Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II
Шрифт:
В Крымскую войну Рачинский, вступивший в смоленское ополчение, оказался на юге Бессарабии [850] , где встретился и подружился с болгарами-эмигрантами и через них открыл для себя «болгарский вопрос» [851] . В 1856 году он выступил одним из организаторов комитета для помощи болгарам, возглавленного А.Н. Бахметевым, и безвозмездно потратил немалые суммы на оплату обучения молодых болгар в России, положив начало разорению своего родового имения. Спасать же православных братьев-славян он рвался не столько от османского господства, сколько, вполне по-славянофильски, от опасности много злейшей, духовной – от деятельности католических и (что почти то же самое, по его понятиям) протестантских миссионеров. Строки из составленной им записки учредителей комитета, которую должен был прочитать вел. кн. Константин Николаевич, ассоциируют католицизм с космополитическим забвением «народности» и распадом традиционных моральных устоев, с диверсией против славянского мира: «…в Болгарии работают агенты двенадцати европейских обществ в видах иезуитского, общечеловеческого и политического образования болгар… и недалеко то время, когда греческая иерархия утратит славянскую паству, если и не в пользу Римской церкви, то к полному торжеству того фривольного индифферентизма, который составляет господствующее начало духа нашего времени» [852] .
850
LVIA. F. 378. BS. 1865. B. 73. L. 18 etc. (аттестат о службе Рачинского от марта 1863 г.). Часть впечатлений от службы в ополчении изложена в публикации: Походные письма ополченца из Южной Бессарабии в 1855–1856 г. // Русская беседа. 1858. Кн. 2. Прибавление. С. 1–76.
851
См. одно из его первых выступлений в печати на эту тему: Несколько слов о просвещении болгарского народа // Русская беседа. 1857. Кн. 4. Смесь. С. 161–170.
852
Цит. по: Никитин С.А. Славянские комитеты в России в 1858–1876 годах. М., 1960. С. 38.
Развернуться на болгарском поприще Рачинскому позволило назначение в 1859 году вице-консулом в Варну. Новоиспеченный дипломат немедленно втянулся в конфликт между Константинопольской патриархией и движением за создание болгарской православной автокефалии – конфликт, которому было суждено
853
Maiorova O. From the Shadow of Empire: Defining the Russian Nation through Cultural Mythology in the Great Reform Era, 1850s–1860s. Ch. 5 (в печати). Благодарю О. Майорову за возможность ознакомиться с ее работой до публикации.
854
«Что естественнее для Болгарии, угнетаемой турками, утесняемой греками… как не броситься в объятия западных…» – писал Рачинский Бахметеву (цит. по: Никитин С.А. Славянские комитеты в России. С. 120). Полезный анализ греко-болгарской церковной распри в контексте взаимоотношений светских властей, церковных иерархий и национальных движений в Российской, Габсбургской и Османской империях см.: Werth P. Georgian Autocephaly and the Ethnic Fragmentation of Orthodoxy // Acta Slavica Iaponica. 2006. Vol. 23. P. 77–82, 98.
855
Ныне, спустя полтора века после описываемых событий, фигура Рачинского включена в официальный пантеон российско-болгарской дружбы. Не далее как в 2007 году в Варне, на улице, носящей его имя, была установлена мемориальная доска (см. сообщение Департамента информации и печати МИД РФ от 13 апреля 2007 г.:– последнее посещение 24 октября 2009 г.).
856
Цит. по: Герд Л.А. Константинополь и Петербург: Церковная политика России на православном Востоке (1878–1898). М., 2006. С. 231. Здесь же Герд приводит свидетельства о симпатии Александра II к проболгарской линии МИДа и посольства в Константинополе в конце 1850-х годов, что перекликается с утверждением Рачинского о личной причастности императора к его вызволению из Варны после конфликта с османскими властями.
