Роман межгорья

Старательно разбирая узбекское письмо (в арабском начертании), Лодыженко с трудом прочитал на титульных страницах: Фирдоуси, Метерлинк, Достоевский, Низами-Ганджеви, Руссо, Толстой, Навои, Тагор… и другие имена, не часто встречавшиеся ему. Он с еще большим удивлением подошел ко второй, к третьей полке и едва разобрал среди неизвестных ему фамилий имена Абу-Али ибн Сина, Омар ибн аль-Фарид. Какое несметное множество идей заложено в этих книгах и каковы жизненные стремления их владельца!

Лодыженко заметил отдельно лежавшую на столике книжечку нового издания. По всей вероятности, это настольная книга хозяина. Книга была в необычной обложке, разукрашенной цветами. Он напряженно вчитывался в неизвестное ему словосочетание: «Ядгари хур-рият». В верхней части обложки была напечатана длинная фамилия, которую Лодыженко уже не раз слыхал: «Хамза Хаким-заде Ниязи».

— Хамза! — громко повторил он фамилию автора книги.

Мальчик сидел, поджав ноги, и смотрел, как жадно перебирал этот человек отцовские книги, словно торопился выбрать самую нужную и поскорее уйти.

— Пойдемте, отец зовет, — услыхал Лодыженко, едва поняв, о чем говорил ему мальчик.

Вдруг он вспомнил о задании, с которым приехал в Ходжент, и это посещение мираб-баши показалось ему таким странным и забавным.

Кое-кто думает, что, организовав собрание дехкан, прочитав им большущий доклад, можно будет создать не одну артель: они так и побегут наперегонки туда, успевай только протоколы составлять, успокаивая свою совесть. Но здесь очень сердечно поблагодарили за доклад, пригласили на чай да попотчевали развязной галиматьей в поэтической беседке на берегу Сыр-Дарьи, вот и все. Где же эти колхозы, где энтузиасты строительства в Голодной степи, где артели желающих идти заканчивать стройку? Все точно соблазнительный мираж, очаровывающий и многообещающий лишь издали.

Юсуп-Ахмат Алиев стоял, опершись о косяк двери, и кроткой, загадочной улыбкой встречал взволнованного гостя.

Только сейчас понял Лодыженко, что его пригласили на женскую половину и, вопреки заплесневелым грозным запретам адата, покажут ее обитательниц.

Познай вначале сам этот быт, погляди на него собственными глазами, а потом уже бросай крылатые слова, давай обещания…

— Тохта-а! — властно крикнул мираб-баши, да еще и ногой топнул на кого-то в ичкари. Там кто-то кратко, но покорно ответил, а затем все стихло. Хозяин произнес еще несколько слов, не понятых Лодыженко, и снова, приветливо улыбаясь, пригласил:

— Пожалуйста! Вам хотелось поговорить с нашими женщинами. Я предоставляю вам такую возможность, надеясь, что об этом никто не будет знать. Пожалуйста, заходите… — еще раз повторил он, давая дорогу Лодыженко.

На коврах сидели три женщины с открытыми лицами, испуганно глядевшие на Семена. Самая старшая из них, как показалось Семену, враждебно посмотрев на него, тотчас отвернулась и поднялась с ковра. Лодыженко ощутил, что своим присутствием он оскорбил ее. Инстинктивно, будто прося у нее прощения, он перевел взгляд на других женщин.

— Юсуп-бай! Я должна заняться хозяйством, — сказала пожилая женщина так, точно она всю жизнь прожила в подземелье и только сейчас впервые услыхала свой голос.

— Хо-ош! — ответил Юсуп и обернулся к Лодыженко. Он заметил на лице своего гостя выражение не то страха, не то удивления, но так же спокойно и приветливо, как и раньше, представил:

— Моя дочь — Назира-хон, две жены…

Лодыженко скорее почувствовал, чем понял, какая из двух оставшихся женщин дочь и какая — жена; самая старшая из женщин, которая, по всей вероятности, была матерью девушки, сторонясь Лодыженко, уже вышла из ичкари.

