Резиновое солнышко, пластмассовые тучки

* * *

По старой привычке Горик спал полностью одетый, даже в ботинках. Он не видел никаких снов и проснулся как-то внезапно.

Утро было солнечным, вселяло надежду на что-то хорошее. Горик привстал, лениво грохнул ноги на пол, остался сидеть на кровати. Вокруг валялись осколки зеркала. В углу пылилась скомканная простынь, безнадежно испорченная вином и сигаретой. Рядом — подсвечник с полустаявшими свечами, перевернутое инвалидное кресло.

Возле кровати осталось полбутылки вина — конечно, не такого дорогого как они пили с Юлей, но пойло — есть пойло, кончается хорошее и ты пьешь любое. Горик хлебнул. Есть не хотелось, хотя уже третий день он ел мало, только пил как лошадь.

Он нашарил сигареты и зажигалку. Закурил. Посмотрел в рваный осколок на свою опухшую морду.

— Улыбнись, козел, — сказал Горик, подражая любимому Брюсу Уиллису.

Козел улыбнулся. Ему не доставало зубов.

Горик швырнул осколок в угол. Там зазвенело.

Потом он слонялся по дому, не знал чем себя занять. Его вдруг посетила счастливая мысль убраться в комнате, он нашел в коридоре веник и совок. Неожиданно вспыхнула лампочка — электричество включали и выключали без всякой системы. Возможно, соответствующий министр употреблял наркотики.

Щелкнул замок входной двери. От неожиданности Горик опустил совок и осколки со звоном посыпались на пол.

Появилась Юля. Она была покрасневшая от мороза. В комнате сразу стало холодно.

Минуту они молча смотрели друг на дружку. Она открыла рот, возможно, чтобы спросить как он сюда попал, но потом наверное вспомнила, что сама дала ему ключ и ничего не спросила.

— Я убрать решил, — сказал Горик. — Грязно.

Юля медленно прошлась по комнате. Смотрела в сторону. Под ее ботинками глухо трескалось зеркальное стекло.

Горик стоял с веником и совком.

— Давно пришел? — спросила она.

— Нет. Вчера.

Она ходила возле него каким-то полукругом, как волк возле добычи. Она не смотрела на него. Стекло хрустело под подошвами как подмерзший снег. Горику стало не по себе. Захотелось оправдаться. В этой девочке, почти ребенке было что-то, что рождало тревогу.

— Ну ты же меня прогнала… — начал он. — Я ушел… ходил-ходил… А куда идти? Ночевать где-то надо… холодно. Я пришел. Думал, тебя увижу, извинюсь. А тебя нет.

Юля молчала.

— Юля, если ты из-за этой ночи…

Раздражающе хрустело стекло.

— Если ты…

Он не знал, как сказать. Он разозлился.

— Ну давай будем считать, что ничего не было! — почти закричал он.

В дверь позвонили. Горик вздрогнул.

— Давай будем считать, — повторила она. — Ладно, прячься куда-нибудь, я посмотрю кто там.

Она ушла. Горик огляделся. Куда прятаться. Из мебели — кровать и инвалидное кресло. Он стал у стены и прислушался. Юля открыла дверь и разговаривала с кем-то на пороге. Голос был непонятный — вроде мужской, но высокий.

— Бу-бу-бу — бубнили за стеной. Ни черта нельзя было разобрать.

Горик подошел к дверному проему. Теперь было тихо словно Юля и ее непонятный гость куда-то ушли. Горик осторожно выглянул, моментально узнал вошедшего и тут же захлебнулся от боли и ярости. На пороге стоял Гена Кашин, более того он целовался с Юлей взасос!

Горик выскочил из комнаты, не веря глазам. Они целовались прямо у входа, не замечая ничего вокруг; Какашка наклонил голову, Юля встала на носочки. Горику стало трудно дышать. В груди не билось сердце, и не дышали легкие — там была одна чистая кристаллизованная боль, словно кто-то рвал душу пассатижами. Сука, подумал Горик, какая сука.

Он рванулся к ним и резко отшвырнул легонькую Юлю от Генки так, что она впечаталась куда-то в вешалку, в кучу курток и пальто. Гена остался спокойно смотреть Горику в глаза. В руках он держал недопитую бутылку светлого пива.

Горик уже собирался ему врезать, но вдруг заметил, что правый глаз Генки скрыт за огромным, в четверть лица, фиолетово-малиновым фингалом. Горик почему-то сразу передумал бить.

Гена сделал нечто плохо-объяснимое. Он подмигнул Горику здоровым глазом, хлебнул пивка, улыбнулся и сказал:

— Теперь не страшно сдохнуть!

— Да пошли вы! — крикнул Горик.

Он оттолкнул Генку и выбежал на улицу с твердым намерением никогда в жизни больше не возвращаться в особняк. Сзади доносило сумасшедший Юлин хохот. От иррациональности происходящего сносило башню. Он выбежал за калитку.

Но вернулся он уже через полчаса. Идти как всегда было некуда. Кроме того, он не мог оставить их двоих. Пусть гонят, думал Горик, пусть посылают, бьют, стреляют. А я все равно приду и посмотрю.

Он открыл дверь своим ключом, вошел в дом, ожидая с порога услышать доносящиеся порнографические стоны. Но было тихо. Горик вошел в комнату. Юля и Гена сидели и курили — одетые, в разных углах. Никто не трахался. Горик перестал что-либо понимать.

— А вот и ты, — сказала Юля, словно все это время только его и ждала. Гена курил со скучающей мордой.

— Сцены любви и ревности закончились, — объявила Юля хрипло и торжественно. — Я не ваша девочка, а ваш брат по оружию. Хочу, чтобы вы оба это поняли. А теперь, мальчики, если все ясно и все готовы в ближайшие несколько дней сдохнуть, прошу всех в подвал, тренироваться!

* * *

3. Гена максимально тихо и осторожно открыл дверь, надеясь, что все спят.

Не спал никто. В комнате горел свет, и едва он сделал шаг в коридор на него бросились все — бросилась истерично-взволнованная, с размазанной косметикой на лице, мама; бросился заросший, пугливо-взволнованный папа; бросился взъерошенный кот Маркиз, принявшись царапать Генке штанину.

Все кричали ему в уши, мелькали у него перед глазами, хватали его за голову и за плечи.

— Гена… Господи, где ты был?

— Где ты шлялся, Геннадий, полвторого ночи!

— Господи, грязь! Что это?

— Пыль… мел… где ты шлялся?

— Кровь! О боже, кровь на куртке!

— У него голова разбита!

— Господи, Гена, господи… Зеленки, Саша, йоду, что-нибудь, быстро!

— Гена, скажи мне четко: Что. С тобой. Случилось?

— Саша, ты меня слышишь?

— Да-да, бегу!

— Геночка, сына, родненький, на тебя опять напали, да?

Ему не хотелось ничего объяснять, ничего выдумывать, ничего говорить. Он был разбит. Хотелось остаться одному и уснуть. Он молчал и почему-то блуждал взглядом по сторонам.