Впоследствии Рачинский с гордостью вспоминал, что исключительно благодаря его экспедиции по болгарским землям у российского МИДа раскрылись глаза на «славянскую Македонию» и что британский посол в России лорд Ф. Нэпир, обеспокоенный усилением русского присутствия в османской части Балкан, нарек его, Рачинского, «лютым консулом» [857] . Прозвище в немалой мере соответствовало темпераменту Рачинского. Букет авантюризма, необузданной горячности и чувства призвания стоил ему в конечном счете консульской должности и репутации в дипломатическом сообществе. Наделав долгов (всё ради болгарского дела) и рассорившись как с османскими властями, так и с греческой православной иерархией [858] , он в 1862 году со скандалом был взят под арест. Дабы, по выражению самого Рачинского, «вытянуть» его из Варны, министр иностранных дел князь А.М. Горчаков с ведома Александра II распорядился о покрытии долгов злосчастного вице-консула из казенных фондов [859] , но впредь называл Рачинского не иначе как «горяченьким», и комплиментом это отнюдь не было [860] .
857
В передаче Рачинского – «the f'eroce Consul» (смеш. англ. и фр.). См.: РО РНБ. Ф. 377. Ед. хр. 1034. Л. 56 (письмо Рачинского И.П. Корнилову от 27 декабря 1874 г.); РО ИРЛИ. Ф. 3. Оп. 4. Ед. хр. 507. Л. 12 об. (письмо Рачинского И.С. Аксакову от 23 ноября 1872 г.).
858
Панславистски ориентированные российские дипломаты извлекли урок из провала Рачинского: в 1860-х годах, вплоть до учреждения султанским фирманом в 1870 году Болгарского экзархата, посол России в Османской империи граф Н.П. Игнатьев, горячо поддерживая проект болгарской автокефалии, старался, тем не менее, не оттолкнуть от России греческий клир и найти каноническую почву для разрешения спора. См.: Хевролина В.М. Российский дипломат граф Николай Павлович Игнатьев. М.: Институт российской истории РАН, 2004. С. 103–107, 162–181.
859
Кулеша С. Александр Викторович Рачинский. С. 434; РО ИРЛИ. Ф. 3. Оп. 4. Ед. хр. 507. Л. 12 об. (письмо Рачинского И.С. Аксакову от 23 ноября 1872 г.). Часть своей болгарской эпопеи Рачинский описал по свежим следам в корреспонденциях в аксаковском «Дне». См., напр.: Рачинский А. От Варны до Смоленска // День. 1863. № 7. 16 февраля; № 9. 2 марта.
860
РГАЛИ. Ф. 46. Оп. 1. Д. 560. Л. 364 (письмо Рачинского П.И. Бартеневу от 5 октября 1866 г.).
После неизбежной отставки из дипломатического ведомства Рачинскому недолго пришлось скучать без ставшего уже привычным противника. Если верить автору его некролога, «при первых симптомах» восстания в Царстве Польском и Западном крае в 1862 году он изучил «с ему только свойственною быстротою польский язык» [861] . Позволительно предположить, что задача эта для уроженца Смоленщины не была так уж сложна по причине приобретенных еще в детстве разговорных навыков (что, разумеется, не стоило афишировать, дабы не навлечь на себя подозрений в «ополяченности») [862] . Так или иначе, но, помимо знания «мятежного» языка, Рачинский мог похвастаться очень солидной рекомендацией. Муравьеву за него замолвил слово сам граф Д.Н. Блудов, в письме которого Рачинский фигурировал как «мой хороший и довольно короткий знакомый, я мог бы сказать и приятель». Симпатизировавший панславистам (к которым принадлежала и его дочь Антонина) Блудов отмечал, что его протеже «пылает усердием не только к благу нашего любезного отечества, но и ко всем относящимся к России вопросам славянским», в подтверждение чего ссылался на его деятельность в Варне, умалчивая, впрочем, об оборвавшем ее досадном инциденте [863] .
861
Кулеша С. Александр Викторович Рачинский. С. 434–435.
