Прообраз для героя

Все вкупе вызывало ощущение праздника у всякого непричастного к празднику существа.

Дюна не стала исключением. У кафе она подобралась на ножках, вытянула вверх шею, изогнула свое саблевидное правило серпом и, воздев его белый кончик к небу, стала проделывать то, чего я никогда не наблюдал у псовых.

Дюна сменила свою прогулочную семенящую рысь на рысь высокую и собранную, которая состояла из небольшого продвижения вперед с подскоком, а в подскоке - с моментом зависания. Темп хортой резко замедлился. Зрение стало отчетливо фиксировать попеременную работу пар ее ног, расположенных по диагонали. Она двигалась рывками, но энергия этого движения была направлена не столько вперед, сколько вверх. Предплечья поднимались до горизонтали. Задние ноги сильно сгибались и “шагали” высоко вознесенными. Создавалось впечатление, что хортая то и дело подлетает над землей и на какие-то мгновения остается зависшей в воздухе, который ее держит. Выглядело это восхитительно: эффектно, торжественно, парадно.

Хортая двигалась конской поступью!

Она исполняла пассаж!!!

Я не сводил с Дюны глаз, любуясь чарующим зрелищем - грациозным и величавым, - а сам думал: ” Так слаженно, так эфирно человек перемещаться не может - куда ему!”

Не переставая мастерски подражать изысканного вида конской поступи, который являлся элементом высшей школы верховой езды, девочка улыбалась приоткрытой пастью, а в ее взгляде была нежность.

С этой нежностью она устремляла его куда-то далеко вперед, но я понимал, что далеко назад: хортая была поглощена дорогими для нее воспоминаниями. Она находилась в милом ее сердцу прошлом.

Я стал раздумывать, каким оно могло быть, и не заметил, как покинул реальность.

***

Я был весь в своих мыслях, и в них мне привиделось большое застолье на частном подворье. Повсюду яркой листвой зеленели уже отцветшие плодовые деревья, а у забора богато цвела белая сирень.

Под длинные переборы баяниста, за нескончаемым столом, заставленным незамысловатыми яствами рядовых тружеников, те напевали популярные эстрадные песни, смеялись в связи с прозвучавшими анекдотами, наливали под завязку в бокалы и рюмки, произносили и смешные, и задушевные тосты, наскоро выпивали и подолгу закусывали.

Изрядно выпив и хорошо подкрепившись, они покидали обступающие стол лавки, сооруженные на скорую руку из досок, положенных поверх табуреток и стульев, и плясали что было сил.

А за ними наблюдала собака. Охотничья сука. Породы хортая. Но никому из присутствующих не было до нее дела.

Ее привязали поодаль, возле сарая, чтоб не надоедала гостям, выпрашивая у них вкусные подачки. Однако хортая понимала, что после застолья перепадет и ей. Так происходило всегда.

Нужно было только дождаться окончания празднества, и тогда хозяйка обязательно соберет объедки: плоские куриные косточки и шкурки, ошметки вяленой рыбы, надкусанные кусочки колбасы и подтаявшие остатки холодца. Она счистит все это с тарелок в большую широкую миску и принесет собаке к сараю, а еще положит в ту миску вдосталь плова. Его для гостей готовится много - много и остается. Потому не жалко.

Тайком роняя в сторонке набегающую слюну, хортячка беззвучно ждала своего часа – часа собачьего пиршества. В своем ожидании, она то задумчиво сидела, прислонившись спиной к саманной стене сарая, то ходила кругами, с разных сторон огибая столбик, к которому крепилась сдерживающая ее веревка, и, совершенно устав от бесконечных сидения и хождений, ложилась на землю. Но что бы хортая ни делала, глаза ее - ждущие глаза голодной собаки - ни на секунду не отвлекались от главного. Они неусыпно следили за застольем.

Хортая знала, что не сомкнет глаз и дождется окончания человеческой трапезы, после чего за скромное свое в течение вечера поведение получит вкусную награду.

