Проклятые вечностью

Это чтение захватывало Анну все больше и больше. Элена задавала те же вопросы, которые терзали и ее собственную душу, но девушка никак не могла решиться на откровенный разговор с Дракулой, а точнее, Дракула упорно не желал развеять таинственный туман, окружавший причину его обращения. Поэтому больше всего сейчас принцесса боялась того, что ответ на этот вопрос сокроют размытые чернила.

«Трансильвания. 18 января 1482 года.

Таинственные убийства продолжаются. Вчера пропали двое крестьян из деревни, ушедшие в лес на охоту. С каждым днем все сильнее паника окутывает сердца. Люди боятся покидать свои дома, даже торговые караваны, заезжавшие сюда, остановились. Горы и снега будто отрезали нас от мира, заперев в клетке с неведомым ужасом, который до сих пор не явил свою личину.

Валерий все так же молчалив и сильнее ослабел. Не на шутку мы начинаем опасаться худшего. Сегодня я застала его за сжиганием старых бумаг и писем. Все больше его поведение напоминает поведение безумного алхимика, который опасается попасть в лапы инквизиции, а потому сжигает все следы своей былой деятельности. Боюсь, что теперь мы никогда не узнаем о том, какая истина хранилась на этих страницах».

— И я многое отдала бы за то, чтобы узнать эту тайну, — прошептала Анна. Раньше ей казалось, что все бумаги, хранившие на своих страницах столь желанные для всех потомков Дракулы сведения, были уничтожены тленом веков, но все оказалось намного проще: не время, а человек уничтожил память о собственном ребенке, оставив по большей части написанные после его смерти документы и предания собственного авторства, передающиеся из уст в уста. Безусловно, Дракула был кровожадным тираном, но и он имел право на то, чтобы его история была рассказана, ибо даже в самой глубокой тьме всегда затаен лучик света. Даже темное небо освещается звездами, так почему собственный отец с таким упорством насаждал культ ненависти к нелюбимому отроку? О, как она рассчитывала на то, что найдет этот ответ в дневнике своей прародительницы. Следующая запись была сделана лишь спустя полгода после предыдущей:

«Трансильвания. Замок Бран, 5 июня 1482 года.

За все это время я не написала ни строчки. Валерий умер! Неизвестная хворь и угрызения совести преждевременно унесли его душу в иной мир, и еженощно я молюсь за то, чтобы его мятежный дух нашел успокоение и прощение.

Смерть деда подкосила и ослабила меня. Все чаще я думаю о людях, которые навсегда покинули этот мир: о своих дорогих родителях, о Валерии, о другом своем брате, умершем в детстве. И конечно же, о моей милой, безвозвратно потерянной сестре, чье существование и смерть были сокрыты от меня все эти годы. Иногда я даже думаю о тех несчастных, чьими костьми и черепами набиты горные пещеры и заполнены окрестные леса. Куда ни повернись — на всем лежит отпечаток смерти и страданий! Воистину это проклятие не только нашего рода, но и наших земель. Эти мысли переполняют мои разум и сердце, отчего омут бездонного отчаяния все глубже затягивает меня. Это похоже на пытку, которая в любой момент может привести не только к смерти тела, но и души. Но не только это омрачает мой разум и душу. Теперь желание увидеть моего отца переполняет все мое существо, оно преследует меня, как наваждение, от которого я не могу скрыться и виной тому предсмертное письмо моего дорогого деда.

Все эти месяцы я провела у его постели, надеясь на то, что божья благодать снизойдет на него, но, видимо, Всевышний окончательно решил забрать его, а Валерий даже не пытался бороться. По-прежнему на его устах лежала печать молчания, за которой скрывались ответы на мои вопросы, и сломить ее я не могла. Все чаще лихорадочный бред завладевал его разумом, и он в агонии начинал метаться по кровати, произнося лишь два имени, которые, очевидно, не давали ему погрузиться в спокойный сон, как два палача, преследуя его в ночи. Это было имя моего отца и таинственной Изабеллы, о которой он отказывался говорить, когда сознание возвращалось к нему. Порой он выкрикивал в их адрес жгучие проклятия, а порой заливался слезами, прося о прощении. В эти мгновения смотреть на старика становилось невозможно, и сердце разрывалось от отчаяния».

— Изабелла — таинственная возлюбленная Дракулы, но какое отношение она имела ко всему этому? — задумчиво произнесла Анна, возвращая взгляд к пожелтевшим страницам.

