Прообраз для героя

Bечером наша хортая стала нашей Дюной.

***

Когда за ужином я назвал ее - неизменно материализующуюся на кухне при появлении на столе съестного - Дюной, она отреагировала неторопливым грациозным поворотом головы и продолжительно внимательным взглядом своих огромных бесподобных глаз.

– Я не ослышалась - ты назвал ее Дюной? – переспросила жена, и показалось, что лишь бы переспросить.

Но мгновением спустя, безо всякого должного перехода она пришла в неописуемый восторг:

– Какое замечательное имя, и как же оно ей подходит!!!

Не давая мне вымолвить слова, она умыкнула с моей тарелки кусок колбасы, упала с ним перед хортой на колени и вложила его той в пасть.

Пока хортая жевала мою колбасу, жена ее целовала, обнимала, немыслимое количество раз повторяя новое имя собаки: Дюна, Дюна, Дюна…

– Очень красивое и душевное имя, - согласился с матерью сын и тоже вложил в собачью пасть кусочек колбасы. Спасибо, взял он его с тарелки своей.

То, что отныне она - Дюна, хортая осмыслила в один момент, и впредь, стоило произнести это слово, всегда оказывалась рядом.

Нарекая хортую, мы только начинали ее узнавать, но значения это имело мало – мы ее чувствовали! Хоть позже Дюна показала себя с разных новых сторон, она не изменила наших первых впечатлений о ее натуре как утонченной и благородной – такой же, как у гонимых ветром дюн.

Новые же впечатления себя ждать не заставили. Они появились на третью неделю знакомства с Дюной.

Если в первую неделю она была уж очень больна, истощена и замкнута, а во вторую, немного отъевшись, окрепши здоровьем и отдалившись памятью от перенесенных ею бед, лишь начинала проявлять какой-никакой интерес к жизни, то в третью открыто заявила о своей охотничьей природе и своем невероятно задиристом характере.

Дюна затеяла охотиться на дворовых собак, кошек и голубей, совершая резкие выпады в их сторону. При появлении какого-либо из представителей этой дворовой живности ее глаза загорались ловчим азартом. Уши, которые в спокойном состоянии были приподняты на хрящах и сложены пополам, либо же заложены, а порой даже затянуты к затылку, поднимались торчком, выпрямляясь во всю длину. Туловище становилось натянутой струной. Мускулы на ногах набухали и делались твердыми, как камень. Коготки впивались в асфальт. Дюна замирала в охотничьей стойке.

Мгновения стойки истекали молниеносно, и Дюна кидалась на намеченную добычу.

Она, понятно, ту настигла бы, если бы была свободна, но ее удерживал поводок в руках человека - невеликий вес хортой не позволял сдвинуть с места тяжелое человеческое тело и увлечь его вослед своему неистребимому охотничьему пылу. А потому, переходя из стойки в нападение, Дюна была способна лишь рывком натягивать поводок во всю его длину. Нападая, она частенько вставала на дыбы, и весь воинствующий вид девочки говорил, что живым ее “избраннику” не бывать.

Из всех названных объектов, намеченных Дюной в городской черте для травли, самое сильное возбуждение у нее вызывали дворовые собаки. Лицезрея их, она не ограничивалось рывком и натягиванием до предела поводка – произведя выпад в направлении цели, и будучи далее ограничена поводком в движении прямолинейном, наша затейница подлетала над землей вертикально, доставая головой до уровня человеческих глаз. Приземлившись, подлетала снова, и так - много-много раз подряд, пока дворняга оставалась в зоне ее видимости. В прыжке она отчаянно взлаивала и даже кричала, как от душевной муки, что ее свобода скована, и порой срывалась на фальцет. Шерсть на холке и в основании правила вставала дыбом, глаза хортой метали громы и молнии. Одергивать ее или окликать было бессмысленно – она охотилась! И, по ее борзому мнению, в эти мгновения в паре хозяин-собака она была главной. Она лучше знала, что ей делать положено. А от природы ей было положено зверя ловить.

