлоп кандидатку в лоб, шлёп — по подбородку, схватила в охапку находку и — наутёк:

— За мертвеца ответ — строг, суд — жесток: до конца лет дают срок. Всяк сурок — шмяк в силок! И мыкай!

И — поволокла мешок с уликой.

На прощание изрекла от угла назидание:

— Счастье — огурец о двух концах: отчасти — свежий, как нежный юнец, а смежный конец — сух и зачах.

5.

Соседка — не собака и даже не корова: редко, однако, скажет слово. А доброе слово от живого — сдобные крошки: и неоплатно, и кошке приятно. Собаке за драки — не кровать, а плеть, а соседку за беседку — не сметь драть, а жалеть, и не пороть за обиду, а прощать — хоть для виду. Стена — ерунда, коли беда поневоле одна.

Соседка у кандидатки была хороша собой, как коньячная конфетка, прозрачная накидка, маргаритка у рва в бурьяне, сладкий зверобой, пастила, черемша, прибой, синева в тумане и острова в океане.

Мужчин она любила без числа и кручин — не для добра и ремесла, и не за чин, а без причин — милых и постылых, с утра допоздна и с ночи до рассвета, очень и не очень, насилу и без силы, от зимы до лета и от лета до зимы, с марафетом и без сурьмы — на севере с клевером, на юге в круге, на западе в заводи, на востоке в осоке — любила с пыла и в браке, и в буераке, и в бараке, и в маке, и в ароматной мятной мороке, и в томатном соке.

И доцвела маргаритка от мужского избытка до простого помела. И самцы-шмели цветком весенним, подлецы, мели и полы, и углы, и дом, и сени, и двор, и забор, и проезжую дорогу, и бугор за селом, и бурелом за бугром, и медвежью берлогу, и бродяжьи, на слом, постройки без койки, а потом, и не редко, даже и помойки.

И сказала однажды конфетка, устало шурша фантиком:

— Мужчины, дурачины и трусы, едят меня без огня и вкуса. А где душа и романтика? Где кандидат на смелость? А слад сердец? Слова наугад! Натерпелась. Везде — скороспелость. Конец!

И опустилась синева тумана покровом на милость другого дурмана, но не мужского засова в натуге, а покусилась — на услуги подруги.

И погрузилась — в вихрастые страсти вьюги.

И кружилась, кружилась — полгода, но истомилась в круге без исхода — испросилась ввода.

Поцелуями не напилась и однажды, а скопилась — большая жажда!

И вихри затихли — распростилась за постылость:

— Похоже, а не в охотку. Струями насыщают не кожу, а глотку!

И не ради слова, а дуря в досаде из-за полового изъяна, полюбила соседка без труда, как звезда экрана, несмотря на противность — журя хоря, хмыря, за рыло — всякую мягкую живность: малолетка-барана из стада, предка-гамадрила из зоосада, осла из села, козла на даче у соседа и в придачу — с тылу — муравьеда.

Ласкала, как киса, и непоседа-лиса из лога, и насилу, понемногу, из-за оскала, бульдога, а раз довелося напоказ и лося — чуть не откинула от милого копыта, не отбросила колёса — жуть была зла и сердита! И не скройся!

От такого большого лиха и стыка трусиха иногда отдыхала: протекала череда от велика до мала.

Любя, запускала в себя из стакана и таракана, и мотыля, и настойчивого шмеля, и кольчатого шелкопряда, и цикаду-кобеля для припева, и весеннего жука, и червяка, и паука для плетения плевы, и махаона для вентиляции лона, а в прострации шало принимала на ура вдвоем с клопом комара-гнуса — для взаимного интимного покуса.

Но изныла и от мелкоты:

— Деревенщина! Им бы — в кусты, а не в женщину!

Приручила и две рыбы, но в голове мутило, пока, скребя без сачка и грузила, из себя ловила.

— Плавники, — заскулила, — шутники. А толку? От иголки — колко, а не сладко. У бабы не игла в цене! Дала бы вприсядку и волку. Да мне бы на потребу естеству теленка, жеребенка, медвежонка. Ну хотя бы дитя кабана. А живу — одна.

Наскучили шалунье дремучие игры, как обезьяне-плясунье тигры. Зверьё мелькнуло в неё светом в тумане, а столкнуло — пируэтом в болото, к нечистотам и дряни. И от живого зверинца потянуло к гостинцам другого рода и звания: к предметам без дыхания.

Ловко привернула для ровного любовного хода ножку стула, ложку, шишку, морковку, кочерыжку, сигару, стеклотару, дуло автомата, сопелку, стрелку реостата. Приторочила от скуки и прочие штуки. Теребила их, как родных, и твердила, как считалку:

— Было б мыло. И походило б на палку.

Но и от них получила не розы и грёзы аскезы, а занозы и порезы, и из-за колотого зачастила на смотрины под колоколом полога у мужчины-гинеколога.

Схватила штуки в руки и сложила за балку на свалку: