Резиновое солнышко, пластмассовые тучки

— Закрой рот! — заорал Гена.

Голосок прорезался у птички, подумала Юля.

— Гена, пойми, это со стволом ты другой человек. Без ствола ты никто, ноль. Неуклюжий, долговязый, прыщавый очкарик-ботан с писклявым голосом. Тебя будут унижать годами. Всегда будут. Даже если ты поступишь когда-то в универ, переедешь в другой город — это все останется с тобой, внутри. Найдется и там наглый пацан, который тебя обидит, а ты в ответ робко промолчишь. И все повториться, и все будет повторяться всегда. Только я могу дать тебе силу.

— Ты психопатка, — сказал Гена уверенно. — Ты хочешь умереть и нас за собой потащить.

— Гена, ты помнишь кирпич и витрину? Ты говорил еще, что никто не сможет. Ты тогда струсил и проиграл, а мог бы выиграть, я свое слово держу.

— Что я могу выиграть? — он выкинул окурок. — Пулю в лоб? Я не самоубийца, Юля. Я не хочу умирать и тебе не советую. Я многих вещей еще в жизни не пробовал. Ни разу не пил пива, представляешь? Водку пил, вино пил, а пиво не пил. Не целовался никогда. Ничего кроме этого говна не видел.

— А ты как? — Юля повернулась к Горику.

— Куда ты, туда и я. Я слов на ветер не бросаю.

— Тебе бы стоило поучиться у него, — сказала Юля Генке, — отвечать за свой базар. Если ты хочешь, чтобы тебя кто-то когда-то уважал.

— Я не обещал тебе умирать, — он встал. — Я ухожу. Развлекайтесь без меня.

И он пошел. Юля вскочила. Горик поднялся за ней.

— Ты ссыкун, Какашка! — со злостью закричала она ему вслед. — Ты чмо, ничтожество! Тебя всегда будут чмырить! У тебя никогда не будет ни девушки, ни друзей! Ты еще придешь ко мне просить ствол, только будет поздно!

— Я приду к тебе на могилу! — отозвался Гена, не оборачиваясь.

Горик поднял пистолет, прицелился в спину уходящему Генке, вопросительно посмотрел на Юлю. Юля сомневалась.

— Не надо, — сказала она наконец. — Пусть живет. Дешевка.

Гена скрылся за поворотом. Горик опустил пистолет.

* * *

Она тянет на себя толстую желтую молнию. Открывает тяжелую черную сумку. Внутри — АК-47. Красивый, чистый, как новенький. Совершенный. Эстетически безупречный. Ей всегда нравилось сочетание цветов — черный и светло-коричневый. Рукоятка, цевье, приклад и ствольная накладка. Коричневый — мягкий, добрый цвет.

Внизу — пистолеты, обоймы, лимонки.

Юля берет автомат, заряжает обойму, прячет две других в задние карманы джинсов, пристраивает за поясом два заряженных пистолета Стечкина, берет на плечо рюкзак с обоймами и гранатами. Обвешалась как Рембо во Вьетнаме.

Она выходит в широкий школьный коридор. Вокруг — никого. Из актового зала доноситься громкая дурацкая ритмичная музыка, смех, аплодисменты.

Школа пуста. Вся школа — в актовом зале. Идти тяжело. Все вокруг тусклое, нечеткое. Будто смотришь на мир сквозь мутные стекла противогаза. Каждый удар сердца резкий и громкий. Каждый шаг такой, что подрагивают стекла в школьных окнах. Юля идет медленно. Она хочет идти быстрее, но ноги как бетонные. Она проходит запотевшие зеркала с длинным рядом умывальников, проходит закрытую на висячий замок столовую, видит окна на улицу за которыми неестественная чернота, подходит к большой белой двери актового зала.

За дверью — все та же ритмичная музыка. Теперь громче. Юля знает, там, на сцене идет номер «Танец младенцев». Пять учеников восьмых классов делают смешные неуклюжие танцевальные движения под глупую музыку, одетые в огромные, сделанные из простыней подгузники, со слюнявчиками шапочками и сосками. Четыре мальчика в подгузниках, среди которых Артур с которым она когда-то встречалась и одна девочка в подгузнике и маечке, ее подруга Саша, с синей соской во рту, с огромной булавкой на заднице. Сзади на подгузниках написаны имена младенцев. Все это очень комично. Смеются учителя, зауч и директор в первом ряду, смеются пришедшие родители, смеются дети…

Юля открывает дверь.

