Родная партия

Его право. Спасибо Лире за поддержку на выходных: с ней удалось лучше разобраться в случившемся, перестать винить за то, что было за пределами моей ответственности. Иногда достаточно простого слушания и внимания без осуждения, чтобы человек раскрыл в себе долгожданную устойчивость в жизни. В этом Лира точно преуспела. Как итог, я в некотором роде принял смерть Ручкова. Если разложить его кейс по полочкам, то выйдет следующее: сперва он оскорбил меня и проявил враждебность, затем попытался напасть, наконец, бросился в атаку. Я также вспомнил, что не только хотел избежать конфликта, уйдя с балкона обратно в дом, но и не пытался проявить встречную агрессию. То есть, действовал максимально экологично, без провокаций, наращивания конфликта и с возможностью поставить ссору на тайм-аут.

Но сейчас мои мысли поглощены другим инсайтом. Чем больше я находился в комсомоле, тем сильнее убеждался в том, что он неофициально поделен на две структуры.

Вертикальная структура полностью воссоздает партийно-государственный механизм. Её основная функция — подчинять и подчиняться. Ничего более. Документальная база этой структуры практически повторяет слово-в-слово документы КПСС. Тот же язык, те же термины, те же задачи. Комсомол полностью зависим от компартии, признает в ней даже не старшего брата, а именно начальника.

Этот факт не вызывает во мне глубокого отторжения. Да, фиксирую внутри себя определенный хейт, но он скорее побуждает желание сделать изменения. Я прекрасно понимаю правила игры. Комсомол жестко связан с КПСС, со сталинских времен все общественные организации увязаны на партийном ядре и централизованы. Однако, я не могу не признать, что эта вертикальная структура — полный шлак и бесполезный мусор.

Во-первых, это вообще ни разу не коммунизм. С чего вдруг бюрократия стала синонимом коммунистического? Я ловлю стыд с каждого совещания, где одни и те же фразы, писанные канцелярскими чернилами и покрытые золотом бравурных заявлений, перекочевывают из одного рта в другой. Почему в СССР нет классов? Вот же, это определенно класс богатых — номенклатура. Да я сам номенклатурщик. Что-то я не замечаю, чтобы в “Праге” сидели за столом рабочие и колхозники. Ну и наконец, тема, об которую я не один раз бился до крови в околополите — куда же исчезло государство, если оно в восемьдесят пятом году повсюду, где только можно?

Во-вторых, вертикальная структура имеет очень мало демократических практик. Согласования, перешептывания, какие-то элитарные всклоки, обязательно должно быть решение Инстанции. Без мнения ЦК КПСС никаких серьезных изменений, в том числе кадровых.

В-третьих, и для меня это самое главное, полный отрыв от настоящего и будущего. Формализм в вертикальной структуре уничтожил всё креативное. Люди в центральном аппарате, да и на местах, когда меня направляли для чтения “очень важного” доклада перед комсомольскими работниками, тихо и как бы делясь сокровенным говорили, что никаких особых мероприятий комсомол уже давно не проводит. Будущее в комсомольских рядах исчезло исчезло вместе с романтизмом. Никакой серьезной веры в идеологию, никакой надежды на качественный скачок. Ожидание на холодном старте. Вот почему Горбачева встретили с позитивными ожиданиями, что было мной замечено по разговорам в магазинах и метро. Но вслед за будущим комсомол утратил настоящее. Да, всё работает. Да, вклад в экономику. Да, комсомольцы участвуют в войне, многие оказались в Афганистане, и в отделе, где работает Елфимов, вроде как активно работают в направлении поддержки афганских ветеранов из комсомольских рядов.

Есть, конечно, исключение из правила. Личностное начало, хочешь ты того или нет, даже при тоталитаризме исключить на все сто процентов ну просто никак. К началу Перестройки о тоталитарном строе не может быть и речи. Да, есть много того, что вызывает во мне страх. Я — зумер. Я не привык к такому отношению. Жесткая, снабженная силой коллективность отпугивает или даже раздражает. Но, к примеру, наш первый секретарь Мишин, нравится он мне или нет, проявляет принципиальность в некоторых вопросах, тяготеет к гигантским комсомольским проектам. Вспомнить хотя бы наше первое совещание, где он прокатился по мне танком за то, что не упомянул в докладе БАМ. Как историк, мне интересно фиксировать такие детали.

Что уж говорить, я уже повлиял на процессы в ВЛКСМ. Минимальное новшество, но оно всё-таки появилось, и будет выражено в предстоящем фестивале. Идея о внедрении развернутого экологического дискурса пришлась по душе Лигачеву. Будь на моем месте настоящий Андрей, такого бы не случилось. Он был конъюнктурщиком от и до, вернее стал им после нескольких лет безуспешности. Что ж, проявить себя перед лицом высокого начальства полезно — для советского мира точно. Что до меня, то я бы предпочел открыть свой бизнес и держаться подальше от всяких боссов.

Но помимо вертикальной, в ВЛКСМ точно существует горизонтальная структура. Убедиться в этом мне удалось только тогда, когда совершил несколько поездок по московским районам: Ждановский, Фрунзенский и Красногвардейский. То, что есть аморфное и безынициативное начальство, совсем не означало, будто бы точно такими же являлись рядовые комсомольцы. Наоборот! В народной среде я замечал… как сказать. Желание? В простых ребятах есть запрос. Он сейчас не реализован. Уверен, если бы дать им возможность, то эта энергия окажется настолько мощной, что неизбежно возникнет вопрос о пределах её контроля.

Кто такие простые комсомольцы? Это обычные молодые люди. У них есть мечты и желания, у некоторых плохо скрываемые амбиции, стремление выбиться наверх, сбежать от дефицита. Судить за последнее неправильно. Поставь слабого в унизительные условия, и он обязательно озвереет. Как иначе? Жить-то хочется, а не стекло жевать от серых будней.

Но много таких, кто пришел за движем. Прибиться к активным и позитивным, сделать вместе, подружиться, найти досуг и общение. Это как то же самое, что делал я, ходя в антикафе и рубился в настолки с гиками. Общность интересов у таких комсомольцев наблюдается.

В горизонтальной структуре, в низовых ячейках и в рядовой среде гораздо меньше формализма. Будучи почти леваком по взглядам, мне было легко вести с ними контакт, а они, в свою очередь, охотно и с удивлением вступали со мной в диспут. Татьяна, сопровождавшая пару раз на собраниях, мягко и деликатно советовала мне соблюдать предосторожность:

— Андрей Григорьевич, люди заволнуются. Полностью поддерживаю ваш товарищеский подход и демократический стиль общения, но у некоторых возникнут опасения.

— Фамильярность? — спросил я. — Посчитают, будто забылся? Должен быть всегда и везде высоким начальником, хмурым и надменным?

— Много что подумают, Андрей Григорьевич. Пойдут письма наверх, будут задавать вопросы. Вы слишком отличаетесь от остальных.

— Если бы это было плохо, — необдуманно вылетело у меня из головы.

— И всё же, Андрей Григорьевич, постарайтесь взять золотую середину. Не скрою, вы симпатизируете мне в новом стиле. И заметно, как к вам тянутся молодые ребята. Вы их заинтересовали.

— Не так сложно это сделать, когда всюду культура формализма.

Татьяна смутилась, продолжать диалог не стала.

Потенциал, который есть у комсомола, можно использовать для прогрессивных реформ Союза. Вопрос только один: как? Я делал записи в дневнике, выстраивал какие-то гипотетические сценарии, но хороших, действительно эффективных на сто процентов вариантов выдалось слишком мало, всего два. Этот факт заставлял меня мучиться в догадках: “Почему так туплю?”.

Однажды пришел к выводу, что по-серьезному давит знание исторического опыта этой страны. СССР не стало. Комсомол его не пережил. Партия тоже. Реформы провалились либо успешно реализовались лишь частично. Элиты предпочли ограбить собственные народы, часто прикрываясь красивыми лозунгами. У многих свободу, полученную от исчезновения коммунистического режима, отобрали вновь. В общем, в сознании каждый раз включается мощнейший блок: “Зачем менять то, что по идее неизбежно погибнет?” Такое блокирование принуждало часто опускать руки; чтобы двигаться дальше в размышлениях, мне придется рано или поздно проработать этот блок.