862
Некоторые приезжие из Великороссии виленские чиновники смотрели на Рачинского как на одного из местных уроженцев, тронутых порчей «полонизма». М.Ф. Де Пуле, чье высказывание о Говорском цитировалось выше, аналогичным образом отзывался о Рачинском, ругая того за родственный польскому «фанатизм»: «…Рачинский – ксендз. [Он], кстати, говорят, чуть не из здешних – смоленский шляхтич, как Говорский витебский» (ОПИ ГИМ. Ф. 56. Ед. хр. 515. Л. 61 – письмо П.А. Бессонову от 13 мая 1867 г.). В частных письмах Рачинского, при всей их заряженности антикатолическими эмоциями, иногда попадаются свидетельства его более близкого и мирного знакомства с местной католической культурой, чем то требовалось от неумолимого ревизора. Так, в июле 1867 года он сообщал И.П. Корнилову о своем посещении плебании католического священника И.Н. Малышевича, сотрудничавшего с разными научными обществами и не замеченного в сочувствии к повстанцам: «…я не выдержал, чтобы не сходить в костел, куда вошел – и перекрестился; поиграл на органе, по просьбе хозяина…» (РО РНБ. Ф. 377. Ед. хр. 1034. Л. 14 об. – письмо от 22 июля 1867 г.).
863
LVIA. F. 378. BS. 1865. B. 73. L. 66 (копия письма Блудова Муравьеву от 23 июня 1863 г.).
Рачинский прослужил в Северо-Западном крае около пяти лет, не задерживаясь подолгу ни на одной из должностей. В муравьевский период, до начала 1865 года, он попробовал себя в качестве члена поверочной комиссии по крестьянской реформе и мирового посредника последовательно в нескольких уездах Виленской и Ковенской губерний. Быстро вникнув в особенности применения законодательства 19 февраля 1861 года в этой местности, он увлеченно занимался проверкой наделов и повинностей, с тем чтобы обеспечить крестьянам более выгодные условия выкупа, однако из-за его столкновений с польскими помещиками и помещицами [864] начальство сочло за лучшее отказаться от услуг дотошного мирового посредника, не извлекшего уроков из своих неудач в бытность вице-консулом.
864
Один – едва ли не самый невинный и при том не лишенный пикантности – случай превышения им служебных полномочий Рачинский живописал в позднейшем письме И.С. Аксакову: «В Дисненском уезде, когда я одной молоденькой пани, муж которой в 1864 году был еще арестован за участие в мятеже, – пани, явившейся к разбору по крестьянской обиде во всем наряде литовско-польской амазонки из леса, говорил, отведя ее в сторону, чтобы она перестала носить наряд, погубивший ее мужа; убеждал ее снять [с] себя мятежные символы, и убеждал кротко, с любовию, с полным уважением к ее молодости, – не скрою – красоте и отчаянному положению, – она презрительно мне отвечала: “Я мыслила, же то диело [sic] полиции…”» (РО ИРЛИ. Ф. 3. Оп. 4. Ед. хр. 507. Л. 7 об. – 8 – письмо от 10 апреля 1868 г.).
Громкую известность Рачинский снискал себе, будучи назначен в 1865 году чиновником по особым поручениям при генерал-губернаторе и делопроизводителем комиссии для устройства Виленского музея древностей (под председательством А.Д. Столыпина). Входя в неформальный кружок К.П. Кауфмана, он повел яростное наступление на любые формы мемориализации исторического наследия Речи Посполитой. Инспекция коллекций, собранных до 1863 года Виленской археологической комиссией, обвиняемой теперь в идеологической подготовке «мятежа», и разработка запрета на издание польскоязычной литературы составили главные направления этой атаки на «полонизм» и «латинство» [865] . Одновременно Рачинский сблизился с руководством Виленского учебного округа и лично его попечителем И.П. Корниловым. Последний привлекал его к участию в специальных разысканиях «русских древностей» на территории северо-западных губерний: рукописей, книг, архитектурных памятников, икон, надгробий, предметов быта и проч., призванных прежде всего доказать «пришлость» поляков и сопротивление «коренного» православного населения Великого княжества Литовского полонизации и католицизации. Такого рода захватывающая деятельность прямо-таки провоцировала русификатора на демонстрацию его воинственного пыла, на вызывающие публичные высказывания и
