Природа плакала в тот день...

Адель с кем-то разговаривала в прихожей. Билл затаился: на нем из одежды — медальон на цепочке и резинка для волос. Будет круто, если это приехал кто-то из знакомых или друзей, а он тут в чем мать родила.

Вроде бы хлопнула дверь…

Ушли?

Черт! Она ж пиццу заказывала… Болван!

Билл на цыпочках прокрался к себе в комнату и натянул шорты и футболку — так лучше.

Когда он зашел на кухню, Адель суетливо перекладывала что-то из пластиковых контейнеров на тарелки. Мясо. Овощи. Рис. Салаты.

— Садись. Что ты там застыл в дверях?

— А где пицца? — не понял он.

— В пиццерии. Ты дал мне карт-бланш на свой бумажник, я им воспользовалась. Садись. — Девушка поставила перед ним тарелку с рисом, политым каким-то красным соусом, и мясом. Рядом еще одну тарелку с салатом. Налила сок в высокий стакан. — Сок комнатной температуры, но я лед класть не буду, чтобы ты не простыл. Это свинина в имбирно-клюквенном соусе. Надеюсь, тебе понравится.

Билл кивнул и принялся ковыряться вилкой в тарелке. Есть не хотелось вообще. Вот ни капельки. Он даже запаха не чувствовал.

— Слушай, я сейчас, пока ты там медитировал, посмотрела расписание поездов на Гамбург. Есть поезд в пять минут первого. То есть у тебя два с половиной часа, чтобы поесть, одеться и добраться до вокзала, — быстро тараторила она, ловко цепляя вилкой кукурузные зерна и кочанчик брюссельской капусты. — Первый утренний поезд уходит в семь-двадцать. Можно и на машине, я знаю, кого можно попросить, но это дольше, зато мы не привязаны ко времени.

— Зачем? — оторвал Билл тяжеленный взгляд от тарелки. Адель даже вилку уронила.

— То есть?

— Зачем я должен туда ехать?

Девушка часто заморгала, с недоверием и непониманием глядя на парня.

— Ну… Том… Ты нужен ему… — растерянно произнесла.

— Нет, — жестко отрезал он.

— Билл?..

Билл вновь принялся лениво смешивать рис с соусом.

— Подожди, — затрясла она головой, отказываясь верить услышанному. — Билл, твой брат-близнец Том в реанимации с воспалением легких. Это, вообще-то, смертельная болезнь. И он там уже пять дней. И, судя по виду Йоста, они его только-только откачали…

— Он в надежных руках.

— Билл, ты просто обязан поехать к Тому. Если бы мой брат сломал, к примеру, ногу и его жизни ничего не угрожало, я бы все равно немедленно кинулась к нему.

— Хорошо, что у тебя нет брата.

Адель вспыхнула. В глазах блеснула злость.

— Я не понимаю, как ты можешь так говорить?

— А я не понимаю, что ты ко мне привязалась? Я сказал — нет, значит, нет!

— Дьявол! Действительно, хорошо, что у меня нет такого брата, как ты. Потому что, если бы мой брат не приехал ко мне, он был бы законченным идиотом. В таких ситуациях нормальные люди готовы наступать себе на горло. Ты должен…

— Очень рад за твоего гениального фантомного брата, — перебил он. — Но я никому ничего не должен.

— Билл, чтобы между вами не произошло, твой брат сейчас нуждается в тебе. Он ждет тебя, понимаешь? Только тебя.

Билл молча царапал вилкой тарелку, нервируя девушку отвратительнейшим звуком.

Она задумалась, опять затрясла головой, нервно теребя пальцами мочку.

— Пять дней назад… Ты здесь уже шесть дней? Ты сказал, что он температурил после тура, простыл… И на следующий день Тома увозят в реанимацию? Ты бросил его одного и больного? — она смотрела на него, как на призрака — с суеверным ужасом.

—Я не бросал. Я спросил у Тома, хочет ли он, чтобы я остался. Он сказал, чтобы я проваливал. Я вызвал ему врача. Тот сказал, что это простуда, ничего серьезно… Ты понимаешь, они за неделю мне не позвонили! Никто! Им Том запретил. Он не хочет меня видеть. Я никуда не поеду. Всё. Хотели избавиться от меня? У них это отлично получилось. У меня больше нет брата!

— Ты — дурак… — произнесла тихо и расстроено. Глаза большие и влажные. Нос покраснел. — Ты можешь обижаться на Дэвида, на Георга, на Густава, на всех… Можешь… Но Том тут ни при чем, и ты должен это понимать. Том тебе никак позвонить не мог по состоянию здоровья. Ты должен лететь к нему и держать за руку, пока ему не станет лучше. Когда я звонила в тот вечер, ты уже тогда должен был напрячься, понять, что что-то не так…

— Я никому ничего не должен, — чеканя каждую букву, прорычал он и со всей силы стукнул вилкой по тарелке, разбивая ее. Швырнул погнувшийся столовый предмет на стол, опрокидывая стакан с соком, встал и вышел из столовой.

Он лежал в спальне и ни о чем не думал. Просто повернулся носом к стене, поджав ноги. В животе собирался комок обиды. Ему ничего не сказали. Никто не позвонил и ничего ему не сказал. Родной брат пять дней в реанимации, а ему никто ничего не сказал. Он обо всем узнал из телевизора мало того, что последним, так еще и совершенно случайно. Отлично! Том настолько его ненавидит, что даже запретил сообщать о больнице. Прекрасно! Великолепно! Если они наивно полагают, что смогут его еще как-то унизить, то глубоко ошибаются — хрен вам всем! Не захотели говорить? Не надо. Билл не доставит вам такого удовольствия — вытереть о себя ноги! Он не приедет. Не будет унижаться и умолять, чтобы пустили в палату. И пусть чертов Йост продолжает врать дальше! Это теперь их проблемы!