«Это было настоящим кошмаром! До сих пор я вижу перед глазами его испещрённое морщинами, землистое и обрюзгшее лицо, впалые, потерявшие свой цвет и блеск глаза и искаженный в предсмертной судороге рот. В последние дни жизни он скорее напоминал скелет, обтянутый кожей, чем живого человека, но так и не решился раскрыть своих тайн. Даже последняя исповедь, которую я отважилась подслушать, не сняла с его губ этой печати. О, Боже, что за тайну можно так ревностно хранить, находясь на смертном одре?

В третьем часу ночи меня разбудил слуга, сообщивший, что дед желает меня увидеть. Зная, какое жуткое зрелище меня ожидает в его покоях я, к своему стыду, никак не могла заставить себя ускорить шаг, сознательно заставляя умирающего ждать. Каждый шаг давался мне все с большим трудом, а дойдя до двери его опочивальни, я и вовсе остановилась, не решаясь переступить порог, где властвовала смерть. Это было поистине устрашающе, ибо ее запах ощущался даже на расстоянии, а войдя внутрь, я едва не потеряла сознания от духоты, запаха микстур и тлетворного смрада, исходившего от умирающего тела.

— Элена, моя дорогая, подойди ко мне! — прошептал он, протянув мне навстречу свою костлявую руку, на которой буквально за день выросли длинные желтоватые ногти, внушавшие не деланное отвращение.

Не в силах противостоять последней воле умирающего, я приняла протянутую ладонь и села на угол кровати, ожидая того, что поведает мне человек, заменивший мне мать и отца, взрастивший меня и воспитавший, вливший в мои вены свою кровь, а в разум знания, научивший меня всему, что я умею, но он молчал. Лишь влажные хрипы и душивший его кашель нарушали тишину, которая с каждым часом становилась все более невыносимой.

— Дедушка, — не выдержала я, — много раз я спрашивала тебя о том, что произошло в ночь смерти и перерождения моего отца, а так же в день гибели моей матери. Прошу, не оставляй меня в неведении.

В этот момент он обратил на меня такой взгляд, которым могут только старики смотреть на мир. Я понимала, что в этот миг решалось многое, но вот в его глазах не было той решимости, которая бывает в глазах тех, кто готов уйти в мир иной, унося с собой все свои секреты.

— Пообещай мне… — прохрипел он, коснувшись дрожащей рукой моей щеки.

— Что? — не расслышав его слов, переспросила я, чувствуя, как в моей душе с новым пламенем разжигается надежда.

— Пообещай мне что, несмотря ни на что, ты сделаешь все, чтобы убить его! Поклянись мне так, как сделал это твой муж!

— Он мой отец, как же я могу…

— Поклянись, — вцепившись в мою руку с такой силой, которую никак не ожидаешь встретить у умирающего, проскрежетал он с таким огнем в глазах, что я невольно отшатнулась. Я даже представить себе не могла, что можно так ненавидеть собственного сына. — Поклянитесь, что закончите то, что не смог закончить немощный старик.

В то мгновение ненависть в его глазах сменилась горькими рыданиями. Я даже представить не могла, что его душа так изнывала и томилась от секретов, которые он столько лет хранил в своем сердце. Но каких только обещаний не дашь на смертельном одре, чтобы облегчить путь умирающему человеку.

— Хорошо, — едва слышно кивнула я.

— Тогда ты достойна узнать истину, — проговорил он, указывая пальцем на небольшую шкатулку, стоявшую подле его ложа. Открыв ее, я увидела конверт, скрепленный гербовой печатью, и уже собиралась вскрыть, когда услышала хрипящий, почти булькающий голос деда:

— Только после моей смерти.

Любопытство жгло меня каленым железом, мыслями я уже давно унеслась к злосчастному письму, гадая о том, какие тайны хранит эта хрупкая бумага. Но я ждала почти двадцать лет, могу подождать и еще несколько часов, потому как вскоре состояние старика ухудшилось настолько, что он уже не мог отличить дня от ночи. Но хуже и страшнее всего была его предсмертная агония, с которой вернулся бред. Находясь в руках смерти, он продолжал взывать к отцу, проклиная его и тут же моля о прощении. Дед уходил долго, мучительно, с именем Владислава на устах, повторяя его, как заученную молитву, но к утру его не стало. Первые лучи солнца развеяли ночное безумие, и, последним взглядом обведя комнату, он испустил дух.