жесты, которые не вязались со статусом генерал-губернаторского эмиссара. Так, широкую огласку получило выраженное им пожелание учинить в Вильне «книжную Варфоломеевскую ночь» – сжечь на площади всю массу польских книг, конфискованных у жителей края [866] . Если Кауфман не только терпимо, но даже порой поощрительно смотрел на происходящие от избытка патриотизма эскапады своих подчиненных, то его преемника Э.Т. Баранова куда больше заботило соблюдение норм служебной дисциплины. В январе 1867 года он отчислил Рачинского из штата [867] . В течение еще года И.П. Корнилову, невзирая на генерал-губернаторское недовольство, удавалось сохранять за своим единомышленником жалованье по линии учебного округа и командировать его еще раз в поездку за «русскими древностями». Однако при новой смене генерал-губернатора в марте 1868 года Рачинский не уцелел: А.Л. Потапов, вообще не доверявший людям «муравьевского» набора, попросту выдворил его за пределы края, как чиновника, находящегося не на месте службы. «Наш добрый Рачинский повредил себе именно тем, что он нередко не воздерживался и тем давал повод к осуждениям и сплетням», – сетовал в частном письме И.П. Корнилов, сам в те же дни удаленный с поста попечителя, как ему казалось – вследствие беспочвенных «сплетен» [868] .865
См. об этом: Мизернюк Н. К истории Виленского музея древностей // Славянский альманах. 2003. М., 2004. С. 148–163.
866
РГИА. Ф. 908. Оп. 1. Д. 279. Л. 175 (отчет чиновника МВД, секретно ревизовавшего Виленскую губернию в 1867 г.).
867
LVIA. F. 378. BS. 1865. B. 73. L. 32, 49–59 (формулярный список Рачинского).
868
РГИА. Ф. 970. Оп. 1. Д. 908. Л. 8 (письмо В.П. Кулину от 23–26 апреля 1868 г.).
На уровне доктрины Рачинский, как и в Болгарии, оправдывал свою враждебность к «латинству» славянофильским постулатом о католичестве как о заклятом враге славянской соборности. Как и ряд других современных националистов славянофильского толка, он и в письмах, и в газетных публикациях декларировал глубинный культурный смысл русско-польского конфликта и подавал себя врагом не собственно Польши и поляков, а того псевдорелигиозного учения, каковым он считал римский католицизм. Не раз и не два ему случалось оплакивать судьбу Польши, оторванной Римом от славянского мира: «Сознаешься ли ты когда, бедный поляк, что между единоплеменными русскими и поляками – единственная преграда – ксендз, эта римская чужеядка на здоровом славянском теле?» [869]
869
А.Р. О памяти в Вильне королевича польского Казимира // День. 1865. № 21. 22 мая. С. 488, 489. О критике, которой один из ранних призывов Рачинского к русско-польскому единству подвергся со стороны А.А. Киреева, чей панславизм был более прагматичным, см.: Glebocki H. Fatalna sprawa. S. 204–205.
Именно на католицизм Рачинский возлагал ответственность за то, что виделось ему господством «аристократических» и индивидуалистических принципов в экономическом развитии на территории бывшей Речи Посполитой. В особенности он восставал против участкового порядка крестьянского землепользования и землевладения, отличного от великорусской уравнительно-передельной общины: «…потрясение бытовых начал в Литве и Белоруссии, сознательно совершенное латино-поляками и иезуитами (divide et impera), есть основа всех общественных там безобразий». Когда в 1866 году местные власти столкнулись с первыми неудачами в кампании по обращению крестьян-католиков в православие, у Рачинского было наготове вот какое объяснение упорной оглядке новообращенных на католичество: «…неусыпающая интрига ксендзов, костельных братчиков и шляхты, а также – увы – и участковых домохозяев, не связанных здесь, по милости сепаративного Местного положения (Местного положения от 19 февраля 1861 года для губерний Виленской, Гродненской, Ковенской, Минской и инфляндских уездов Витебской. – М.Д.), в христианскую общину, – тянет крестьян назад, к костелу…» [870] . Таким образом, неприятие католицизма и популистское воззрение на реформу 19 февраля 1861 года как средство превращения всей массы крестьян в собственников надельной земли в составе общины [871] взаимно обосновывали друг друга. В записке, которую Рачинский после неожиданной отставки Кауфмана в октябре 1866 года самонадеянно составил «в руководство» новому генерал-губернатору Баранову, предложение сократить число костелов «до нормы терпимых в крае, по своей безвредности, разрозненных иностранных учреждений» соседствовало с призывом к фактически законодательному внедрению передельной общины в хозяйство местных крестьян (объявить «обязательный, нормальный душевой надел, чем укрепятся семейная и сельская общины») [872] .
