Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II
Шрифт:
Рачинского не смущал способ, каким в конце концов удалось «вразумить» непокорных и произвести требуемые изъятия, причем оттенок сексуального насилия в учиненной расправе, судя по всему, возбуждающе щекотал его чувства:
…еще раз пошли увещевать амазонок. Крики: не дадим, прольем кровь, проклятия – посыпались в ответ. Налетели казаки, взяли амазонок через головы в нагайки… Послышались раздирательные крики, а через пять минут поле битвы опустело… Явились из-за углов по нескольку мущин с кольями. Через полчаса порядок был водворен. Колокол на одной подводе, на другой… хранитель заветной книги и особенно фанатическая молодая бабенка; за ними пешком другая пригожая бабенка, пустившая в казака камнем, и ее супруг, отставной георгиевский кавалер, бросившийся на защиту жены, – триумфальный поезд тронулся на площадь [877] .
877
РО РНБ. Ф. 377. Ед. хр. 1034. Л. 12–13 (письмо И.П. Корнилову от 18 июля 1867 г.).
Притязания Рачинского на роль борца с «латинством» во имя высокого идеала компрометировало и то рвение, с которым он предавался разоблачению якобы подрывного смысла в тех или иных деталях католической обрядности. Читателям своих газетных корреспонденций и служебных отчетов он старался внушить впечатление отталкивающей инакости католицизма через назойливую фиксацию чувственно воспринимаемых особенностей богослужения, ритуала, церковного убранства: «…трудно понять политическо-религиозную силу латинства, если вы не видали здешних латинских костелов, которые как истинные капища, – здешних религиозных процессий, которые как языческие торжества – совмещают в себе поклонение святыне с обожанием исторических преданий, где доселе чтутся деревянные паны-езусы с растущими волосами…» [878] . (Весьма распространенный у местных католиков и бывших униатов обычай выставлять в церквях статуи Христа с накладными волосами доводил нашего героя до исступления; он не жалел времени и личных средств на выискивание их там и сям, и война с «панами-езусами» стала его визитной карточкой и притчей
878
А.Р. Из Вильны // День. 1865. № 22. 29 мая. С. 521.
879
Едко полемизировавший с Рачинским корреспондент «Московских ведомостей», процитировав очередную его статью, где сообщалось о костельной статуе, «у которой до недавнего времени росли волосы», восклицал: «Странная статья! не менее странная, чем та статуя, у которой росли волосы (хорошо, что перестали!)» (Х. Из Петербурга // Московские ведомости. 1866. № 95. 4 мая. С. 3). В 1868 году Рачинский – к тому времени оставшийся фактически без родового имения – купил каких-то 8 десятин земли, чтобы водвориться на правах номинального землевладельца в окрестностях села Цветино и, как писал сочувствовавший ему виленский юноша, «выжить оттуда Пана Иезуса». Но даже этот доброжелатель добавлял: «[Как бы] только его самого оттуда не выжили крестьяне! Латинство следует отсюда гнать, но уважаемую народом святыню нужно как-нибудь преобразовывать, реставрировать; но уничтожать – дело не безопасное» (ГАРФ. Ф. 109. Секр. архив. Оп. 2. Д. 722. Л. 4 об. – перлюстрация адресованного М.О. Кояловичу письма из Вильны за подписью «ученик А. Демьянов», от 28 января 1868 г.). Благодаря П.А. Черевина за выхлопотанное у генерал-губернатора Баранова «свидетельство» на право приобретения земли, Рачинский, конечно, не упоминал о ненавистной ему статуе, но приведенный им мотив передает ностальгию по «героической» муравьевско-кауфмановской эре: «Воспользовался я им, чтобы купить 8 1/2 десятин земли, на которой в Дисненском уезде провел я 9 месяцев страдной посреднической жизни…» (РГИА. Ф. 1670. Оп. 1. Д. 15. Л. 58 – письмо от 31 января 1868 г.).
880
А.Р. Из Вильны // День. 1865. № 22. 29 мая. С. 522.
