Роман межгорья

Только на участке Синявина била ключом трудовая жизнь. Даже дехкане, явившиеся для отбывания труд-повинности, энергично толкали вагонетки, и из открытой пасти туннеля доносился ритмичный гул врубовой машины.

Неподалеку от конторы, на дороге, ведущей к центральной больнице, толпились замасленные рабочие без рубах, которыми, вместо чалмы, были покрыты их головы. В центре толпы стояла обыкновенная арба, торчали два паукообразных колеса.

Саид-Али вместе с Синявиным и Штейном протискались сквозь толпу к арбе. К колесам были привязаны лошади, а два милиционера, стоявшие рядом, лениво хлопали прутьями по голенищам своих сапог. Увидев Саида, они подтянулись, заставили толпу расступиться и освободили проход.

На земле лежал труп убитого.

Из-под арбы поднялся Евгений Викторович Храпков и, расставив руки с засученными рукавами, пошел им навстречу.

— Камнем в голову… Череп пробит на три сантиметра, а в спину был нанесен удар ножом, безусловно не смертельный. Смерть наступила мгновенно от кровоизлияния в мозг.

На пыльной дороге лежал, скорчившись в неестественной позе, мулла Гасанбай. Саид не сразу узнал юношу, которого встретил за мостом заброшенного заура, но потом ему показались знакомыми и черты его лица и чалма, что теперь сиротливо лежала поодаль в пыли. Нервные движения Саида показали присутствующим, что он знает Гасанбая.

— Вы его тоже знаете, товарищ Мухтаров? — удивленно спросил Саида Синявин.

— Нет, — поколебавшись, ответил он, но потом шепотом, обращаясь к Штейну, добавил: — Этими днями, едучи в Чадак, я встретил его… Он мне показался каким-то одержимым, фанатиком. Но то, что он сказал мне, загадочно понизив голос, заслуживает внимания. Я встретил его на дороге, которая ведет из обители. При этом разговоре, правда, присутствовал и шофер стройконторы, но мы разговаривали по-узбекски: «Некоторые инженеры, — сказал он, — тоже молятся в обители…» — совсем тихо закончил Мухтаров.

— Ну что же, доктор, составьте акт. Думаю, что во вскрытии нет надобности? — заметил Штейн, обращаясь к врачу, и, повернувшись к Саиду, шепнул: — Переводчик стройконторы исчез…

— Явное преступление… Человека убили… Какое-то удивительное совпадение: камнем в голову, ножом в спину, — бормотал хирург Храпков, идя позади Мухтарова и ревниво наблюдая, как они вдвоем со Штейном, таясь от него, говорят о чем-то шепотом.

Лишь теперь Саид-Али почувствовал настоящий страх. Невольно он вздрогнул, представив, какой опасности подвергается днем и ночью. Саид был уверен, что убийство имеет непосредственную связь с загадочным намеком, который доброжелательно бросил ему этот юноша. Он был уверен и в том, что сестра его, покойная Този-хон, напоминала ему именно о тех врагах, чьи руки обагрены кровью этого муллы. И даже в туманной фразе Любови Прохоровны о друзьях и врагах таились намеки на тесную, душную атмосферу преступлений и заговоров… Скорее бы, скорее завершить строительство! Обитель, муллы, вредительство… Они хотят загнать его в силки, как зверя, и наслаждаться своей победой. В Голодную степь столько нахлынуло людей, тысячи собрались сюда! Их привело сюда стремление преодолеть проклятие ишанов и мулл. Партия доверила ему, Саиду, эти тысячи людей и судьбу строительства, и он ощущает ее могучую поддержку!

— Штейн! Помоги мне вызвать к телефону секретаря обкома партии.

— Он сейчас в ЦК, я это хорошо знаю.

Саид сел за стол в кабинете Преображенского. Перед его глазами лежал подсунутый Преображенским рапорт о «стачке» части дехкан, работающих на строительстве головы магистрального канала. Сам Преображенский, начальник строительного отдела, нервничал. Он расхаживал по кабинету и, казалось, был уверен, что они забастовали всерьез. От напряжения лицо его делалось еще бледнее, а рыжие веснушки резче выделялись на лбу и щеках. Казалось, что он вот-вот, улучив счастливую минуту, рванет дверь и скроется в просторах пустыни. В рапорте он требовал от Мухтарова откомандировать рабочих или снять с него ответственность.

Под Саидом затрещали ножки кресла. Он посмотрел на Штейна огненными глазами.

— А я не снимаю ответственности! Инженеру Долидзе поручить закончить сооружение головы канала и приступить к строительству гидростанции. Эльясберга оставить в отделе. Долидзе успокоить «забастовщиков»… Товарищ Преображенский, — и Саид нервно подписал свою фамилию под приказом. — Напрасно досаждаете своей ответственностью, стыдитесь! Надо будет — так и освободим!

Часть четвертая

СУ КЕЛЯ ЯТЫР^[25]

I

Ехали они долго и скучно. Арбакеш был недоволен. Его еще с утра заставили ехать. Он мало верил Лодыженко, который обещал ему уплатить, и поэтому не торопился. К вечеру скрипящая арба въехала на ровную, обсаженную с обеих сторон деревьями ходжентскую дорогу. Под сенью густой зелени стало прохладнее. Лодыженко хотелось поскорее выбраться из-под этого расписного шатра на арбе, из этих клубов едкой пыли на простор, вздохнуть полной грудью.

— Эй, мулла-дехканин! Скоро ли приедем в Ходжент? Не в Мекку ли ты меня везешь, таким раем тут запахло.

Арбакеш, качаясь на оглоблях, поворачивал свое безразличное лицо к Лодыженко и, помолчав немного, однотонно отвечал:

— Якын калды!^[26] — и снова покачивался на оглоблях, мурлыча порой невеселую дорожную песню. И песня, немудреная и долгая, как дорога, и покачивание, казалось, будут тянуться вечно.

«Преинтереснейшая эпоха! — размышлял Лодыженко. — Идея, которая в истории человечества на протяжении веков оставалась недосягаемой мечтой, теперь стала действительностью для одной шестой части мира, превратилась в практическую задачу эпохи. Посланцы партии, считанные единицы коммунистов, из кишлака в кишлак разносят пламя идеи. Пускай она освещает людям путь. Огонь — это проявление сложной реакции превращения вещества в новое качество… Вот и сейчас, в Ход-женте… Сколько новых мыслей, забот принесешь с собой ты, труженик первой социалистической пятилетки! Одни насторожатся и недоверчиво будут ждать, чем завершится твое появление здесь, чтобы сделать для себя тот или иной вывод. Другие просто уже верят и твое появление здесь приветствуют, как торжественный праздник. Но есть еще и такие, которые, только услышав слово «агитатор», начинают шептать в кулак, суетиться по кишлаку и подогревать ненависть ко всему тому, что имеет отношение к советской власти. Может быть, не один нож сейчас рассыпает искры на точильном камне, насыщается змеиным ядом, чтобы встретить коммуниста в темных уголках дувалов…»

И Лодыженко вспомнил о своем крае, где он мог бы тихо и спокойно работать техником в какой-нибудь строительной конторе. А как ему хотелось поступить в высшее учебное заведение и стать инженером! Он молод. Он представлял себе, как ежедневно, из года в год рулетка или рейсфедер будет находиться в его руках. Все те же насыпи, выемки для железной дороги, мосты, платформы, туннели. Они тоже будто живые. Строишь и ставишь их на большую службу человеку. И живые люди — вот самая могучая строительная сила… О, для того чтобы овладеть ею, нужно большое уменье! И гордость наполняет все его существо. Не отдыхать, а трудиться!

«Вечно странствующий бунтарь…» — думал он, радостно улыбаясь. Мулла-дехканин, как маятник, покачивался на оглоблях. Он тоже решал проблему: уплатят ли ему за потраченное время или нет. Порой он упирался рукой в спину коня, оборачивался к пассажиру и смотрел на него долгим меланхолическим взглядом. И снова — без жалоб, без вопросов мурлыкал свою импровизированную песню.

«Сколько еще надо работать с этой массой…» — с сожалением думал Лодыженко, встречаясь глазами с дехканином.

Повеяло вечерней прохладой, Семену снова захотелось потянуться в арбе. Вдруг он вспомнил о девушке, которую видел в реке. Хорошо было бы ехать на этой арбе вдвоем. Расшитые покрывала раскачиваются по бокам. Цветы, которыми расписана арба, заиграли бы иными, живыми красками. И ехали бы они хоть на край света…

— Где мы остановимся, мулла-дехканин? Хотя бы переночевать… по-человечески.

Усаженная деревьями дорога круто повернула, в сгустившихся сумерках кое-где замелькали звездочки в окнах. Они въезжали в Ходжент.

II

После собрания Лодыженко, почувствовав непреодолимое желание поговорить, собрал ходжентский актив. На этот «актив» давно уже обратили внимание партийные органы. Беспокоил он своим случайным составом. Около десятка молодых коммунистов, каждый из которых еще хорошо не понимал: две жены у коммуниста — это преступление или только лишние хлопоты? Кое-кто из них стремился вести себя словно первый попавшийся сорвиголова: и властно и нагло. Один работник исполкома, почти одинаковых размеров в ширину и высоту, все время пытался рассказать по-русски скабрезный анекдот. По-видимому, он видел в этом проявление «культурности». Культурность эту они понимали по-своему: сумел связать два-три слова на трибуне — уже культурный, а если еще мог после каждого слова выругаться на ломаном русском языке, то его «культурность» достигала самого высокого уровня.