Русская поэзия Китая: Антология

ЮСТИНА КРУЗЕНШТЕРН-ПЕТЕРЕЦ

РОССИЯ

Проклинали… Плакали… Вопили… Декламировали: «Наша мать!» В кабаках за возрожденье пили, Чтоб опять наутро проклинать. А потом вдруг поняли. Прозрели. За голову взялись: «Неужели? Китеж! Воскресающий без нас! Так-таки великая! Подите ж!» А она действительно, как Китеж, Проплывает мимо глаз. 28 июля 1944

ДОМ

Холодный опустевший дом, И тишина, и пыль, и мрак — Дом выстроен был кое-как И обречен давно на слом. А все ж он был кому-то мил, И кто-то в нем когда-то жил Еще недавно иль давно, И кто он был — не все ль равно. Я мертвого не разбужу, Я тихо сяду на скамью И ношу тяжкую мою Бесшумно рядом положу. Багаж мой — паспорт да портплед, Стихов немного, много лет, Да сердце, ставшее сухим, Как будто вовсе не моим. Да, в этом сердце не сыскать Тех чувств, что раньше бились в нем, Но отчего же странный дом Меня заставил задрожать? Простой некрашеный фасад, Подслеповатый окон взгляд, И челюстью вперед крыльцо — Совсем знакомое лицо. Мое лицо… морщин моих Я вижу на стенах узор, И плющ, как головной убор На волосах моих седых. Я зеркала не сберегла, Но всюду, всюду зеркала, И чем они мутней, темней, Тем сходство скорбное полней.

ДЫМ

Уходя от родины навеки, Не гляди на дым, А зажмурь заплаканные веки, Крепко их зажмурь. Дым не раз еще увидишь снова, Но таким седым Может быть он только у родного Дома — в годы бурь. И еще не раз глаза усталой Ты протрешь рукой И подумаешь о том, как мало Свой любил ты кров, И еще не раз слеза ресницы Обожжет тоской, Это зов далекий возвратится, Это — дыма зов.

«Когда-то… мне мальчик-колчаковец дал на храненье гранаты…»

Когда-то… Мне мальчик-колчаковец дал на храненье гранаты. Могли пригодиться — поход предстоял не один. О, я их хранила самоотверженно, свято, Как честь их хранила. Таила от мамы, от брата И плакала после над шуткой — над ящиком мандарин. И снова у ящика. Не мандарины — гранаты. Приказано сдаться. Граната в руке у меня. Но как они счастливы, глупые эти солдаты, Что больше не будет ни пороха, ни огня. Бегут не в защитном. Успели одеться в халаты, У каждого в мыслях жена, или мать, или сын. Взорвать их? Имею ли право? И я положила гранату, Хозяйка их жизни, как в вазу кладут мандарин.

ПОРАЖЕНИЕ

Вьется улица трубкой коленчатой, Но куда ей уйти от позора, Если взят, обесчещен, как женщина, Истомленный бомбежками город? И какая-то подлость читается На испуганных лицах прохожих. Это новая жизнь начинается, Ни на что не похожая. 1949 шанхай

ВСТРЕЧА

О, как ей мечталось о музыке вечной Шуршащего леса, привольного сада, О благовесте с колокольни заречной, О жаворонках, соловьях и цикадах. Но родина встретила гулом завода. Молчаньем зарубленных дедовских вязов, Вопросом: «Как прожили вы эти годы?» — Да шепотом сестриных страшных рассказов.

«Покамест не надо… Пожалуйста, позже…»

Покамест не надо… Пожалуйста, позже, Когда переплетами стиснем страницы, И все аккуратно по полкам разложим, И сможем уже ничему не дивиться. Тогда мы освоимся в смешанной стае И слов, и ошибок, и всех недомыслий, И, может быть, даже немного оттаем, Как эти сосульки, что в окнах нависли. Но нужно покамест в лубки бинтоваться, И голову выше, что только есть силы, Чтоб после, когда-нибудь, лет через двадцать Привычное имя произносилось Без боли… без стона… без лишней бравады, Чтоб были стихи, как отреявший ладан: «Я очень спокойна, но только не надо».

CHINA DOLL

Владимиру Померанцеву

Барабанил по клавишам. О зачем эти руки боксера? Каждый взмах — зуботычина. И казалось, что бедный Шопен Обливается кровью. Но, случайная, с верткостью вора, Серебристая нота над сыростью стен. Музыкант не слыхал ее. Словно оглохший от грома, Продолжал молотить — все равно ничего не поймут. Обломалась педаль. Он вскочил. Он налил себе рому, Отвернулся и плюнул: «Дурацкий прелюд!» А душа-то болела. Болела по-русски, бешено. Он с проклятьями трижды измерил прокуренный холл. На рассвете кантонском, после ночи кромешной, Узкоглазая девушка. Он ее называл China Doll. Да и та не спасла. Пистолет или яд? Ничего не известно. Не говорят.