Сколько ни напоминал Рачинский о своем опыте защиты православия от различных врагов, все больше очевидцев кампании по дискредитации католицизма в Западном крае уверялось в том, что характеристика «ревность не по разуму» – это как раз про него. В печати недобрая слава окончательно закрепилась за ним после того, как «Московские ведомости» М.Н. Каткова, несогласные с определением русскости исключительно через православие, подвергли виленский кружок русификаторов, где Рачинский был одним из лидеров и оракулов, энергичной критике, окрестив их «клерикалами» [881] . Но, вопреки этому прозвищу, в среде православных клириков в Вильне Рачинский также не пользовался сочувствием – напротив, его ригоризм и вмешательство в церковные дела настроили против него весьма авторитетных деятелей православного духовенства. Похоже, они-то и пустили в оборот вторую кличку, под которой ревнителя «не по разуму» долго помнили в Вильне, – «Блаженный». Зять митрополита Иосифа Семашко, протоиерей Виктор Гомолицкий имел в виду Рачинского и его последователей, когда в начале 1868 года выражал на страницах все тех же «Московских ведомостей» облегчение по поводу отъезда из Вильны одного «блаженного», называвшего «католическое крестное знамение – ляганием скотины», и других «юродивых», которые, например, кричали «как об измене православию о каких-то двух лишних пуговках, пришитых к епископской мантии» [882] . Достоверные сведения и преувеличенная (впрочем, ненамного) молва о русификаторских подвигах «Блаженного» дали другой газете богатый материал для ехидного фельетона под одноименным заглавием [883] .
881
См., напр., редакционную статью: Московские ведомости. 1866. № 175. 20 августа. С. 2.
882
Виленский старожил. О ходе народного образования в Северо-Западном крае // Московские ведомости. 1868. № 18. 24 января. С. 2–3. (Об атрибуции статьи Гомолицкому см. гл. 8 наст. изд.) Вот характерное свидетельство из составленного Рачинским в 1866 году списка книг и предметов «местной старины», привезенных им из Витебской и Могилевской губерний. Список содержал несколько неожиданный пункт о бутылке водки, которую бдительный ревизор нашел в алтаре одной из бывших униатских, а теперь православных церквей. Значимость находки состояла в том, что бутылка, по Рачинскому, не могла не быть сознательным «кощунственным» вызовом господству православия в крае: ее, как явствовало из нацарапанной надписи, поместил в алтарь в начале 1840-х годов бывший базилианский монах (РО РНБ. Ф. 377. Ед. хр. 222. Л. 10 об. – 11).
883
***. Блаженный // Весть. 1868. № 27. 4 марта. Фельетонно-памфлетная стихия не была чужда и самому Рачинскому. Его политические остроты повторялись бывшими сослуживцами много лет спустя после его смерти. Так, популярным было словцо Рачинского «скверно-западный край»; в том же духе его каламбур «vilain gouverneur g'en'eral» (про ненавистного ему Потапова), что в буквальном переводе с французского значит «мерзкий генерал-губернатор», причем «vilain» отсылает не просто к названию генерал-губернаторства (Виленское), но к звучанию этого слова по-польски, с ударением на второй слог: «wile'nski» (РГИА. Ф. 970. Оп. 1. Д. 761. Л. 44 – письмо В.П. Кулина И.П. Корнилову от 18–19 августа 1897 г.; РО РНБ. Ф. 377. Ед. хр. 1034. Л. 29 – письмо Рачинского Корнилову от 26 ноября 1870 г.).