Краем уха Билл услышал, что в комнату вошла Адель и начала собираться.

Он зажмурился и закусил губу — уходит. И она его бросает. Да, иди. Брат ушел — променял его на какого-то аристократического педрилу. Друзья предали — за неделю ни разу не позвонили. Дэвид… Без комментариев. Иди и ты, Адель. Оставь. Брось. Он как-нибудь один выкарабкается. Может быть… Хлопнула дверь… Когда-нибудь… Один…

Одиночество накрывало с головой, окутывало одеялом. Баюкало. Если бы он был девушкой, то сейчас рыдал в голос. Но он парень. Он не может плакать. Если бы он был слабым, то сейчас положил бы нож в морозилку, потом пошел бы в ванну, налил очень горячей воды, надел бы что-нибудь очень красивое, обязательно черное, накрасился бы, а потом вскрыл вены. Говорят, когда нож холодный, а вода горячая, боли не чувствуешь. Он представил себе громкие заголовки в газетах, скорбные репортажи. Друзья без улыбок, рыдающую маму, хмурого Тома, Адель, бьющуюся в истерике, что не спасла, не нашла слов остановить… Все очень красиво и трагично. Белое лицо с заострившимися чертами. Черные одежды и много цепей на груди. Гроб из красного дерева с белыми кружавчиками по краям и крупными стразами на крышке. Море цветов… Роз. Тоже красных. В тон гробу. Эх, жаль, что черных роз не бывает. Потом Билл подумал, что если он себя убьет, то подумать могут на Адель. В голову тут же пришел текст предсмертной записки: «В моей смерти прошу винить Т.» У Тома как раз и алиби есть — он в реанимации, ну хоть совесть его сожрет, хоть тут нагадить. Потом Билл подумал, что если найдут его не сразу, то он в ванной, наполненной несколькими литрами крови, совершенно точно протухнет. И никакого тебе белого лица, черных одежд, цветов и гроба со стразиками и кружевами. Его разваливающееся тело просто заварят в морге в какую-нибудь капсулу, чтоб не воняло, и сожгут на фиг… Тьфу! Какая гадость! Даже умереть не получается по-человечески. Что за жизнь? Билл повернулся на спину, уставился в потолок и опять постарался придать лицу горестное выражение. Захихикал. Нет, его так просто в гроб с пошлыми стразами не загонишь. Перетопчутся! Он порылся под подушкой и выудил из щели между матрасом и спинкой кровати телефон. Проверил список входящих. Не звонили. Смс? Не писали. Включил ноутбук. Посмотрел почту. Видимо, впервые о Томе заговорили позавчера, потому что шквал писем от знакомых как раз пришелся именно на этот день. Запустил мессенджер. Большая половина его контакт-листа стучалась и требовала разъяснений по поводу брата. Кто бы знал? — вздохнул он. Комментарии в дневнике тоже не блистали разнообразием. Надо узнать, что было, что говорили, и вообще, что происходит. Секс — это хорошо, но быть в курсе никогда не лишнее. Билл запустил поисковик и вбил два слова — Tokio Hotel. Как же он не любит эти фанатские сайты, но только там он может найти нужную ему информацию о Томе.

Не прошло и четверти часа, как он знал всё. По крайней мере всё, что знали фанаты и телевизионщики с газетчиками. Пересмотрел десяток роликов-репортажей о том, как Тома на следующий день после его отъезда ближе к вечеру увезли в реанимацию, что врачи пытаются его вытащить и не делают никаких прогнозов. Если откинуть весь тот бред, что журналисты написали, то выходит, что Тома забрали через сутки. Если сразу в реанимацию, то все было очень плохо. Дьявол, надо было побыть с ним хотя бы день. Хотя бы в одной квартире. Том, уродец дредастый, и сопротивляться-то не мог, уж как-нибудь присмотрел бы за ним. Очень напрягало, что забрали в реанимацию. Некстати вспомнилось, как брат ухаживал за ним на Мальдивах. Билл тут же покраснел и нахмурился. Спорный вопрос, кто тут уродец… Нет, нельзя ехать. Билл и так как тонкая стеклянная ниточка, одно неловкое слово Тома и всё, не восстановить, сломает сам того не желая. Да и хорош он будет под дверью. Йоста пускают, Георга и Густава пускают, а Билл под дверью, как верный пес. Нельзя…

— Билл! Чудовище (от слова чудо)! Может, ты хотя бы сумки до кухни дотащишь? — раздался недовольный крик Адель из прихожей. — Мужчина недоделанный! Не стыда, не совести у человека!

Билл счастливо улыбнулся и понесся помогать подруге. Не один! Не брошен! Вместе!

Глава 19.

Билл гордо шествовал по залу, поглядывая на всех сквозь черные стекла очков и гоняя из одного уголка рта в другой зубочистку. В принципе, он опаздывал, и сильно. Но внутреннее чутье ему подсказывало, что без Билла Каулитца рейс Гамбург — Чикаго взлетит разве что на воздух. Он представил, как белую тушку самолета с темно-синим хвостом подкидывает над землей метров на пятьдесят, а потом пару раз переворачивает. Из нее вываливается взбешенный Йост…