Приключения Трупа
Шрифт:
Вопили что мертвец — подлец, и оголтело ручались за отчаянность своего поведения.
И наконец, в доказательство ручательства, снарядили на обвинение делегацию и возбудили дело о разрешении на утилизацию.
Дело началось с ошибки и повелось в беспорядке.
Нетрезвые работники отрезали у тела кость — не для зыбкой экзотики, а для пересадки.
От боли подопытный открыл глаз, проявил хлопотный пыл, изобразил экстаз и без улыбки спросил:
— Истребили, что ли? Почему?
Ему объяснили, что отрыли из пыли на помойке и решили по всему, что
А оказалось, стойкий, с кошмаром, летаргический сон.
— Эка жалость, — пошутили, — никто не ожидал, кроме ворОн. Но ничего: случалось. Донор не помер, а калека! Что с того? Был бы гонорар у человека сохранен!
И пригрозили без лабуды:
— А ты бы на верзил бы из-за ерунды не кричал!
Но тот взял не в рот воды, а трость и — понеслось:
— Аврал! Ого-го! Жульё!
Надавал тысчонку палок и устало захромал с одной ногой вдогонку за вто-рой.
Но опоздал: его старьё со стажем гнили заживо прикрутили не родному, а другому больному.
Однако обрезанный забияка никому не даровал прощения, а ко всему и размотал вал мщения.
— Я, — сказал растерзанный, — спал и во сне разрешения на отсечение не давал. Нога — моя, и мне дорога. И не прыщами, а так — как память!
И стал своего счастливого преемника шантажировать, как лживого изменника, будто шустро вырывал естество из-под передника у жирного наследника.
Возникал невзначай на его пути и угрожал:
— Отдай, гад, назад или плати стократ!
Отыскал и товарищей по несчастью — каждый из друзей мечтал о встрече со своей бывшей частью.
Разогнал маловажный скандал до скандалища.
Собирал измученных людей на крыше и изрекал отважные речи о человечьих увечьях, полученных без ристалища.
Выползал на дорогу, а впереди выставлял треногу с плакатом: «Найди ногу!». И добавлял — матом.
К живым товарищам пристали, как к молодым старшие, и мертвые, но не повернутые с кладбища, а загулявшие по людским пастбищам и за трудозатраты не получавшие платы.
Протестовали трупы не сами, а устами группы живых — за них выступали близкие: изобличали, как бросали взрывчатку, нехватку прав и морали, нрав измены и низкие цены.
Новаторам от гнили ораторы предлагали:
— Коли покойники зажили на воле во второй раз и работают без гримас по субботам, то заслужили как работники двойной приказ: и на оклад, и на пенсию. И отдай взад пай за плоть, хоть тресни!
А напоследок грубо отшивали, как вонь с соседок-голубок сдували:
— И не тронь на них ни куска, ни волоса! Они — орава без родни, но не потрава для живых! Не засупонь их за ржавый грош, пока не вернешь право голоса! За разрушения тела без разрешения хозяина наказание — приспело! Без слова от мертвеца — никакого продавца!
Была там и семья оскопленного, сама не своя.
Ревела, что приняла срам, от драм и зла сошла с ума и ждала законного конца дела отца.
Глухо берегла слово, но не соблюла грустную утайку и довела до людского слуха гнусную байку.
Отрезали у покойного лезвием ерунду, кусок у ног, и передали за недостойную мзду плаксивой крале.
А окрыленная девица, склонная резвиться, всадила,
мокрица, шило в чашу, хлопотливо заварила кашу, без седла понесла, без любви родила и сходу захотела от папаши без тела к приплоду наследства на счастливое детство: отец, значит, не живи, а внебрачный юнец — урви!У загса плакса потекла кляксой, вошла и с угла, под тряску, предала огласке оскопленные ласки и изобрела неровную сказку про неразделенную любовную пляску: то, мол, сам, пьян без вина, а мед по усам, не шел на близость — то она, как скала, океан с высот сочла за низость. Не нашел, сердечный, сил на измену, зато в вечном сне переступил стену: сохранил своей жене на лице паклю, а ей — на конце каплю! И вот — не живет, а у бабы — приплод: дает, родной, счастье хотя бы одной частью!
— Муж — свинья, трухлявый скот! — изрекла семья боль, соль и мораль рассказа. — А вертлявая, как юла, зараза куш гребет: развела скотство и в доказательство отцовства приплела, шваль, лабораторию!
Народ оценил обстоятельства и подхватил посыл, как ораторию:
— Её бы, загрёбу, мать, за злобу отборную — в даль услать просторную!
И объявил предательством и наветом эту историю.
Разоблачили и другие головоломные случаи — и не лучше, чем такие совсем глухие были.
Ущемленные вопили, как больные, а остальные в лупу изучили примеры, осудили аферы и повалили с протестом к Трупу-молодцу, известному дельцу.
Заголосили в истоме у порога, как выпь на приёме у бога:
— Выдь! Выдь! Выдь!
Словно поголовно просили от чумы освободить.
Но его представители из живых поспешили от них отскочить:
— Мы ничего не похитили! Подобрали из гнусного мусора. Едва ли недостойно — пути подмести.
— А спросить у покойных разрешения?
— У дерьма нет ума. Смешно.
— А платить за отсечение?
— У дерьма нет монет. Не заведено.
— Оскорбление! И не одно!
— Дерьмо не мстит — без обид оно.
Поговорили о гнили злобно, словно пробу сил производили или из-за угла в оба ствола палили.
Судили-рядили и добром, и с узлом из колец, и с колом, и наконец наступил перелом.
Гневливая толпа красиво, как крупа к супу, сыпанула к Трупу в гости и после разгула зла снесла его контору, как до пупа отсекла вору кости.
Самого дельца-мертвеца схватили в груде тел и объявили о чуде: герой опять помолодел, пересмотрел свой настрой и будет выступать как глава ристалища — без эмоций бороться за права товарищей.
Торговая карьера офицера, выходило, пронеслась, как бестолковая стрельба со спины крокодила в пасть.
Но так, от атак без войны, началась борьба за власть.
XXVI. ИЗ НЕЧИСТОТ — В ПЕРЕВОРОТ
В тот же загадочный погожий день умер кандидат в депутаты — плутократ, консерватор и карточный шулер: сгнил от бацилл, как корявый дуб или от того дуба негожий пень — грубый разврат довершил мигрень.
Бравый труд с ухваткой лесоруба заступил на его место.
В краткий срок восходил, как кусок теста.
Сначала отряд поддержки не мешкая приступил к подготовке материала для баллотировки.