К Лодыженко подошла девушка лет пятнадцати — в этом краю она могла считаться совсем взрослой женщиной, — и не успел он молвить ей слово или сделать движение, как она своим пальцем поставила на его лбу точку из священного ила Сыр-Дарьй. Это было выражением самого глубокого почтения к гостю.

А потом она улыбнулась. Улыбнулась чистосердечно, не сдерживая себя, открыв белоснежный ряд мелких девичьих зубов. Затем, будто завершив шутку, она наклонила голову и исподлобья наблюдала, какое произвела впечатление на молодого человека.

Лодыженко растерянно поглядел на хозяина, стоявшего у двери, словно не понимая толком, действительно ли он находится здесь, или это ему только кажется. Хотелось перешагнуть порог, скрыться. Но долг вежливости…

Так вот она, узбекская женщина!

Молодая жена, ростом немного пониже своей неродной дочери, быстро набросила на голову платок, принесла медный чайник, из которого клубился пар.

Наклоняясь, она придерживала руками непокорную грудь, выглядывавшую в прорезь платья.

Лодыженко, краснея, ощущал, как наполняет его душу смешанное чувство удивления, стыда и любопытства.

— Каны, бу якга, олтырын^[27], — сказала девушка, рукой указав на подушку, лежавшую посреди комнаты, и добавила, продолжая глядеть на него исподлобья и искренне, по-детски улыбаясь: —Атынгыз нима?^[28]

Лодыженко подошел к девушке и, протягивая руку, промолвил:

— Лодыженко! Семен Лодыженко…

И тотчас же он почувствовал себя так, будто под ним проваливается земля. Назира-хон, не поняв его движения, посмотрела на протянутую руку Лодыженко, потом — на мачеху и попятилась в сторону. Мачеха что-то сказала ей, а Лодыженко медленно опустил руку и смущенно потер о штаны.

Глиняная точка на лбу, точно рана, жгла его. В руке он продолжал держать книгу, взятую. из библиотеки хозяина.

— Вы читаете, Наз… заира? — спросил Лодыженко, припоминая имя девушки. Та не поняла его и переспросила, удивленно взмахнув длинными ресницами:

— Лаббай?

Густые черные брови, соединенные искусственной полосой, низко нависали над глазами.

На ней было длинное полосатое платье, с прорезями, высокой талией, с длинными рукавами, как сорочка, облегавшее гибкое тело, и это заставляло Лодыженко краснеть после каждого взгляда на девушку.

С трудом подбирая узбекские слова, он повторил свой вопрос и снова запнулся, произнося ее имя.

Подавая ему пиалу с чаем, она так громко засмеялась, что ему показалось, будто фарфор сосуда эхом откликнулся на ее смех. С трудом сдержалась и мачеха, разливая кок-чай.

— Назира-хон! Называйте Зир-хон, так зовет меня Гулям-бай… — и она снова засмеялась, нашептывая: — Наз-заир, Наз-заир…

— Зир-хон, Звезда. Прекрасное имя! Звездочка… — повторял Лодыженко и, попивая чай, следил за этой дочерью природы, жалея о том, что он не местный джигит.

Какие слова, какие чувства могут нахлынуть в такую минуту? Две молодые женщины ухаживали за ним, как за желанным гостем. Разговор не вязался, небольшой запас узбекских слов, которые он выучил с помощью Каримбаева, улетучился как пар. А девушка говорила и говорила чудесным контральто, которое, казалось, вот-вот вырвется из ее груди и зазвучит чарующей песней, и ее слова проникали в глубину его души, наполняя ее радостью! Назира была молода и нежна, как распустившаяся роза.

— Это книги отца… Иногда он показывает их мне, но… адат… ишаны… да еще соседи…