Путь

— Рассказать? — спросила Лиза и поглядела на Бо.

— Как хочешь! — самодовольно усмехнулась та.

— Короче говоря, у нас в «божедомке» раз в год, весной, за пару месяцев до конца учёбы проходил смотр. — Лулу отрыла крышечку чайника, поглядела внутрь и поставила завариваться дальше. — Со всей округи съезжались святые отцы, иереи да игумены, садились в зале, по иерархии, обычно, впереди самые тучные. Всё, как всегда: ученики на сцену выходят, класс за классом — кто поёт, кто пляшет, кто стихи рассказывает. Самодеятельность, в общем. А Бо тогда у нас отличница была, но игуменья Серафима её не любила…

— Мы тогда с парой девчонок увлекались естественными науками, наперекор настоятельнице, — вставила Бо пять копеек.

— Причём Бо ещё у меня на сектоведении отличницей была, — продолжила Лулу. — И вот, за несколько месяцев до смотра, Бо сообщила матушке Серафиме, что хочет выступить сольно и продекламировать отрывок из «Мудрости Соломона». Настоятельница насторожилась, но Бо добилась своего, на зубок выучила — у неё память такая была, лучше всех в «божедомке». Говорю же, она у нас на отлично училась.

Так вот, настал момент, когда приехали приглашённые, и даже епископ, представляешь? Никогда не приезжал, а тут целый епископ заявился. Началось представление: сначала прыгают маленькие, весь зал умиляется и хохочет. Потом постарше, читают стишки о родине и боге, а в конце — старшие: некоторые ещё дети, другие уже вполне себе созревающие девушки, как ты видел на нашем выпускном фото. Так вот, и тут выходит Бо. Это какой-то ужас! — Лулу, всплеснув руками, закрыла ладонями щёки. — Во-первых, она в шортах. Во-вторых, у неё вырез на груди. Гляжу, святые отцы стали переглядываться, нахмурились, заперешёптывались, но епископ ничего, молчит. Настоятельница вся побелела, хотела было согнать её со сцены, но тут Бо выкидывает длань и выдаёт что-то типа… Бо, я не помню уже… про что ты там говорила?

— Не помнишь? А я наизусть до сих пор помню, впрочем, и «Мудрости Соломона» тоже.

— Так что, ты сможешь рассказать, что ты там… э-э-э… это, как его, исполнила? Интересно! Расскажи, а? — откинулся на спинку кресла Аттал.

Бо усмехнулась, подумала, скинула с себя плед, оставшись в великолепном чёрном платье, встала в позу и вдохновенно продекламировала:

— Сегодня, братья и сестры, я расскажу вам о тех далёких временах, когда Римской империей правил император Тиберий. Тогда, больше двух тысяч лет назад, рабов, бунтовщиков и изменников было принято казнить страшной казнью — распятием — мучительной смертью для тысяч виновных и безвинных. В те времена, если раб убивал своего хозяина, то по решению суда казнили всех остальных рабов в доме, вне зависимости от их возраста и количества. Так юный Юлий Цезарь распял на крестах своих похитителей, а чуть позже его друг — Марк Красс прибил к крестам вдоль Аппиевой дороги шесть тысяч восставших рабов вместе с их славным вождём Спартаком.

Годы шли, но казнь через распятие оставалась неизменным жестоким атрибутом римского общества. Всех бунтовщиков рано или поздно ждал один конец: сначала тащить на себе тяжеленный патибулум — поперечную балку, а потом быть жестоко прибитым к самому кресту. Это делалось так: несчастному вбивали огромные железные гвозди в руки, отчего человек испытывал адскую боль. Потом прибивали ноги и водружали крест. Боль в руках моментально давала о себе знать, когда вес тела вгрызался в кровоточащую плоть ладоней. Чтобы приглушить боль, человек опирался на ноги, но в это время гвозди, пробившие ступни, взрезались в кости и мясо несчастного. Это мучение продолжалось часами или днями, кому как повезёт — иные бедолаги не могли умереть по два-три дня. Некоторым, из жалости, перебивали железным прутом голени, считалось, что после этого смерть наступала быстрее. Люди умирали от болевого шока, от жажды, от инфекций, да от чего угодно. Тяжёлая, мучительная смерть.

Так погиб и Иисус из Назарета. Ведь в то время Иудея была римской провинцией и подчинялась её законам, а управлял ею прокуратор империи Понтий Пилат. Он остался в веках не только как человек, приговоривший к казни сына божьего, но и как один из худших правителей провинций в истории. Понтий был алчен, жесток и безжалостен, он насиловал и оскорблял, грабил и убивал, его боялись враги, друзья и даже его собственная семья. Говорят, что иногда, в минуты милосердия, он любил не распинать, а вешать людей, ускоряя их гибель, и смотреть, как они болтают ногами, синея в петле. А Пилат в это время пил разбавленное вино, и хохотал, наблюдая за тем, как жизнь покидает бренные тела.

