Приключения Трупа
Шрифт:
— Человечье, — рассудила, — калечит натуру духа — в ухо щебечут: «Потаскуха!» — а в итоге при встрече ноги на плечи и — за дело. Надоело! Нечеловечье увечит фактуру тела — не шутя и равнодушно, хотя и послушно. А в одиночку езду доведу до точки!
И объявила конец секса: ни мужиков, ни подруг, ни синяков, ни мыла. Остановка! Ни куличей, ни кекса — чем не голодовка?
И вдруг — мертвец, совсем ничей!
Обновка!
С Трупом маргаритка расцвела, как с мастером.
Словно скала, разрисованная фломастером.
Не
Вела его холодный палец по своему телу свободно, куда хотела: вертела туда-сюда, от уха до пятки.
Играла в прятки — скрывала под одеялом недостатки:
— Прыщи, мертвуха, не ищи!
И не искал на коже ни прыщей, ни клещей, ни пятен — похоже, не нахал: осторожен, надежен, деликатен!
Ласкал не смело, но умело — сама, юла, радела.
Не робела — млела.
Была без ума, когда обняла: ото льда его тела вскипела — торжество без предела.
У океана звезде — везде ванна: и в волне, и на дне — вполне нирвана.
Но один предел цел был и гасил пыл.
Он в нее — не заходил.
Неприятно!
Не господин, не зверье, не махаон, не гадина — понятно. Ну ладно, отрадно, что щадил от бедствий: без ввода — ни ссадины, ни последствий, ни приплода. Но охота пуще заботы — сущая рвота без исхода.
Рыдала искренне. Терзала неистово трупное — изгрызала неуступное. Трепетала от накала и искала, как истину, пустяк: фистулу, стержень, стояк. Рыскала под одеялом, от вина и атак не свежим, как волна между скал по пути на стрежень.
А он — допускал. Не верещал: «Вон!» и «Отпусти!». Молчал — помогал найти.
Взвизгнула козой — брызнула слезой: капризная игрушка — под подушкой! От подручной овощной любви в одиночку в ночной сорочке — морковка. Завяла, в крови и слякоти — неловко! Но в морозилке, в корзинке, другая! Дрожащей рукой достала и, называя нежным, привязала веревкой к мякоти надлежащим стержнем.
И не стало предела. Встала, села, встала, села, встала, села. Потеряла пострела — пересела, Повертела — наверстала. Села, встала, села, встала, села, встала. Сто и сто и сто раз! Постонала и достала что хотела: нарастало, улетало, прилетало, зависало и — приспело. Экстаз!
Упала на Труп устало, словно душ ледяной принимала.
Запела неровно:
— Муж мой родной! Люб! Кровно!
Отпустила — загрустила:
— Как? Мой милый — ничей? Казенный? И отнять могут? Мрак! В дорогу!
И быстрей, быстрей — прикрыла кровать от зевак и — заспешила оформлять законный брак.
XVI. НЕУДАЧНЫЙ НОВОБРАЧНЫЙ
Клерки и юристы не облизали конфетку.
Нервно сказали разное:
— Нечисто.
— До первой проверки на просветку.
Лица вытирали от пота:
— Работа — грязная.
— Чтоб на вони
жениться? Едва ли. В гроб, но не в койку. Даже в законе об этом — пусто.Она же стойко напирала на идеалы:
— А чувства? Проверяла — задеты. Весна — не сон. И он — не соблазнитель: ему по плечу — семью.
— Плоти нелюдимых хотите? На скамью подсудимых?
— Не хочу. И ко всему не найдете статью.
Листали огромный брачный кодекс. Кивали на мрачный уголовный розыск. Кричали петухами, стучали кулаками, сучили каблуками. В содружестве вступили в спор о супружество и гнили:
— Вздор! Трупы — вещи, а не мужчины.
— Пустяк для причины. Мне лучше знать, глупый. И стать — в цене, и дерёт похлеще вас. Сущий класс!
— А как тогда насчет детей? Плодоносит?
— Не пёсик на пляжу! И не спросит, чей, когда рожу, доносив. Совсем не ревнив. И чем мертвец — не отец?
— А разложится кожица до скелета? И брось на авось?
— Погожу до конца лета. Сгниет — на развод. А, может, кость у мертвеца даже кожи глаже. Ласкать — не строгать. Не люди — судьи: кровать!
— Будешь сдирать шкуру и ублажать натуру? Держись, мамаша, отпета!
— За это не осудишь: наша, личная жизнь. Не лезь!
— Неприличная. Оставь спесь. Представь явь: с тебя любя сдерут на плечи грудь.
— Забудь и во сне, плут. Отвечу — покалечу. А мне он не возразит. У него — щит: ничего не заболит. Защищен и к врачу не побежит. И не внове мне любови ни с костью, ни с тростью: покрутила и мило впустила! Хочу — верчу, хочу — волочу без страха. Способы траха для особей в браке не описаны в законе: бесчисленны, как раки в затоне, сайгаки в загоне, кони в поле, собаки на воле и драки в зоне.
— Союз без препон опасен. Шлюз в разгильдяйство.
— Живем совместно и честно вдвоем ведем хозяйство, бережем капитал.
— А он? Обещание дал на брак? Пассия — но закон.
— Молчание — знак согласия.
— А подписать, однако?
— Не замать! Он — не писака, не критик: обречен на кровать — паралитик! Замолчали.
Стали мычать о своём.
Ждали: донимали не мытьём, так катаньем — рисовали на ватмане озорной мужской прибор с серпом наперерез.
И опять, как в начале, крючкотвор полез в закрома.
И снова листали и так, и сяк тома предписаний.
И вздыхали: ни слова — о работе плоти, ни слова — против таких бракосочетаний, о каких не слыхали и сами — с мертвецами.
Пошуршали усами, порассуждали о сраме и разгуле, покричали, постучали, в гаме устали, пораскидали мозгами, прошептали под часами о другом визите и — махнули руками:
— Бегом! Везите!
Простота ритуала напоминала, что высота идеала без винта поднимала и без болта держала, а у кота и без хвоста — до ушей запала на мышей из подвала.
В конторе суженная представляла жениха в кресле для больных («умница с горя в стрессе затих»), оберегала, как курица заслуженного петуха — от своих запасных, и без труда сказала «да» за двоих.