Прокурор

Мария Максимовна протянула Коршунову газету и листок. Газета была на незнакомом языке.

– Из Таджикистана, - пояснила Урбанович.
– Здесь о Германе написано, - ткнула она пальцем.

Заметку венчала подпись: "Халим Вафоев. Муаллим".

– Одно слово я до сих пор помню по-ихнему. Муаллим - учитель. Этот самый Вафоев, то есть учитель, прочитал воспоминания партизана о Германе. Ну и написал, что Боржанский живет в их городе. Скромный, мол, труженик. Как прознали, что он настоящий герой, стали приглашать на всякие торжества... Здесь перевод, - показала старушка на листок.
– Мне с газетой прислали...

– Как же Герман попал в Таджикистан?

– А бог его знает! Главное - жив! Я так разволновалась, так разволновалась, хотела даже ехать к нему. Муж говорит: напиши сначала, всякое бывает, столько лет прошло... И как в воду глядел. Написала я в ту таджикскую газету, чтобы мое письмо Герману передали. А сама прямо извелась вся, дожидаясь ответа... И дождалась.

– Урбанович вздохнула, дала Коршунову письмо.
– Даже не удосужился своей рукой, на машинке отстукал...

"Здравствуй, Маша!
– читал Юрий Александрович.
– С чего это ты вдруг вспомнила обо мне? Когда я в сорок седьмом - сорок восьмом годах валялся по больницам, почему-то никто из родных не побеспокоился. А ведь я тогда, можно сказать, чудом с того света выбрался. Когда наш плот налетел на камни и нас с Олесем смыло волной, меня выбросило на берег, и я потерял сознание. Хорошо, подобрал меня участливый человек, дотащил до поселка. Руки-ноги у меня были обморожены. Ко всему прочему заболел менингитом, то есть воспалением мозга. Теперь совсем не могу переносить холода. До сих пор мучают головные боли и с памятью неважно. Пишу я тебе потому, что обидно. Чужие люди заботились обо мне, а родные даже не удосужились узнать, жив я или нет. Я знаю, в то время всем приходилось туго, но что пережил я, не пожелаю никому. Когда вышел из больницы, прямо с голоду помирал. Но свет не без добрых людей, не дали помереть. Ну да ладно. Не хотелось ворошить прошлое, но твое письмо заставило. Осуждать тебя не берусь. Наверно, правильно говорят: своя рубашка ближе к телу. Однако после всего, что я испытал, поддерживать какие-то отношения с теми, кто бросил меня в трудную минуту, не могу. Надеюсь, что поймешь меня правильно. Герман".

Коршунов вернул письмо старушке.

– Господи!
– сказала она.
– Если бы я знала, в какой он больнице! Хоть на край света пошла бы.
– Старушка покачала головой.
– Подумать только, как может болезнь перевернуть человека! Всегда был такой нежный, ласковый, душевный. Любил меня, как родную сестру. И вдруг так ожесточился...

...О том, почему с Боржанским произошла разительная перемена, и зашел прежде всего разговор у Гранской, когда Коршунов вернулся в Зорянск.

– Мария Максимовна - единственная родственница, оставшаяся в живых! удивлялся старший лейтенант.
– Даже не захотел разобраться...

– Видно, сильно обиделся, - сказала Инга Казимировна.
– Или болезнь подействовала. А потом, Юрий Александрович, не всякий выдерживает испытание медными трубами.

– Вы имеете в виду славу?

– Вот именно, - кивнула Гранская.
– В газетах хвалят, в президиум сажают...

– Вполне может быть, - согласился инспектор.
– Но у меня есть кое-какие сомнения. К примеру, почему Урбанович не признала Боржанского по фотографии? Теперешнего.

– Ну, это объяснить не так трудно. Когда она видела его в последний раз?

– Тридцать пять лет назад.