Было бы ошибкой свести случай Рачинского к курьезу и попытаться превзойти фельетониста позапрошлого века в сарказме. И не потому лишь, что, памятуя об этической щепетильности историка, как-то теряешься перед нестяжательством этого в полном смысле слова фанатика: служа в Вильне в годы, когда она была чиновничьим Эльдорадо, он не только не обзавелся, подобно сотоварищу по нападкам на «латинство» А.Д. Столыпину и многим другим русификаторам, чудесным имением где-нибудь на зеленой Ковенщине, но распрощался с остатками родового достояния и поставил себя и семью на грань бедности. Думается, в лице Рачинского мы имеем дело с примечательной тенденцией в развитии той версии русского национализма, что отождествляла русскость с православием. Католикофобия Рачинского и ему подобных не столько имела отношение к сути католического вероучения и даже обрядности, сколько отражала мучительные для русских националистов этого направления сомнения в духовной жизнеспособности православия – сомнения особенно острые в эпоху бурных общественных перемен. Запугивание себя и других католическим прозелитизмом было прямо связано с тем искренним сокрушением, которое эти истово верующие православные переживали при мысли, что их церкви в ее наличном состоянии не под силу активное миссионерство. Споря с чиновником Виленского учебного округа Н.Н. Новиковым, который на тот момент приветствовал перспективу сколько-нибудь свободного духовного состязания православной и католической церквей за паству в Западном крае, Рачинский объяснял слабость православия в крае общероссийскими язвами – бюрократическим гнетом синодального устройства, схоластикой семинарского образования:
Теперь ли ты находишь время развязывать руки латинству и натравливать его на Православную иерархию, сильную, знаем, внутренним содержанием, но у которой руки связаны целым ворохом пут, сплетенным ей современною нам классически невежественною и желающею быть латински-классическою цивилизациею? …Ты ли вдохнешь апостольскую ревность в деятелей, едва, в первом поколении (после «воссоединения» униатов 1839 года. – М.Д.), научившихся букве Православия, а до духа еще далеко: частые звонницы костелов громче, чем твой голос, вопиют о недавно прожитом, нередко милом… и о сравнительно комфортабельнейшем, цивилизованнейшем, протежируемейшем, терпимейшем… [884]
884
РО РНБ. Ф. 523. Ед. хр. 823. Л. 2 об., 3 об. (письмо Рачинского Новикову от 22–23 июля 1866 г.).
Католицизм, особенно в ритуальных – зрелищных и чувственных – аспектах, представлял собой подходящий объект для проекции страхов за собственную церковь благодаря одновременно и своим отличиям, и своему сходству с православием. С одной стороны, отличия католицизма от православия поддавались истолкованию в терминах кощунственного искажения или отклонения от христианских начал [885] . С другой – демоническая сила католицизма, о которой бил тревогу Рачинский, виделась конечным результатом того же самого процесса утраты духовности и соборности, который, по его убеждению, полным ходом шел теперь и в синодальном православном клире, а равно и в греческом клире Константинопольской патриархии [886] . Такой взгляд он изложил без экивоков, делясь с И.П. Корниловым сожалением о приостановке (как он считал, выхлопотанной «полякующими») публикации свода законодательных материалов по истории католицизма в Российской империи: «В таком издании, как в зеркале, увидела бы современная Россия первообраз ее настоящих блужданий на собственной почве, на почве современных преобразований в Православной церкви, совершаемых – увы! – если не по образу и подобию, то всецело с точки зрения классического гражданского папизма» [887] .
885
Здесь
уместно процитировать известного в то время сербского политического деятеля – настроенного вполне пророссийски – М. Миличевича, который на знаменитом Славянском съезде в Москве в 1867 году был выведен из терпения поучениями и предостережениями русских панславистов из одного с Рачинским кружка: «Эти фанатические “православные” часто впадают в смешные ошибки, не видят в своем глазу бревна, а замечают соринку в чужом! В ихней церкви много католических особенностей, а они боятся, что мы окатоличимся!» (Цит. по: Никитин С.А. Славянские комитеты в России. С. 232–233). Думаю, Миличевичу недостало проницательности, чтобы заметить: антикатолические чувства в ком-то из его русских друзей были усилены как раз осознанием общих католицизму и православию тенденций и возникающим отсюда желанием зафиксировать отличительный разрыв по тем или иным отдельно взятым параметрам. Об одном из ярких примеров зависимости русского национализма николаевской эпохи от современных католических авторов, опасавшихся секуляризации общества, см.: Bushkovitch P. Orthodoxy and Old Rus’ in the Thought of S.P. Shevyrev // Forschungen zur osteurop"aischen Geschichte. 1992. B. 46. S. 203–220.886
Вот, к примеру, как он возражал в письме И.С. Аксакову на критику в русской печати новоучрежденного Болгарского экзархата за его «племенной характер»: «А разве П[атриар]хия противится возрождению болгар (и на каком еще начале: на церковно-иерархическом!) не по племенным воззрениям и, еще хуже, не по видам симонии, столь известным и переизвестным!!» (РО ИРЛИ. Ф. 3. Оп. 4. Ед. хр. 507. Л. 12 – письмо от 23 ноября 1872 г.).
