Приключения Трупа
Шрифт:
Затем непоседа сообщил суду, что предок по паспорту не пережил беду и почил под пилястром от разгильдяйства в коллективном хозяйстве. С тем и предъявил прошение о выделении кооперативным начальством участка и имущества наследника — и возместил пробел могуществом посредника: и строения заимел, и надел.
Получил ссуду в банке, но не для причуды и пьянки, а на обработку в охотку полей и для откорма подзаборных свиней.
Рассудил, что пока поля — под паром, животные — не голодные, а земля наверняка даром — нелегка, и вложил средства в рост наследства: купил мост для соседства, контору
Подпись мертвеца как юридического лица заверили у нотариуса, и озорной отпрыск героического предка, живой, как объедки хариуса, размеренно, с превосходством мерина над производителем, уверенным победителем оттеснил неумелых воротил, вступил в руководство и запустил дело в производство.
На презентации новой организации мертвец предстал как отец генерации. Собрал на бал и гуляк, и смак нации: тут и торговый люд, и бедовый, и — для рекламы — богема, и дамы для гарема.
Гостей привлекал и стол, накрытый по-царски, и знаменитый оркестр, который играл под пляски, и известный чудодей в маске, и футболист, скорый на гол, и отчаянный нахал-журналист из хроники, и осторожный эксперт по таможне, и угрюмый банкир — тайный командир экономики.
Под каждой тарелкой лежал бумажный конверт для беспроигрышной лотереи — затея с суммой, не мелкой и для розничной галантереи.
Сюрприз разгадал тамада из поэтов:
— Это — приз, в роде букетов. Всегда в моде, как манто и стыд при народе. Хозяин благодарит тех, кто из развалин творит успех.
Герой бала при благовидном предлоге деловой усталости не передвигал ноги, а лениво проезжал по залу в инвалидной коляске и молчаливо одобрял и шалости с тычками, и ласки. За темными очками, подозревали, скрывал и накал терзания, и томные печали, и едкие нервозные замечания, и редкие, но потому и грандиозные начинания. Гуляки и всякая накипь подступала к нему с вопросом, однако заботливые вояки не подпускали к боссу словоохотливой клоаки.
Кого надо, и так приглашали за анфиладу: в его укромный апартамент. Здесь, в полуподвале, без зевак, наступал удобный момент: сонный генерал оставлял спесь, убирали тарелки и не играли в прятки, а заключали сделки и распределяли взятки.
Молчун и тут не ронял ни слова, но шустрые ребятки искусно и толково объясняли, что не лгун и не игрун в эксперимент, и что труд — крут, а дивиденд — найдут. Ненароком, по пьянке, называли и счет в банке. Убеждали и от щедрот, и по бедности, и экивоком на вредности, и намеком на подлянки. Грубиянов осаждали колышком — хулиганов щекотали перышком.
С ловкостью управляли и подписью: брали у патрона руку и с наклоном проставляли закорюку. Предупреждали партнеров, что пальцы — не яйца и не грабли и от переговоров — ослабли.
Без большой крамолы за душой до утра подписали и протоколы, и договора.
Неуступчивых субчиков позорно выносили черным ходом.
Шутили, что из крупных усилий доходили до трупных идиллий с приплодом.
Убирали уверенно, как на конвейере, и лихо, как кололи дрова, но тихо, как набивали патронташ.
Не смущали
и слова бюрократа:— Ребята! Не того ли подмяли, кто — отец ваш?
На то отвечали, икая на морали:
— Его, не его — какая разница? Мертвец — не чин: в склоке не дразнится, на потоке — неотличим.
И завертелась деловая карусель, как хотелось, кругами, раздавая от своего каравая кусками и смелость, и размах, и торжество, и хмель, и страх.
Экономика без покойника натерпелась, а с ним — загорелась, и дым рос невпроворот, без планки и днища, как счет в банке — от слез нищих.
Кабы знали экономисты, что почем и кто на чем у торгов, едва ли бренчали, как бабы монистом, золотишком, и не поучали бы слишком простаков, не завлекали калачами знатоков, а подпирали остов начинаний кирпичами знаний и плечами дохляков!
Но виновники печали только развал затевали умело, да в перестройках разрушали дело, а секрет трупной экономики состоял в стремительных передвижениях тела. Как живительный свет над мутной водой, оно взлетало над суетой и прорубило во мраке напряжения окно к неприступным достижениям.
Совокупный накал атаки напоминал шило в драке, но не одно, а заодно с зубилом, да в спайке с нагайкой, да при свинчатке. Словно покойники поголовно разжигали горнило схватки и в запале стали падки и на гладкие нолики в миллионах зеленых, и на стольники, и на двадцатки, и на остатки от заплатки на десятке.
Продавец отдавал товар в тряске. Дрожал, как обитатель луж: покупатель-богатей обещал куш. Деньги купец-ротозей брал без опаски, как если б соболей да серьги срывал со своей ясноглазки казначей-муж.
А мертвец, сидя в кресле-коляске, представлял покупателя в виде урода. По бокам скромно, как колонны у входа, стоял персонал для внимательного ухода.
Пока продавец считал навар, приятели инвалида грузили обильный товар.
Счет исключал доход: вместо банкнот купец получал чистую бумагу, для вида обложенную купюрой, или фальшивку.
Честный бедняга раскрывал обман и рычал неистово и хмуро, как неосторожный генерал, что потерял нашивку:
— Постой! — доставал из-под пальто наган. — Сочтем, что взял. За тобой — номинал!
— К чему скандал? — отвечал мордоворот за рулем. — Вот капитан, в коляске. Сам. Не хулиган. К нему — и вопрос, и сказки. Ляскай!
И давал по газам рукой.
А какой вопрос с неживого?
А такой: никакого!
А бывало, оставлял мертвец на бланке расписку: и немало, и без риска. Продавец трепетал над ней, не дыша, но не снимал в банке ни пая, ни гроша: злодей — не живая душа!
А контролер объяснял:
— Вздор! Счет — его, но — для наследников. А сам, бедненький, ничего вам не подмахнет. Не живет!
А еще случалось, что торговалось горячо, и кладь погрузили в фуры, а забыли — малость: пересчитать купюры.
Судили-рядили, и вдруг под шумок — стук.
Причина — из автомобиля дымок. Машина снималась с тормозов и — наутек.
Продавец и покупатели голосили, как приятели:
— По коням!
И на зов — в погоню!
Ловили, а кузов — без грузов.