Рубиновый лес. Дилогия

– Не хочу, чтобы я перестал быть тебе нужен, – прошептал он, опустив руки мне на плечи. – В тебе половина моей души, а во мне – половина твоей. Я твоя сокровищница. Лишь благодаря тому, что мы стали одним целым, ты до сих пор жива. Я благодарю Виланду каждый закат и каждый рассвет. – Агатовые когти запутались в моих волосах, перебирая их и укладывая, тяжёлые. – Вовсе не я был твоим подарком на день рождения, а ты моим. Так зачем мне его – тебя – лишаться?

Сердце Соляриса билось под моими ладонями так сильно, что казалось, будто оно лежит прямо на кончиках моих пальцев. Я смяла ворот его намокшей рубахи, провела по груди, на которой блестели прозрачные капли, и лишь затем нашла в себе силы сказать:

– Сними это с себя.

– Что именно?

– Всё.

И тогда я наконец-то выпрямилась, вынырнула из воды по пояс и, нависнув над Солом, предстала перед ним лицом к лицу. Ему не оставалось ничего, кроме как посмотреть на меня в упор. Волосы, длинные и потемневшие от воды, легли мне на грудь плащом, но этого было более чем достаточно, чтобы у меня загорелись от стыда щёки, а у Сола – уши. Я никогда не считала себя настолько же привлекательной, как Матти, даже более того – едва ли вписывалась в дейрдреанские каноны красоты. Не зря Солярис прозвал меня «рыбьей костью». Из-за сахарной болезни, не будь я принцессой, меня бы и местные наверняка дразнили тощей или худосочной. Слишком узкие бёдра, слишком костлявые колени и руки (левая так вообще буквально), слишком маленькая грудь. Шрамы только добивали любое очарование, которое могло во мне оставаться: бледные полосы под рёбрами, пунцовые отметины над самым сердцем. Однако, стоя напротив Сола во плоти и естестве своём сейчас, я совсем не переживала об этом, ибо, когда он смотрел на меня, золото в его глазах оборачивалось солнцем.

Агатовые когти медленно поддели распущенные локоны с моей груди, но не решились отодвинуть их и вернулись обратно к плечу.

– Так ты будешь раздеваться или нет? Не одним только людям нужно за чистотой следить, – сказала я, решив поиграть с Солом в его же игру и посмотреть, что будет. – Ты в пути тоже без бани обходился, да и одежду уже всё равно намочил. Помойся со мной.

Сол заморгал часто-часто, видимо решив, что неправильно трактовал мои действия, и тут же убрал с плеча ладонь. Скрепя сердце я позволила ему сделать это, но лишь для того, чтобы он, медленно развязав шнуровку на рубахе, наконец стянул её через голову и закинул к моей одежде, следом поступив так и со штанами. Больше всего времени потребовала броня: несмотря на то что Сол давно научился снимать и надевать её без каких-либо застёжек, ему не сразу удалось подцепить мокрую чешую и избавиться от неё тоже.

– Что это ещё такое?

Солярис вздрогнул, повёрнутый ко мне полубоком, когда я подплыла к нему ближе и притронулась пальцами к длинному шраму внизу плоского живота. Тот тянулся от косточки таза к рёбрам, но вовсе не с той стороны, с которой Сола ранила Мераксель. То был шрам более неровный, крестообразный, словно оставленный острым концом кочерги, и несвежий. Видимо, там, в замке Дану, во время перевязки, его скрыл высокий пояс штанов, но теперь же сквозь воду бордовый узор предстал на белой коже во всей красе. И ещё несколько таких же, опоясывающих торс…

– У тебя никогда не было шрамов раньше, кроме того, что на шее от чёрного серебра, – сказала я, и Сол мягко отвёл мою руку в сторону. – Откуда они? Поэтому ты стал плохо заживать, да? Что ты от меня скрываешь?

– Огонь мира сего, какая же ты болтливая!

Я демонстративно надула щёки, но Солярис не увидел этого, скрывшись под толщей воды с головой. Когда он вынырнул обратно, то жемчужные волосы полностью закрыли ему глаза, упав на лоб. Лишь потому он не увидел, как я тянусь к нему, чтобы снова поцеловать, и не успел отступить.

«Если не хочет рассказывать, пусть не рассказывает, – подумала я. – Нет нам покоя, нет нигде веры, что это и вправду скоро закончится, так пусть и не кончается. Это не важно, пока Солярис рядом. Я буду любить его, даже когда мир треснет пополам. Я буду любить его прямо сейчас».