887
РО РНБ. Ф. 377. Ед. хр. 1034. Л. 25 (письмо от 6 ноября 1869 г.). Акцентируя взаимосвязь католикофобии с реакцией Рачинского на современные новшества в светском и православном церковном образовании, надо отметить, что само по себе его недовольство церковными реформами Д.А. Толстого вовсе не было уникальным. Претензии Рачинского созвучны, например, воззрениям гораздо более известного деятеля – А.Н. Муравьева, который совмещал в своем лице сторонника восстановления соборного устройства (противопоставляемого им Синоду) и въедливого инспектора церковного богослужения и обихода. См.: Freeze G. Parish Clergy in Nineteenth-Century Russia: Crisis, Reform, Counter-Reform. Princeton, 1983. P. 330–331; Никулин М.В. Православная церковь в общественной жизни России (конец 1850-х – конец 1870-х гг.). М., 2006. С. 90–92, 206–208.
После отстранения Рачинского от деятельности по надзору за католической церковью «латинство» продолжало оставаться для него воплощением грозящих православию и России бедствий. Более того, этот символ обнаружил безграничную вместительность, распространяясь за пределы религиозной сферы, на всё новые реалии, весьма далекие от предмета первоначальных опасений. Так, обеспокоенный сообщениями в заграничной прессе о якобы готовящемся бракосочетании дочери Александра II вел. княжны Марии с королем Баварии Людвигом II, Рачинский просил М.П. Погодина помочь опубликовать ему статью, где он собирался доказать историческую закономерность несчастья в браке тех дочерей русских правителей, которых в разные времена выдавали за «латинских потентатов» (имелись в виду жена великого князя Литовского Витовта Елена Ивановна и – скачок через века – дочь Павла I Александра, вышедшая за австрийского эрцгерцога): «…опасность в том, что ныне латинство вреднее, чем бывало (для нас); ибо оно из области догматической неудержимым потоком льется в строй нашего быта и гражданских учреждений. Такой брак ныне свидетельствовал бы о индиф[ф]ерентизме (безразличии) религиозном… что особенно тяжело было бы православной Руси…» [888] .
888
ОР РГБ. Ф. 231/II. К. 27. Ед. хр. 61. Л. 18–18 об. (письмо от 15 ноября [1868?]). В одной из наиболее авторитетных биографий Людвига II Баварского, которого скорее можно назвать фанатичным поклонником Рихарда Вагнера, нежели фанатичным католиком, нет сведений о циркуляции такого рода слухов: H"uttl L. Ludwig II., K"onig von Bayern: eine Biographie. M"unchen, 1986. Великая княжна Мария (тогда 15-летняя) могла видеться с Людвигом в Киссингене летом 1868 года; в начале ноября (ст. ст.) того же года Мюнхен проездом посетила ее мать императрица Мария Александровна. См.: Милютин Д.А. Воспоминания. 1868–1873. М., 2006. С. 72, 93 (ни о каких слухах насчет помолвки, однако, мемуарист не упоминает). Отзвук газетных публикаций, которые так встревожили Рачинского и прошли мимо внимания позднейшего биографа баварского монарха, слышится в одной из сцен известного фильма Л. Висконти «Людвиг» (1972).
Подлинной же обсессией стал для Рачинского переход к классической системе гимназического образования, вдохновлявшийся М.Н. Катковым и осуществленный (окончательно в 1871 году, с принятием нового устава гимназий) под руководством министра народного просвещения и обер-прокурора Синода Д.А. Толстого. Эта реформа была осмыслена им как достижение – на сей раз в общеимперском масштабе – той злонамеренной цели, к которой его враг и обидчик Катков будто бы стремился еще в 1865–1866 годах, выдвигая проект введения русского языка в католическое богослужение (см. гл. 8 наст. изд.). Если тогда, по Рачинскому, Катков намеревался разложить традиционные основы русской «народности» через растождествление русскости и православия на стратегически важной окраине («Католик тоже может быть русским») [889] , то теперь средством к тому выступали космополитизация и секуляризация программы обучения в государственной школе во всей России: «Разве не двинулось со страниц “Московских ведомостей”, и в отпор систематическому воссоединению с Государством западного края, блуждание по темному и тернистому пути обрусения римского католицизма в России?.. Разве не закипела от тех же “Ведомостей” работа объевропеинья России посредством языческого классицизма и перерождения русской народности в одну из европейских национальностей?» [890] Всего через несколько дней после написания этих строк Рачинский получил известие об утверждении «классического» устава гимназий и разразился в очередном письме Корнилову следующей филиппикой, сжато передающей его воззрение на то, что сейчас назвали бы национальной идентичностью:
889
Неслучайно один из виленских соратников Рачинского уничижительно называл Каткова «московским Папой» (ГАРФ. Ф. 109. Секр. архив. Оп. 1. Д. 2030. Л. 2 об. – 3 об. – перлюстрация письма А.И. Забелина М.П. Погодину от 26 августа 1866 г.).