ЯН ГУЭЙ-ФЕЙ

Душный ветер траву колыхает сердито, Пыль нависла над степью, как желтый туман. Утомились и люди, и кони. Без свиты Подъезжает к подножью горы богдыхан. Вот он спешился. Вот повернулся он круто. Он один, а над ним только небо и зной, Но измученный конь понимает как будто, Что хозяин ушел говорить с тишиной. Тут Раскаленные вихри жестокую землю метут, Ту, что стала постелью твоей, Ян Гуэй-фей. Ян Гуэй-фей, Помнишь лотосов чащи на темном пруду? Помнишь нашу тропинку в дворцовом саду, Там, где склоняется к водам узорный бамбук? Твой парчовый рукав, Башмачков твоих стук. Блеск нарядных запястий? Это — счастье, Что нельзя возвратить, потеряв Ян Гуэй-фей. Ирис шепчет о ней, и воркуют свирели, И бряцают о ней жемчуга ожерелий, И зеленый нефрит Говорит: «Я люблю Ян Гуэй-фей». Девять лет безмятежных неслышно пройдет, Но раскроются настежь все девять ворот, И однажды под гром барабана Ты с постели подымешься рано. В небе утреннем розово-синем Развевается знамя павлинье. Распахнулись все девять ворот, Ты глядишь в пустоту, И лицо твое снега бледней. Почему ненавидит народ Красоту Ян Гуэй-фей? У подножья высокой Омэ Император как в тесной тюрьме. Даже здесь, далеко в Сычуане До дворца докатилось восстанье. Отдохнуть. Но возможен ли отдых? Снова крики — все ближе, страшней. Копья подняты в воздух, И грозят они ей, Ян Гуэй-фей. Ян Гуэй-фей. Это — брови, как листья у ивы, Что тонки и красивы, Это — пение арф. Это — губ горделивый излом. Это — шелковый шарф Затянулся на шее узлом. На руках у солдат бездыханное тело… А хотела Жить Ян Гуэй-фей. По земле расстилается тень, В душном воздухе реет гроза. И как в тот трижды проклятый день, Богдыхан закрывает глаза. 1949

ЛИ ТАЙ-БО

Сидел развалясь, он, веселый и пьяный, Забывши о том, что нельзя и что можно. Он крикнул: «Вина!» — на пиру богдыхана, Ну словно в харчевне орал придорожной. Придворная знать удивлялась нахалу. Вниманьем охвачены взоры и уши. Сама Ян Гуэй-фей для него растирала На блюдце фарфоровом палочку туши. Он снял сапоги и швырнул их, икая. Забегала кисть по тончайшей бумаге, И тишь воцарилась в палате такая. Как по мановению грозного мага. Красавица смотрит на руку, на свиток, И рдеет в лице ее нежный румянец. Ей пишет стихи Ли Тай-бо знаменитый, Хоть первый из самых отчаянных пьяниц. Он встал. Бородища — растрепанный веник. Забрал сапоги и уходит с поклоном. Не нужно ему ни почета, ни денег, Соскучился он по просторам зеленым. Однажды у речки, веселый и пьяный, Забывши о том, что нельзя и что можно, Он крикнул: «Луну!» — и с ковшом оловянным Бултыхнулся в воду неосторожно. Друзья удивлялись, жалея нахала: «Он баловень жизни, народа и трона, Сама Ян Гуэй-фей, отведя опахало, Не раз улыбалась ему благосклонно». Часами сидел он в харчевне, икая, Швыряя монеты ребятам и нищим, И сволочь его окружала такая, Какой никогда и нигде не отыщешь. Он сам уничтожил судьбы своей свиток, С великими гордый, с презренными равный. Чудесного дара огромный избыток Не смог довести он до старости славной. Плывет бородища — растрепанный веник. Нет, рано еще говорить о поэте. Бродягу и пьяницу знал современник, Поэт Ли Тай-бо — это тысячелетьям. 1949 Шанхай

«Холод осенний в китайском панно…»

Холод осенний в китайском панно. Птицы загрезили дальними странами. Птицы молчат над плакучими ивами. Ивы поникли зелеными гривами, Ивы оделись седыми туманами. Холод осенний в китайском панно. 1953 Шанхай

«Шорох ли… Шепот ли… Непостижимый…»

Шорох ли… Шепот ли… Непостижимый, Над головой пронесется он мимо. Хочешь поймать его? Нет! Безнадежно!.. Но отчего же ты вздрогнул тревожно? Хрустнули пальцы измученных рук… Был ли знакомым тот звук?

ПРОЩАНИЕ

В блеске печальном свечей Заколебалась парча У плеча. Больше не надо речей. Веер к губам поднесен. Все.

«Жизнь спокойней. Жизнь как будто соннее…»

Жизнь спокойней. Жизнь как будто соннее, Отшумели все ее ветра, За очками тихими иронии Побредут, хромая, вечера. Не болеть уж больше одержимостью Ни страстей, ни песен, ни борьбы — Это в книге засыхает жимолость Не расцветшей — выцветшей судьбы.