Стон, вырвавшийся из горла Сола, был подобен музыке лура: низкий, гудящий. Я всего лишь поцеловала его в шею под челюстью, как он сразу начал таять и урчать в моих руках. Солярис – мрамор, небо и пламя: жёсткий, далёкий и обжигающий. Вот что первым приходило мне на ум, когда кто-то просил меня описать его. Однако здесь, со мной, Сол был совершенно другим. Он не был жёстким – он был мягким, как шёлк, охотно отзывался на любое моё прикосновение и щедро дарил прикосновения в ответ. Он не был далёким – он был совсем близко, кожа к коже, дыхание к дыханию, и суть моя продолжалась сутью его, как неразрывное целое. Он не был обжигающим – он согревал, источая первобытный жар, от которого вода шипела на его спине.

Интересно, как этот жар будет ощущаться не снаружи, а внутри меня?..

– Рубин. – Сол перехватил мои руки, блуждающие по его телу, одной своей. Не было больше фарфоровой бледности – был лишь клюквенный румянец, как будто он провёл на лютом морозе несколько часов кряду. Вода, разделяющая наши тела, закипела. – Ты что делаешь, а?

– А на что это похоже? – протянула я полушутливо, будто не замечая вымученного укора в его голосе, и отплыла немного назад, чтобы позволить нам обоим отдышаться. – Знаешь, какие слухи о тебе в Столице ходили раньше? До того, как мы туман Красный победили и тебя любить больше стали.

– Ну и какие же?

– Будто ты дев местных портишь, головы им морочишь, а затем тайком в их постели по ночам пробираешься. Утром несчастные матери простыни в реке отмывают, а девы слезами умываются от тоски и позора.

– Так ты о тех слухах, в которых я Сильтан? – уточнил Солярис не без издёвки, и я тихо рассмеялась.

– Вот-вот! Я так же всем отвечала. Сплетни это, да и только, ведь не было у тебя женщин никогда. Верно? Я права, Солярис?

Он изменился в лице, а моё осталось прежним, безмятежным и с улыбкой такой же наглой, как и мои слова. Только коленки под водой предательски дрожали. Подобная смелость, граничащая с той самой наглостью, была не свойственна мне по натуре, но титул королевы многое изменил. Или же то изменила моя смерть? Пройдя через такое однажды, перестаёшь искать отговорки и оправдания. Перестаёшь бояться.

– Это не лучшее место, чтобы обсуждать такие вещи, – пробурчал Сол, воровато озираясь, словно у стен пещеры вот-вот могли вырасти глаза и уши. Следы от моих губ и пальцев покрывали его напряжённые плечи. – И не лучшее время, чтобы такие вещи делать.

– Да у нас всегда «не лучшее время» и «не лучшее место». Что ж мне теперь, девицей помирать?

– А ты помирать собралась?

– Ну, знаешь, где один раз, там и второй…

– Не говори так.

– А зачем ты тогда пошёл со мной в купальню? – спросила я в лоб.

– Как то вино называлось, от которого ты шаталась, как рыбацкая ладья в непогоду, пока мы по лестнице спускались? – ответил Солярис вопросом на вопрос.

– «Полуденная смерть».

– Вот именно. Не хватало ещё, чтобы ты здесь, как та же ладья, и потонула. Ещё вопросы?

Я тяжко вздохнула, разводя круги пальцами по прозрачно-зелёной воде.

– А Матти думала, будто мы уже…

– Хм, Матти. – Солярис сощурил глаза, и я прикусила себе язык. Всё-таки я и впрямь жутко болтливая! – Теперь ясно.

Я покраснела пуще прежнего, но Солярис больше ничего не сказал и дразниться не стал тоже. Вместо этого он приблизился, осторожно подтолкнул меня к краю купальни, а затем взял за талию и одним ловким движением усадил на пещеристый бортик. Я почувствовала холодный камень под поясницей, но вскрикнула вовсе не поэтому.

– Скажи, если сделаю что-то не так.

– Чего ты… Ах!

Жемчужная чешуя неаккуратно царапнула колено, когда хвост Соляриса, появившись из-под воды, обвился вокруг моей левой ноги и отвёл её в сторону. Губы его, такие же горячие, как солнечное пламя, принялись обжигать меня дюйм за дюймом. Будь они настоящим пламенем, ожогами бы покрылась вся моя грудь, мои рёбра, живот и всё, что ниже, до самых щиколоток, удерживаемых хвостом в столь уязвимом положении. Солярис целовал меня везде, где хотел, и везде, где я хотела. Моя голова полностью опустела, откинулась назад, и лопатки прижались к нефритовому полу, спина вытянулась струной. Перламутровые волосы завились вокруг погружённых в них пальцев, сжимающих и оттягивающих от ощущений прежде невиданных, иссушающих. Там, где по телу шли губы Соляриса, следом шёл и его язык.