Хозяин к концу вечера не будет вязать лыка, и, никакого, его оттащат в дом, где уложат в кровать, а вконец измученная хлопотами о гостях, уборкой стола, мытьем посуды и уже ничего не соображающая хозяйка напоследок даст собаке полную миску еды и забудет отвязать ее на ночь.

Не в силах терпеть до рассвета и следуя породным заповедям чистоплотности, хортая перегрызет ненавистную веревку, а перегрызши и облегчившись, станет вольно разгуливать по сказочному в весенней ночи саду, сторожа двор, и будет чувствовать себя счастливицей.

Знала она также, что поутру, сытая и благодарная, станет ластиться к хозяину – тому самому, неопределенного возраста и затрапезного вида селянину из сна моей жены, пробудившемуся ни свет ни заря в ярой потребности опохмелиться.

А он…

…проходя мимо хортой шатающейся пьяной походкой, он отрыгнет самогонным перегаром, легонько пнет ее ногой под брюхо - не зло и не больно, - обзовет грубым словом и пожелает ей провалиться сквозь землю.

Дойдя до лавки все за тем же, установленным во дворе для вчерашних гостей, столом, на нее присядет и, запивая огуречным рассолом утрешнюю порцию самогона, станет с хортой разговаривать.

Недобро, сетуя на неудавшуюся собственную жизнь, выговорит ей, собаке, за ее промахи на охоте, проклянет за упущенных зайцев, отругает за перегрызенную веревку и укорит за хлеб-соль. А позже, излив столь незамысловатым способом душу, сжалится – погладит ее по головке и кинет под стол что-нибудь из своей нехитрой закуски.

Она поднимет, съест - не подаст виду, что обиделась, и не обидится нисколько. Не в правилах хортых обижаться на хозяев. Порода эта – рабочая, ловчая, не для любований и сюсюканий задуманная и созданная. Черная кость среди других пород борзых, и первая задача породы – подле человека выжить.

Так учила мать, с самого ее рождения и все два недолгих месяца, что она была при ней, - мать, которая дорожила ею несказанно.

В груди хортой защемит, и обдаст ее ностальгическим жаром – память воскресит изумительное щенячье чувство материнской заботы и любви.

Хортая улыбнется. Почти незаметно, едва приоткрытой пастью, устремив полный счастья взгляд в былую даль, и сама перенесется туда, растворившись в незабываемо сладких воспоминаниях из детства подле матери.

***

Видение мое исчезло так же внезапно, как возникло, но осталось в памяти навсегда.

Я увидел мир вокруг и обнаружил, что мы с Дюной движемся по аллее и давно отдалились от кафе с его веселой компанией.

Расстояние приглушило звуки музыки, голос тамады и всеобщий смех гостей, но не стерло улыбки с мордашки хортой.

Мы гуляли очень долго, и на обратном пути в кафе было пусто и тихо, но Дюна по-прежнему улыбалась.

Глядя на нее, тихо радующуюся в своем внутреннем уединении, я почти ощущал праздник. Мешали никак не покидающие меня воспоминания о видении. Частное подворье, застолье и, отделенная от людей людьми же, одинокая хортая, как две капли воды похожая на Дюну, фантомами вторгались в мое сознание, болезненно сдавливая сердце. Я не уважал тех людей, с их абсолютной безучастностью к чувствам собаки.

Я презирал их за убогую веревку и полную объедков миску. За миску - полную объедков, а не еды! Я презирал, и простить не мог. А собака не презирала, и ей не нужно было прощать, потому что она не обижалась. Собачье великодушие превозмогало все худшие человеческие проявления и на порядок превосходило все лучшие. Оно простиралось и значительно дальше – за пределы интеллектуальных и духовных возможностей тех закоснелых людей, что всуе ели, пили и гуляли на привидевшемся мне частном подворье.