870
РО ИРЛИ. Ф. 3. Оп. 4. Ед. хр. 507. Л. 9–9 об. (письмо Рачинского И.С. Аксакову от 10 апреля 1868 г.); РГИА. Ф. 954. Оп. 1. Д. 52. Л. 3 об. – 4 (письмо Рачинского К.П. Кауфману от 20 февраля 1867 г.).
871
О трудностях в согласовании специальных задач аграрной реформы в этих губерниях с русификаторскими приоритетами см.: Западные окраины Российской империи. С. 135–137.
872
РГИА. Ф. 954. Оп. 1. Д. 102. Л. 1–1 об. (копия записки без подписи от 17 октября 1866 г., отложившаяся в личном фонде К.П. Кауфмана. Авторство Рачинского выявляется из его сопроводительного письма от 22 октября 1866 г., при котором копия записки была послана Кауфману: Там же. Д. 52. Л. 1–1 об.). Первым шагом к внедрению – а в его понимании, «восстановлению» – общины был изданный М.Н. Муравьевым 10 марта 1865 года циркуляр мировым посредникам, который, в противоречие Местному положению для Виленской, Гродненской, Ковенской, Минской губерний от 19 февраля 1861 года, предписывал убеждать крестьян в том, что выкупленные участки не «составляют принадлежность… одних домохозяев», а находятся «в постоянном пользовании крестьянских семейств…» (См.: Западные окраины Российской империи. С. 229–230).
Славянофильскому влиянию Рачинский был обязан и терзавшим его страхом проникновения в Россию иезуитов. В марте 1864 года он в панике писал И.С. Аксакову, спрашивая того о степени достоверности слуха (незадолго до того оглашенного в аксаковском «Дне»), будто правительство готово разрешить иезуитам возвращение в империю [873] . С этой точки зрения «латинство» – будь то в лице иезуитов, или любого другого ордена, или даже рядового священника – было более опасным, сильным и живучим врагом, чем польский национализм. Именно из этой доктринальной посылки, развернуто изложенной в 1865 году Ю.Ф. Самариным в статье «Иезуиты и их отношение к России» [874] , Рачинский выводил недопустимость перевода дополнительного (сверх латинской литургии) католического богослужения с польского на русский язык. Как и Эремич, он ссылался на феноменальный успех европейских католических проповедников, вовсе не поляков, в российских столицах: «…мы знаем, как… православные госпожи, госпожи ученые, и, пожалуй, с княжескими фамилиями, распирали стены петербургского и московского костелов при появлении в них искусного латинского проповедника: что же, польское ли наречие их здесь увлекало?» [875]
873
РО ИРЛИ. Ф. 3. Оп. 4. Ед. хр. 507. Л. 4–5 (письмо от 25 марта 1864 г.). Новейший анализ распространенного в России в 1860–1870-х годах страха перед иезуитами и опасений в связи с деятельностью принадлежащих к этому ордену российских эмигрантов-католиков см. в: Beshoner J.B. Ivan Sergeevich Gagarin. The Search for Orthodox and Catholic Union. Notre Dame, IN: University of Notre Dame Press, 2002. P. 181–187 et passim.
874
Как показывает Дж. Бешонер, почти все аргументы Самарина против возвращения иезуитов в Россию заимствованы из расхожих антииезуитских памфлетов; без зазрения совести он повторял самые фантастические наветы на последователей Лойолы. См.: Beshoner J.B. Ivan Sergeevich Gagarin. P. 181.