– Я недавно встретила сокурсника, с которым не виделась лет пятнадцать. И не узнала. Всегда стройный, шевелюра - ни одна расческа не брала. А теперь живот свисает через ремень, тройной подбородок и волос осталось, как говорится, на одну драку. И это за каких-нибудь пятнадцать лет! А тут - тридцать пять. Только когда видишь человека каждый день, кажется, что он все тот же...

Видимо, доводы Гранской не очень-то убедили старшего лейтенанта, потому что он продолжал:

– А как же витилиго? Вы ведь видели Боржанского?

– Мельком.

– И никаких пятен на лице или на руках не заметили?

– Вроде бы нет...

– Вот именно, - многозначительно произнес Коршунов.
– Я еще удивился: с такой болезнью надо беречься от солнца, а он живет на юге, любитель загара. Я специально поинтересовался у его участкового врача насчет витилиго. Тот говорит: никаких признаков.

– Может, вылечился, - высказала предположение Инга Казимировна.

– Да не вылечивается витилиго!
– воскликнул инспектор.
– Разве что произошло чудо!

– Возможно, ему-то как раз и повезло. Одному на десять тысяч!

Коршунов с сомнением покачал головой.

– Хорошо, Инга Казимировна, - сказал он, - еще одно. Почему Боржанский за столько лет ни разу не побывал в родных краях?.. Любого тянет туда, где прошло детство. К старости - тем паче. Помните нашего прежнего начальника милиции? Большую часть жизни прожил в Зорянске, а как только вышел на пенсию, уехал в свой аул. Оставил такую квартиру, друзей... Может, у Боржанского не обида на родных и земляков, а что-то другое?

– А где для этого другого более веские объяснения?
– спросила следователь и как бы себе самой ответила: - Нет их у нас пока... Я тоже обо всем этом думала, но...
– Гранская развела руками.
– Теперь, Юрий Александрович, об истории на квартире Марчуков, - перешла она на другое. Как вы считаете, зачем Анегину понадобились те подсвечники?

– Ума не приложу, - сознался старший лейтенант.
– Загадка... Марчук переплачивает матери Зубцова за них втридорога... Его жену из-за них избивают... Ясно одно: эти подсвечники представляют для них какую-то ценность.

– Какую именно - вот в чем вопрос! Может быть, заводская этикетка на тридцать девять рублей - камуфляж?

Инспектор пожал плечами.

– И как они очутились в гараже у Марчуков?
– продолжала Гранская. Выходит, Марчук был в Южноморске после того, как сбежал от нас?

– А кто может поручиться, что это не другие подсвечники?
– в свою очередь, спросил Коршунов.

– Тоже верно, - согласилась Инга Казимировна.
– Возможно, и не те, что я видела у Марчука в "дипломате"... Возня вокруг них очень интересует Авдеева...

– Авдеева?
– удивился Коршунов.
– Из облпрокуратуры, что ли?

– А вы его не знаете? Теперь надзор за следствием по делу, которое мы ведем, поручен ему, - сказала Инга Казимировна.

* * *

Баринову нашли в цехе, когда она беседовала с одной из молоденьких работниц. Начальница цеха сказала, что журналистку просят срочно зайти к директору.

Возле здания администрации фабрики Флора увидела знакомый "рафик" и поняла: приехала съемочная группа.

В кабинете Зарембы уже восседали в креслах под фикусом режиссер телевидения Олег Стариков и оператор Костя Лядов.

Фадей Борисович угощал их традиционным кофе и попросил Баринову присоединиться к ним.

– Отснимем на одном дыхании, - продолжал разговор Стариков, когда Флора села в кресло.
– Я кладу день на натуру, день - на отдельные эпизоды на фабрике, день - на общее торжество...

– Всего три дня?
– удивился директор.

– Увы! Оператору, - кивнул режиссер на Лядова, - надо ехать на съемку фильма. А с другим снимать мне не хочется. Костя - ас!

– Понимаю, - кивнул Заремба.
– Какие будут у вас просьбы?