В связи с этим у меня вопрос ко всем присутствующим. Я сама на него не могу ответить, и потому мне становится страшно. Скажите, если бы во времена императора Тиберия и прокуратора Пилата людей вешали на виселице, а не распинали, то символом христианства сейчас была бы петля, а не крест?

*

— Слушай, ты чё, так ему и сказала? — пьяненько прошептала Луиза.

— Прямо так! — воскликнула Бо, закрываясь рукой от веток, возникающих из темноты.

Они шли по дорожке, прогуливаясь вокруг дома. Настроение было приподнятое, душа требовала продолжения банкета. Луиза уложила Аттала спать, даже обойдясь без массажа, потом спустилась к Бо, и тут дамочки решили прогуляться да подышать свежим воздухом. По дороге они разговорились о бывших: Бо с упоением рассказывала, как выгнала мужчину, с которым прожила несколько лет — он много говорил, да мало делал. Дорога петляла, как и их ноги, пока возле гостевого домика подвыпившие не увидели свет в комнате с открытым окном и не услышали распалённую алкоголем речь.

— Я тебе так скажу, Олли, — за пять минут до этого веско втолковывал Доктор. — Я — доктор, я реально доктор, из настоящей больницы. Я на операциях тоже там присутствую, и кровь видел не раз. Вообще, заметь — и это медицинский факт — мозг врачей менее активно реагирует на боль другого человека. И знаешь, почему? Вовсе не потому, что врачи — черствые люди, нет, не из-за этого. Если просто, то в самом центре нашего лба находится центр осознания всего происходящего, туда сходится вся полученная информация от органов чувств, и именно там она анализируется. Этот центр умеет регулировать эмоции, понял? И знаешь, я вроде неплохо с этим управлялся, на операциях сам режу и зашиваю, но чтобы вот так живого человека ножом завалить, это, я тебе скажу — отвратительно! Когда нож проходит сквозь тело, то прямо чувствуешь мерзкий, мерзкий хруст мышц, связок, костей. Видишь его лицо и, зная анатомию, понимаешь, что этот человек ощущает! Это отвратительно, поверь мне! От-вра-ти-тель-но!

— А мне вот нет! Лекс, браза, поверь мне! Мне не отвратительно! — громко заговорил пьяный голос, принадлежащий Оливеру. — Я своего знаешь как уделал? Знаешь? Рассказать? Нет? Ну, слушай, короче.

Я тогда пришёл к Пике прописываться, вдвоём с пациком одним, моим бразой. По договорённости, естественно — там за нас поговорили с кем надо. Поговорили, короче. Просто к ним в бригаду сейчас чертовски много народу просится! И, как-бы сам понимаешь, попасть в число людей, которым это удалось — шансы близки к нулю. Короче, прихожу, значит. Меня его близкие подвели, представили, всё чинно, солидно. Я их знаю, они меня тоже, как выяснилось, поэтому на респекте, стоим, трещим. Потом за стол сели, выпили немного. Пика мне даже сказал, типа, парни, не надо вам хату в центре снимать, дорого же, давайте к нам, у нас гостиница, кобылки, стрип-бар, всё к вашим услугам. Короче, начало встречи было ништяк. Всё ништяк было.

И тут, надо же, какой-то фэгот забегает и начинает на нас жаловаться, что мы ему наваляли, короче. Забегает и жалуется. А я его на самом деле в то утро так, для острастки, пугнул, я же не знал, что он возьмёт и обосрётся со страху. Короче, он прибежал, перед Пикой чуть на колени не упал, вон они говорит, меня обидели так, что я обдристал штаны. Тот руками разводит, видит, что неудобно, но решать вопрос надо. Надо вопрос решать. Оказалось, что Пика этого, который обосрался, как бы крышует* (патронирует). Короче, зарамсились мы* (поругались мы). Он мне слово, я ему два. Сначала на респекте, а потом оба чертовски разошлись. Меня систер уже за рукав тянет, говорит, мол, Олли, брат, остынь, опять…

— А сестра откуда там взялась?

— Какая сестра?

— Ты говоришь, что сестра тебя за рукав тянула. Ну, вы же с другом вдвоём пришли?

— Вдвоём. Вдвоём, конечно, — замялся Олли. — Просто… Просто она тоже к нему потом пришла, короче, по какому-то своему вопросу. Я же говорю, у нас много было взаимных связей. Чертовски много связей, — выкрутился он. — И вот, она меня оттаскивает, и тут он про неё что-то неприличное говорит. Можно было стерпеть, но я не из таковских. Я ему говорю тогда, короче, извинись, а он ни в какую. Ни в какую. И на этой почве у нас скандал ещё дальше. Я ему спокойно: «Слышь, браток, ты за все понятия перешагнул, возьми свои слова назад или поплатишься жизнью». Он мне: «Ты посмотри, сколько моих человек вокруг, а ты один, что ты мне, мол, сделаешь? Вертел я вас всех». И добавил про меня, про бразу моего и про систер. И я ему говорю: «Что-то я тебя не расслышал, зато ты меня сейчас расслышишь!». Достал ствол и выстрелил ему прямо в лоб, короче.