Роман

– На волю! Все на волю! – в очередной раз провозгласил Красновский и, кряхтя, полез прямо в окно.

Стоящие рядом стали помогать ему, но вдруг он, взмахнув рукой, с треском вывалился в окно, в кусты сирени.

Мужской хохот и женские ахи наполнили гостиную.

– Петя, друг, куда ты! А-ха-ха-ха! – хохотал Антон Петрович, высовываясь в окно.

– Петенька! Где ты? – вскрикивала Надежда Георгиевна.

Роман с Татьяной, заметив, что Поля и Гаша, осторожно обходя их, убирают со стола, встали и незаметно для остальных вышли.

Спустившись с крыльца, они остановились. Стояла теплая летняя ночь, яркая полная луна хорошо освещала все вокруг. Справа слышались громкие голоса гостей, в кустах с треском и смехом ворочался Красновский. Сзади, где-то в глубине дома, послышалось сонное бормотание Гаврилы и укоризненный голос Гаши.

– Пойдем в сад, – шепнула Татьяна и, взяв Романа за руку, двинулась влево.

Они обошли дом, Татьяна отворила калитку палисада и повела Романа по узкой дорожке, сквозь кусты черемухи, жасмина и сирени.

Роман шел, вдыхая чудесный ночной воздух, влажные листья задевали его по лицу. Миновав кусты, они прошли меж двух разросшихся слив и оказались в глубине сада. Здесь посреди небольшой полянки стояла красивая белая скамья с резной спинкой. Опустившись на нее, Татьяна потянула Романа за руку, и он сел рядом. Татьяна сжала его руку и, приложив палец к губам, другой рукой показала на сад.

Роман огляделся.

Сад дышал тишиной и покоем. Пахло мятой, корой плодовых деревьев, сочной росистой травой и еще чем-то неуловимым, чем может пахнуть ночью в заросшем русском саду.

Лунный свет лежал на всем тончайшей серебристой пленкой, от травы тянуло еле ощутимой прохладой.

После нескольких минут молчания Татьяна произнесла:

– Это мое тайное место.

– Тайное?

– Да, тайное… Здесь я молилась. Я молилась о тебе.

– Обо мне?

– О тебе. Тогда, когда тебя увезли от нас.

Он взял ее руку и надолго припал к ней губами.

– И еще я молилась знаешь о чем?

– О чем же, ангел мой?

– Я просила Богородицу, чтобы ты полюбил меня… – прошептала Татьяна и, устыдившись своего признания, спрятала лицо в ладони.

Роман обнял ее.

В кустах послышался шорох, фырканье, и Танин медвежонок показался на тропинке. Принюхиваясь к следам своей хозяйки, он смешно ворчал и поводил остренькой мордой, напоминая в темноте какое-то сказочное существо.

Наконец, завидя обнявшихся, он проковылял к скамейке и ткнулся своим холодным носом в Танины колени.

– Ах, это ты! – воскликнула Татьяна, гладя его рукой. – Нашел нас…

Мишка урчал от удовольствия, прижавшись к ее ногам. Роман протянул руку – мишка ткнулся в нее носом и тут же лизнул теплым языком.

– Таанюшааа! Рооомаааа! Ауууу! – прокричали гости хором.

– Нас зовут, – проговорила Татьяна, вставая. – Пойдем.

Взявшись за руки, они пошли. Медвежонок заковылял следом.

Вскоре все уже сидели за столом, установленным под раскидистым широкоствольным дубом, освещенным луной и большой керосиновой лампой, подвешенной Гаврилой прямо на дубовую ветвь.

– Вина. Еще вина! – крикнул Куницын Поле и Гавриле, раздувающим у крыльца два самовара.

Антон Петрович, наполнив бокалы присутствующих «Рислингом», стал было подниматься с места, но Рукавитинов, со свойственной ему мягкостью, произнес:

– Антон Петрович, позвольте мне.