Посему, если тот из нас, с кем Дюна оказывалась на улице, пытался ее усмирить, притягивая к себе за поводок, он сходу получал от нее в живот сильный толчок передними лапами, которым хортая как бы поясняла человеку, чтобы знал свое второстепенное место на охоте и в ловле ей не препятствовал. Таким образом, наилучшим вариантом было стоять и ждать, пока она утихомирится. А утихомиривалась она достаточно скоро, так как нервы дворовых собак не выдерживали ее энергетического напора и собаки эти спешно исчезали за мусорными баками или углами многоэтажных домов.

Невероятно радикальному настрою Дюны не препятствовали даже огромные размеры некоторых собачьих особей.

Да уж – борзая! Ни дать, ни взять.

***

Горячие волновые накаты ласкали мое сердце в подобные мгновения. До боли знакомые, до боли привычные борзые охотничьи повадки, созерцания которых меня лишила злая воля, были снова со мной.

Повадки хортой очень походили на повадки наших ушедших псовых. Существовало лишь несколько различий. Наши псовые не имели привычки подпрыгивать в воздух, но это, надо думать, потому, что их масса и, соответственно, мощь позволяли им тащить за собой к добыче даже упирающегося хозяина. Наверное, по той же причине они не толкали нас лапами в живот – к чему, если сдернуть их владельца с места никакая не проблема. Наконец, они не взлаивали, не кричали – рычали или действовали молча. Но у них и не было ужасающе мученического прошлого хортой.

Подчас мне казалось, что ее лай и вскрики были связаны не только с ограничением свободы поводком. Ими она и выговаривала дворовым собакам - за все обиды, которые они ей причинили. Недаром на теле девочки сохранились множественные следы от собачьих зубов – точечные, так и не заросшие шерстью шрамы.

Во время ее беспризорных скитаний организованные в стаи дворовые собаки отбирали у нее – породной одиночки - найденные ею по случаю кусочки пищи. Они гнали ее от насиженных ими “хлебных” мест. Выдворяли из пригодных для ночлега и облюбованных ею укромных уголков, оставляя наедине с непогодой и ночным холодом. Преследовали, когда застигали на проторенных тропках их бродячей жизни. Они мстили. Мстили за свою беспородность и ненужность людям. Мстили породной борзой, волею рока оказавшейся в их незавидном – сиром, голодном, холодном и униженном – положении.

Никто не был виноват в том, что столь жестоко образовано многое в нашем мире, - ни Дюна, ни те дворовые собаки. Но происшедшее слишком глубоко ранило душу борзой, и душа горела желанием сатисфакции. Дюна была не способна сдерживать эмоции не из зла – ей нужно было удовлетворение за нанесенные породному достоинству оскорбления.

Гнев крови не может быть превзойден никаким другим! Этот гнев пылал в хортой, и она вызывала дворняг на честную, один на один, дуэль.

Собак домашних Дюна не замечала, но делала это намеренно и свысока. Если же ее взгляд и сталкивался с ними, то лишь случайно, и тогда она смотрела на них, как на мошек. Холеные, ленивые, раскормленные, не пережившие и толики пережитого ею - сумевшей выжить на плохо пригодной для собачьего существования уличной воле, - в сравнении с нею они были мошками, и им нужно было показать, что они мошки и есть.

***

Но как бы ни менялся взгляд Дюны в отдельные мгновения, основную часть времени он выражал бездонную тоску и страдание по расставанию с ее прошлой одомашненной жизнью.

На всех прогулках, и продолжалось это месяц за месяцем, девочка искала своих прежних хозяев. Задрав голову, она сосредоточено всматривалась в проходящих мимо людей и жадно вдыхала воздух в надежде увидеть, почуять. Внимание хортой концентрировалось главным образом на коренастых мужчинах до сорока и невысоких полноватых женщинах до тридцати. Когда же она примечала детей, возраст которых подходил под начальные классы, глаза ее загорались ликующей радостью.