Она проснулась. Отдышалась. Сердце колотилось бешено. Ну все… Хватит, подумала она. Сон, только сон… Сон и все.

Юля поднялась, посмотрела вокруг, но абсолютно ничего не увидела. Было так черно, что не различались даже контуры предметов.

Юля встала на ноги. Она оказалась как-то странно одета — на ней была белоснежная и длинная, почти до пят, ночная рубашка. Юля никогда не спала в ночной рубашке. Где я? Она пошарила руками, но ни на что не наткнулась — а ведь у нее небольшая комнатка. Она сделала несколько шагов наугад, пытаясь нащупать выключатель или хотя бы стену. Неожиданно она поняла, что не знает даже на чем спала — дивана нигде не было.

Ее ночную рубашку колыхал легкий прохладный ветерок. Где же я, подумала она нервно. Было ясно, что это большое, может даже огромное помещение.

— Мама! — позвала Юля испуганно.

Никто не ответил. Юля пошла наугад, выставив руки перед собой. Она не помнила где и когда ложилась спать, последним воспоминанием был сон — белая дверь актового зала. Может меня забрали и посадили куда-то, подумала Юля. Может в психушку.

Было прохладно. Она еще раз позвала маму — испуганно и безнадежно. Наконец она наткнулась на что-то ладонями. Что-то мягкое, податливое. Какая-то ткань, возможно толстая занавеска. Она стала истерично двигать ее в сторону, пытаясь отыскать край.

Когда она отдернула край занавеса в глаза ударило ярким электрическим светом. Юля зажмурилась, сделала пару шагов вперед и вступила босой пяткой во что-то мокрое и липкое. Она открыла глаза.

Она стояла на залитой кровью сцене. Рядом валялись трупы восьмиклассников — «младенцев» в окровавленных подгузниках: прошитый автоматной очередью Артурчик, полусвесившийся со сцены; Саша с кровавым фаршем вместо лица, другие. Недалеко от Юлиной пятки валялся чей-то глаз, опутанный нитками красных прожилок. Оторванная верхняя половина последнего младенца валялась возле сцены. В луже крови плавал белый слюнявчик.

А в зале все было красным. Куски мяса; пропитанные кровью остатки одежды; проштопанные очередями и взрытые осколками тела; беспорядочно перекинутые окровавленные ряды кресел — каша, фарш, винегрет, месиво. Кровь. Кровь. Кровь. Все в красном. Неописуемые гримасы лиц. Ступеньки к выходу забиты телами в два этажа. Ближе к выходу, тела почти целые; в центре — все кусками. Их много, их невероятно много, их так чудовищно много, что красные кусочки, похожие на тряпочки для мытья посуды густой дробью облепили стены почти до потолка.

Слышны капли. Сотни капель одновременно. Стекает. С кресел, со спинок, со ступенек, со стен, с люстры, с потолка.

Живых нет. В первом ряду сидит грузный труп директора и сквозь большую дырку в его сдувшемся животе видна облезлая обшивка спинки кресла. И кажется будто что-то шевелиться там внутри. Она видит мертвое белое лицо своей мамы в груде мяса в середине зала. Кончик ее рта растянут в улыбке и он слегка дрожит. В углу сидит Сом с дыркой во лбу и он подмигивает Юле.

Живых нет, но все здесь — живы. Юля рвется к выходу, она дергает двери возле сцены — закрыты. Бешеными скачками она прыгает к другому выходу — в конце зала, но там все завалено трупами. Юля вязнет в мясе, спотыкается, что-то тянет ее сзади. Она боится обернуться, она уже не бежит, и даже не идет, она ползет к той нечеловечески далекой двери, ползет по рукам, кишкам, глазам, по мягкому, красному, страшному, но что-то напирает сзади, давит, не дает дышать. И все это дышит само — трупы, остатки, глаза, кишки, куски — все это вдыхает и выдыхает, живет, и оно напирает сзади, с грохотом переворачивая кресла, напирая вместе с ними, сдавливая, Юля грузнет по пояс, по плечи, она вся красная, вся пропитана их кровью и их запахом, и белая когда-то ночная рубашка уже даже не краснеет, а чернеет, пропитывается, тяжелеет, рвется и мясо липнет к ее голому телу, чьи-то пальцы сжимают где-то далеко внизу ее лодыжки, бедра, тянут за грудь, за плечи, и остается только голова, только рот, и она кричит, отчаянно, нечеловечески, так как ни кричала никогда, но уже поздно, уже слишком поздно…