– Уступаю, подчиняюсь и внимаю! – продекламировал Воспенников, садясь. Рукавитинов встал, подержал бокал, как бы рассматривая его содержимое, потом поставил его на стол и, привычным жестом учителя сведя ладони вместе, заговорил:

– Друзья… Знаете, я не специалист по тостам и здравицам, поэтому заранее прошу прощения у вас, Татьяна Александровна, и у вас, Роман Алексеевич, за естественные огрехи и оплошности. Тем более, тост мой будет несколько сумбурным по форме и странным по содержанью…

– Чрезвычайно интересно, – пробормотал Антон Петрович.

– Так вот, друзья, я хочу рассказать об одной моей фобии, которая преследовала меня до сегодняшнего вечера.

– Позвольте, Николай Иванович, – перебила его Красновская, – а что такое фобия?

Николай Иванович хотел ответить, но Клюгин, сидящий напротив Красновской, быстро произнес, полупрезрительно скривя губы:

– Фобия – это непреодолимый навязчивый страх.

– Совершенно верно, – продолжил Рукавитинов. – И этот самый непреодолимый навязчивый страх возник у меня в годы серьезного увлечения наукой. Я был молодой биолог, только что закончивший университет с малой золотой медалью и собиравшийся целиком посвятить себя науке. То бишь – биологии. В те годы я был прогрессистом до мозга костей, место Бога в моей душе занимала Наука, круг моих интересов ограничивался лабораторией, библиотекой, университетскими аудиториями, иногда – зоологическим и ботаническим музеями. На концерты я не ходил, светских знакомств не имел. В университете я был на хорошем счету, профессора ко мне относились как к перспективному молодому ученому и всячески поддерживали, тем более что работа у меня спорилась, и я был близок к защите диссертации. И казалось, что все так и случится: диссертация, степень, чтение лекций студентам, научная работа, проще говоря – нормальное размеренное продвижение вверх по лестнице научной карьеры, до кресла и мантии академика.

– И что же вам помешало? – спросила Лидия Константиновна, пригубливая «Рислинг» из узкого бокала.

– Помешала мне женщина, – произнес Николай Иванович со слегка виноватой улыбкой.

Все заулыбались.

– Да, женщина, в которую я влюбился.

– И вам стало страшно? – спросила тетушка.

– Позднее, позднее. А поначалу было чудесно. Моя любовная горячка длилась без малого месяц и пришлась как раз на время летних каникул. Месяц пролетел, как один день, все было так замечательно, так ново. Я ведь ни разу до этого не влюблялся…

– А студентом? Неужели не влюблялись? – спросил Красновский, отмахиваясь от комаров.

– В студенческие годы я учился не поднимая головы, попросту говоря, ничего не видел, кроме учебников да заспиртованных лягушек… Но я отвлекся. Месяц прошел. Бодрый, полный сил и надежд, я, как вы понимаете, вернулся в университет, и вот тут-то и началось самое страшное. Я вдруг почувствовал, что моя абсолютная вера в Науку поколеблена и по моим былым убеждениям пролегла этакая узенькая трещинка. А в нее, в эту трещинку, лезет всякая всячина самым бессовестным образом. И что самое страшное – лезет не спросясь, помимо моей воли! Если раньше я был уверен во всем, то после моей любовной истории уверенность стала не столь абсолютной. Этот случай напугал меня на всю жизнь. Каждый раз, когда рядом оказывалась женщина, способная мне понравиться, я испытывал священный ужас. И дело тут было вовсе не в страхе за биологию, за мою карьеру. Я, друзья мои, боялся того изначального хаоса, который привнесла в мое сознание женщина. И все последующие десятилетия я тщательно заделывал ту самую трещину. И я заделал, зацементировал, заштукатурил. Но…

Он внимательно посмотрел на молодых и сказал:

– Но сейчас я не против этой трещины. Даже более. Я впервые, пожалуй, жалею, что я заделывал ее все эти годы!

– Браво! – воскликнула тетушка. – Браво, Николай Иванович!

– Да. Я впервые увидел… – он задумался на мгновенье, – любовь. Признаться, я недолюбливаю это слово. Оно обтрепано и опошлено человечеством. Но сегодня я увидел Любовь. И в этом помогли мне Татьяна Александровна и Роман Алексеевич. Раньше каждый раз, когда я видел жениха и невесту, готовящихся вступить в брак, меня охватывал страх. Все тот же, хорошо знакомый, пережитый мной доподлинно. Теперь же я… совершенно не боюсь.