875
РО РНБ. Ф. 523. Ед. хр. 823. Л. 2 (письмо Рачинского Н.Н. Новикову от 22–23 июля 1866 г.).
Словом, Рачинскому хотелось уверить себя и убедить других в том, что его ненависть к католицизму проистекает из возвышенных и отрефлексированных побуждений и поддается логической и исторической аргументации. Но в том, как его католикофобия проявлялась в деятельности по надзору за отправлением культа, логики и рефлексии было гораздо меньше, чем иррациональности и граничащего с манией невроза. Не говоря о том, что, вопреки панславистским декларациям, его чувство к «латинству» часто переносилось на поляков как таковых [876] , одна только возможность репрессивной меры против той или иной группы католиков-мирян (а не исключительно зловредных ксендзов) скорее доставляла ему извращенное удовлетворение, нежели вызывала сожаление о заблудших овцах славянского стада. Весьма типичен в этом отношении эпизод, произошедший в июле 1867 года в местечке Васильков Гродненской губернии. Там незадолго до приезда Рачинского, в рамках кампании по массовому обращению католиков в православие (см. гл. 7 наст. изд.), с санкции генерал-губернатора был закрыт католический храм, а его прихожане объявлены «долженствующими принадлежать к православию» – на том основании, что в прошлом они были униатами. Как и их товарищи по несчастью в других местечках и селениях северо-западных губерний, часть васильковцев воспротивилась предписанной смене веры и отказалась исполнить приказ о передаче колоколов в соседнюю православную церковь. Они подали прошение на имя императора о дозволении им исповедовать католицизм, а вокруг своего закрытого храма устроили круглосуточный караул. В задачу Рачинского и съехавшихся с ним исправника и еще одного чиновника по особым поручениям входило конфисковать как колокола, обретшие теперь символическое значение, так и подлинник грамоты короля Станислава Августа Василькову с подтверждением «вольностей и прерогатив» по Магдебургскому праву от 1768 года, хранимый жителями как зеница ока. Этот документ имел для Рачинского особую важность, ибо, как явствовало из дошедшей до него копии, в грамоте упоминалось, что дарованный Василькову еще в XVI веке королевский привилей написан на польском языке, но… кириллицей. Данный факт, по замыслу русификаторов, следовало вколотить в головы современных васильковцев (предположительно чтивших грамоту наподобие идола, но текста почти не понимавших, если не считать бахвальства уже упраздненными вольностями), дабы они убедились в своем «исконно русском и православном» происхождении. (Как и в ряде других подобных случаев, этот «железный» довод не помог расположить жителей к православию.)
876
Некоторые высказывания Рачинского на этот счет представляют собой образчики экстремистской ксенофобии. Так, в ноябре 1864 года он писал Н.Н. Новикову из Поневежа Ковенской губернии: «…отвел я душу в здешнем остроге, переполненном неисправимыми мятежниками: здание так старо, что я могу мечтать о его разрушении, и о том, что оно задавит всю эту нечисть, столь вредно действующую на наше общество при распространении ее из средоточия собственного очага, где она по справедливости должна бы быть задушена порождением собственных дел» (РО РНБ. Ф. 523. Ед. хр. 823. Л. 1–1 об.).
В воображении Рачинского происшествие в Василькове предстало как акт благодетельного террора власти. Смакуя в письме И.П. Корнилову комические, на его вкус, моменты васильковской самообороны, он в то же время невольно пародирует стиль реляции о боевых действиях:
…бабы, собравшись в большом числе около колокольни, заградили в нее вход, обступили ее, поставили детей вперед… С 3 июля началась эта бабья защита колокольни: убеждения станового пристава были отвергнуты; убеждения исправника и бывшего приходского ксендза их – тоже: на ксендза даже сыпались проклятия за предательство костела. Мущины все время держались в стороне, но в правильном ведении обороны нельзя было не видеть искусного руководства. Когда я прибыл в Васильков, то бабьи караулы правильно сменялись; движение проникло и в деревни: стали появляться и деревенские жители. …Пошел я посмотреть на этого рода Трою…