890
РО РНБ. Ф. 377. Ед. хр. 1034. Л. 34 (письмо Корнилову от 11 июля 1871 г.). Еще в 1865 году Рачинский, в связи с рассуждениями об упадке православного богослужения, поднимал в «Дне» вопрос: «Не кажется ли вам, что при современном разграничении гимназического образования на реальное и классическое в нашем Славянском отечестве, при всем уважении к авторитетам греко-римского язычества, не пополняется пробел давно оставленный, принадлежащий по всем правам христианскому классицизму, – изучению отечественной и общеславянской письменности?» (А.Р. Из Вильны // День. 1865. № 25. 19 августа. С. 593).
[Примите поздравления] с торжеством на русской православной почве языческого латинского классицизма. Теперь беспрепятственное вступление русской natii в семью европейскую – несомненно. Прочь, варварская народность, прочь, слепая вера, прочь, христианское просвещение: да здравствует, да процветает нация, религия, цивилизация!!! [891]
Принципиальное предпочтение слова «народность» слову «нация»/«национальность» обуславливалось в случае Рачинского не столько языковым пуризмом, сколько представлением о том, что, благодаря нерасторжимости языка и веры (а не религии, если строго держаться его словоупотребления), быть русским значит нечто совершенно иное, чем быть англичанином, французом или поляком. Сцена, которую нетрудно вообразить – как возмутился бы Рачинский, услышь он наименование себя националистом! – конечно, не есть повод отказываться от приложения к нему данного термина. Однако риторика Рачинского, в которой запечатлелись усилия целого сегмента образованного общества к концептуализации русскости/славянства через православие и противопоставление католицизму, служит напоминанием о том, что изучение истории русского национализма много выиграет от скрупулезного анализа истории рецепции в России самого понятия «нация».
891
РО РНБ. Ф. 377. Ед. хр. 1034. Л. 36 (письмо Корнилову от 17 июля 1871 г.). Приведенную цитату хорошо дополняет более ранняя вариация на ту же тему из письма Н.Н. Новикову: «[Теперь] мир так далеко ушел в цивилизацию, безмерно отстав в христианском просвещении; …проповедуемая терпимость идет от личностей, в деле веры безразличных; …эпитетом национальный гордятся неизмеримо выше, чем званием православный; …проповедники терпимости без запинки пускают в лицо противника слово клерикал, понятное в мире латинском с его всепоглощающею иерархиею, но не подходящее даже близко к строю православного мира, где все в одном Христе…» (РО РНБ. Ф. 523. Ед. хр. 823. Л. 3–3 об. – письмо 22–23 июля 1866 г.).
Регламентация набожности
Как не раз отмечалось выше, одной из сдержек кампании по дискредитации католицизма, осознаваемых организаторами этих мероприятий, послужила сложность разграничения практик народной набожности и благочестия в католицизме и православии. Риторические оппозиции внутреннего и внешнего, «светозарности» и ложного блеска, скромности и «остентации» нередко камуфлировали сходство новых веяний и тенденций в обеих конфессиях. При переходе от риторики к административной практике «ревизоры» католицизма обращались к методам конфессионального дисциплинирования, задолго перед тем опробованным на православной церкви.
В течение 1866–1867 годов К.П. Кауфман и его преемник Э.Т. Баранов, следуя рекомендациям Ревизионной комиссии и других местных администраторов, издали целую серию циркуляров, запрещающих или резко ограничивающих публичные обряды католической церкви. Какой бы враждебностью к «латинству» ни были пронизаны эти запреты, они нередко преподносились как проявление заботы государства о порядке и дисциплине внутри католической церкви и о благообразии ее культа. Коллизия между принципом имперской веротерпимости и диктуемой русским национализмом агрессией против католицизма четко выявилась при подготовке практических мер по умалению зрелищности католических обрядов.