Прообраз для героя

Мне подумалось, что она с куда большей радостью приласкалась бы аналогичным способом к жене, но та была вечно занята по хозяйству и в постель ложилась лишь для сна.

Живот мой сжался в сладостном томлении - я предвкушал, что сейчас девочка запрыгнет ко мне на кровать, ляжет подле, и тепло собачьего тела передастся мне, окутав сердце блаженством. Я уже любил эту чужую собаку; любил как неотъемлемую частицу своей жизни, себя самого, как нечто значимое в себе. Но все это второстепенное. Я любил ее как своего ребенка - вот основное.

“Запрыгивай, дорогая!” – пригласил я, приветливо улыбнувшись, и похлопал по пустому пространству на постели, что было между мной и занавешенной ковром стеной.

Хортая озорно мне мигнула, признаваясь, что не ожидала столь скорого исполнения своего желания, а заодно будто переспросила: “Неужто можно?!”

“Конечно, можно”, - произнес я как можно мягче и еще разок хлопнул по постели.

С непередаваемой легкостью хортячка взлетела в воздух и, перемахнув через меня, как пушинка, очутилась на указанном ей месте.

Деловито умостившись напротив меня в позе сидя, в знак признательности за приглашение, она подала мне лапку – узкую, вытянутую, два средних пальца которой были длиннее пальцев крайних. Лапку борзой!

Я взял ее лапку в свои руки и прижал к щеке. Если бы кто-нибудь пронаблюдал то, что произошло мгновением позже, он изумился бы молниеносной стремительности, с которой хортая подалась ко мне телом, и вместе с тем – нежности, с которой она прильнула к моей груди.

Энергетика другой жизни моментально слилась с энергетикой моей, и меня охватило блаженство, которого я ждал.

***

– Наконец-то, - прочувствованно молвила жена.

По хозяйственным делам она наведалась в спальню и нечаянно увидела трогательную сцену моего и хортой единения. А увидевши, обратила к девочке свой просящий голос:

– Только на ночь приходи ко мне. Ладно?

Дело в том, что на лето жена покидала супружеское ложе, перебираясь на диван в зал, и складывалось так из-за жары, которую она плохо переносила и которая была неотъемлемым атрибутом летней погоды в нашей степной полосе, а в зале имелась сплит-система - в нашей квартире единственная.

Сплит-система была мощной, и прохлады, ею производимой, хватало на всю площадь квартиры. По крайней мере, мы с сыном чувствовали себя вполне комфортно – я в спальне, он в своей комнате. Но жена испытывала температурный комфорт лишь в непосредственной от сплит-системы близости и потому все летние ночи проводила в зале.

Если же совсем честно, при не спадающем даже ночью пекле в нашей местности я тоже не отказался бы от большего охлаждения своего организма и с удовольствием почивал бы там, где и жена, но опасался простудиться - простуда при моих-то болячках была крайне нежелательна.

В тот год лето выдалось знойным на редкость, и жара надвинулась, не дождавшись даже июня - с началом третьей декады мая, а конкретно - в день, когда хортая впервые запрыгнула на человеческую постель.

Сплит-систему включили с утра, и она, неутомимая труженица, потихоньку шумела в зале, нагнетая холодный воздух во всю квартиру.

***

– Она придет, – сказал я жене.

Я не сомневался, потому и сказал.

Да и как было усомниться, если девочка, приподняв с моей груди голову, понятливо и обещающе заулыбалась жене во всю свою необъятную борзую пасть.

Существовал еще один веский довод в пользу того, что ночью хортая окажется в постели жены. Им была все та же прохлада, которой зал изобиловал в максимальной степени.

Я не ошибся - ночью хортая пришла к жене.

Убедиться в своей правоте мне довелось поутру, когда я обнаружил их двоих в обнимку спящими на хладном шелке летних простыней. Я залюбовался ими, нашедшими друг друга, а через окно ими любовалось солнце позднего мая, посылающее в комнату веселые теплые лучи весеннего восхода, и те скользили по женскому лицу и собачьей мордашке, высвечивая начертанное на них счастье.

А уже вечером наша хортая получила имя.

***

Разговоры о нем заводились в семье частенько, и практически с первого дня, но имени, которое бы идеально соответствовало индивидуальности собаки, подобрать мы никак не могли.

На работе целый день меня не покидало воспоминание об идиллии, увиденной утром в зале, но вспоминал я и о солнце – ярком, сияющем. Оно и подтолкнуло мои мысли на поиск верного имени, и я его нашел.

Солнце ласкало спящую хортую своими искорками, и ее шерстка, уже теряющая седину, переливалась всевозможнейшими оттенками цвета полового. Другими словами – палевого, соломенного, цвета зрелой пшеницы: больше желтого, но немного и рыжеватого. Цвета особого, какой присущ, наверное, еще песку.

Воображение стало рисовать песок; но не лежащий ровным слоем, как на пляже, а сгруппировавшийся в дюны. Эти холмы из песка создавал ветер. Они имели два склона – крутой и покатый, – высоко возносящиеся гребни и были прекрасны, представляясь уточненными и благородными. Солнечные лучи ложились на них по-разному, зажигая своим ярчайшим сиянием склоны одни и оставляя притемненными противоположные.

Нескончаемая игра света и тени выявляла в дюнах их желтые и рыжеватые краски - точь-в-точь такие, какими переливалась коротенькая шерстка нашей хортой.

Но думы мои обратились к дюнам и по другой причине.

Дюны непрерывно перемещались, не зная покоя, и рисующийся в сознании бесприютный их вид изводил мою душу. Благородные странники, вечно гонимые ветром и поющие под ним протяжную песнь одинокой души, они - прекрасные, но никому не нужные, не изведавшие постоянства обитания - дарили свою печальную песнь бескрайним морским побережьям и забытым богом пустыням.

Дюны всегда представлялись мне всеми покинутыми, несчастными, и свет не придумал способа сделать их счастливыми.

Любило дюны одно лишь солнце, отдавая им лучшие краски самого себя.

Я думал о дюнах…

… и, когда мои мысли завершили круг, они возвратились к хортой, что жила теперь в нашем доме.

Долгие дни и месяцы скиталась она, гонимая судьбой. Прекрасная, но никому не нужная, бесприютная, она была одинока и несчастна.

Она была, как дюны. И цвета дюн.

И ее любило солнце.

Но может же хоть одна-единственная в мире дюна обрести покой, приют и счастье?

“Может. И обретет!” – сказал я себе.