Русский романтизм

сборник Баратынского „Сумерки" и первая часть „Мертвых

Душ". Облики их различны и в глазах современников

и в глазах потомства. Первый, долгое время считавшийся

поэтом „пушкинской плеяды" — в смысле чуть ли не ученика

Пушкина — лишь недавно выдвинулся в первый ряд литера-

турного Олимпа читателей; второго — Гоголя — долгое время

считали основателем какого-то нового „направления" в рус-

ской литературе — „реализма"; третий рассматривался то как

байронист прежде всего, то как „поэт сверхчеловечества",

но связь его с эпохой оставалась столь же неясной, как и его

.Байрон и Пушкин", стр. 174 и примеч. на стр. 329—330. О класси-

цизме Пушкина см. того же автора „Задачи поэтики" в сб. „Задачи

и методы изучения искусства", Пб. 1924 г. (первоначально та же ст. в „Нача-

лах* 1922 г. № 1) и упомянутую статью Б. М. Э й х е н б а у м а в сборнике

„Сквозь литературу", Лгр. 1924 г. стр. 157—170 (тоже в Пушкинском сбор-

нике Дома литералов 1921 г.).

место в истории русской литературы, тем более, что оче-

видных связей, в виде кружков, журналов — у него не было.

Но, несмотря на все различия, в их литературной позиции

есть нечто общее. . Все трое — на острие перелома от поэтики

романтизма к поэтике натурализма; все трое они пережили

этот перелом мучительно, и только один, младший, подошел

к возможности некоего синтеза, но осуществил его в своем

творчестве далеко не в полной мере.

Баратынский, по своему литературному воспитанию, свя-

зям, склонностям как будто типичный „классик". Целый ряд

особенностей стиля связывает его с поэтами Пушкинского

кружка. Но есть у него и „необщее выражение": архаическое

одеяние его музы возвращает нас через Пушкина к стилю его

предшественников, а с другой стороны, мы находим у него

„оборЬты смелые и неожиданные", каких не испугался бы из

поэтов 20 — 30 г.г. разве один Пушкин.

Настойчиво интересует Баратынского проблема художе-

ственного творчества и проблема поэзии вообще. Он обсу-

ждает их в своей лирике, сравнивая поэта с Ньютоном и вы-

ставляя смелый тезис: „две области сияния и тьмы иссле-

д о в а т ь равно стремимся мы". M ы, т.-е. художники: в обла-

сти нравственных понятий возможны и необходимы открытия;

путь поэта путь исследователя - экспериментатора. >>При-

общите к опытам вашим опыты всех прочтенных вами пи-

сателей44, говорит Баратынский, защищая от упрека в без-

нравственности свою „Наложницу" (Цыганку). Можно вспо-

минать по поводу замечательного предисловия к этой поэме

аналогичные места у писателей конца XVIII — начала XIX в., но

как не вспомнить и сами собой напрашивающиеся аналогии

из статей Зола об экспериментальном романе, как не увидеть

в этом призыве к поэзии исследующей лозунгов будущего

натурализма!

Таковы и поэмы Баратынского, ранние провозвестницы

„натуральной школы", не замеченные Белинским, не заметив-

шим и „Повестей Белкина". Белинского не могли удовле-

творить эти поэмы ни в ту пору, когда он веровал, что „все

действительное — разумно", ни тогда, когда он стал проте-

стовать против действительности. У Баратынского он не на-

шел бы ни идеализации, ни протеста: ничего, кроме „прозаи-

ческих бредней" — объективного искусства, критику чуждого.

Но была и другая причина, мешавшая Белинскому понять

это: колебания самого Баратынского, колебания, роднящие

его с французскими поэтами эпохи реставрации и так и оста-

вившие его на грани двух литературных стилей. „Я из пле-

мени духов, но не житель Эмпирея" — одно из многочисленных

заявлений о мучительном раздвоении между мыслью и мечтой,

между поэзией и наукой, пользой, прозой. От этого недости-

жимым идеалом сделался Гете, гармонический поэт, изве-

давший и испытавший мир вещей и явлений и сохранивший

ясность и величавое спокойствие, недоступное русскому поэту,

почтившему его память. Баратынский скорбно остановился

в преддверии *); в творчестве Лермонтова совершилось пре-

одоление романтизма и наметился переход к „снижению стиля",

к лирике Некрасова, к созданию новой прозы 2); сложнее всего

был творческий путь третьего — Гоголя, до сих пор еще не

разгаданный и служащий предметом оживленного научного

обсуждения 3).

Некогда безаппеляционно признанный основателем реа-

лизма в русской литературе, прямым учителем Достоевского,

Тургенева, Гончарова и других представителей „натуральной

школы" в русской литературе, Гоголь постепенно обращался

в начале XX в. в сознании критиков и историков литературы

в типического романтика, в самого „фантастического из всех

русских писателей". „О, как отвратительна существенность!

Что она пробив мечты?" — восклицает герой „Невского про-

спекта", уходящий от действительности в мир грез, подобно

тому, как другой — Поприщин — уходит от нее в безумную

мечту о Фердинанде, короле испанском и как третий —

„доброе животное", Акакий Акакиевич — в улиточную мечту

о новой шинели, озаряющую небывалым светом мир букв и рос-

черков пера, в котором он дотоле жил. Идеал и действи-

тельность враждуют: искусство может их примирить, идеали-

зируя бытие: художник, творя без „святости", объективно ко-

пируя действительность, становится слугой дьявола и несет