Сад, пепел

Это всего лишь короткая, мимолетная история, которая спустя несколько дней завершится пактом о ненападении, вечным союзом, и вскоре все забудется на фоне пикантных историй с жуками и разными другими насекомыми, с кошками и птицами, все померкнет на фоне все новых и новых запахов, доносящихся из кухни, с веранды и со двора, на фоне эрзаца в виде человеческой еды и отходов, на фоне древней истории обглоданной кости. Обычно неуклюжий и недоверчивый, при первом контакте с обглоданной костью Динго обнаружил древнюю, библейскую истину. Уже за первым органолептическим впечатлением от говяжьего ребра последовал совершенно недетский, утробный, гортанный рык, из глубин существа, а контакт клыков с чуть окровавленной костью затянул мягкую, прирученную голубизну глаз дикой, зверской патиной: эта кость была мостом между атавизмами и нынешней жизнью в обществе двуногих.

Отец долго притворялся, что ничего не замечает, что присутствие собачки у нас во дворе его абсолютно не касается. Дело, однако, было в следующем: отец побаивался, что щенок посягнет на его славу, отодвинет его в тень, на второй план, потому что уже несколько дней и у нас дома, и в доме родственников, только и было разговоров, что о собаке, а на подвиги отца обращали все меньше и меньше внимания. Так, по крайней мере, наши родственники объясняли монаршую холодность отца. Мы же горячо поддерживали этот тезис, чтобы они не догадались о правде (которая не исключает и выше сказанное): отец при первом контакте с Динго, еще, так сказать, безымянным и бессловесным, пережил страшный шок, который мог повлечь за собой трагические последствия. Это было время отцовских самых славных дней, эпоха больших спектаклей и неистовых аплодисментов, которые он своими знаменитыми программами и лекциями, оперными и мейстерзингерскими импровизациями срывал по трактирам. Итак, однажды, туманным осенним утром, в предрассветные часы, он возвращался из двухнедельного турне, брел с полузакрытыми глазами, бледный, опьяненный славой и алкоголем, избитый и оплеванный, в грязном рединготе и смятом полуцилиндре. Всю ночь он плутал по атарам села, потеряв север, потому что звезды скрылись за плотными облаками, Но, решив, что найдет свою дорогу при помощи мха на стволах деревьев и тому подобных методов, он всю ночь упорно бродил, шагал по грязи, падал в канавы и налетал на плетни. Это была адская ночь, накануне большой грозы, ночь, полная молний и всполохов зарниц, черная-пречерная ночь, которая для него символизировала его собственную потерянность и конец света. Но даже метафизический страх и боязнь молний меркли перед ужасом при мысли о том, что на него могут напасть злющие деревенские собаки, целые стаи собак, оголтелых и голодных, бросающихся на его утомленное тело, на его измученную плоть. Разумеется, отец (энциклопедист, маг, психолог и т. д.) не сдавался на милость и немилость деревенских дворняг, но и не пользовался для защиты тростью с железным наконечником, как могли бы подумать неосведомленные лица. Многолетний опыт и знание кинологии научили его эффективным методам, совершенно безошибочным: «В тот момент, когда на тебя нападет собака (так он мне однажды исповедовался, обучая основам жизни), не отбивайся, мой мальчик, палкой и ногами, как это делают цыгане. Это не только производит удручающее впечатление, но и вызывает прямо противоположный эффект, из-за психологии собак, пробуждает в них дремлющие защитные инстинкты, и, короче говоря, человек больше не может бороться с собакой или собаками, а если быть совсем точным, ему приходится бороться со стаей оголодавших волков, умных и кровожадных в равной степени. Поэтому, мой мальчик, запомни раз и навсегда, сначала не обращай на них внимания, не пугайся их лая, полностью игнорируй атаку — этот лай и завывание всегда были, есть и будут, пока на свете будет хотя бы одна собака и один человек. И тогда, без сомнения, верный спутник человека, последнего представителя двуногих, порвет его в клочья, завершив борьбу, почувствовав рабство, постыдное рабское служение, продолжающееся тысячелетия, как рабство сынов Израилевых. Вот коротко об истории этих отношений. А какой вывод следует сделать, юноша? Следует их избегать и следует бороться посредством хитрости и интеллекта. В момент, когда стая взбесившихся собак тебя атакует, то есть, атакует человека, следует быстро опуститься на землю, встать на четвереньки перед опасными, кровожадными врагами, смотреть им в глаза и даже залаять. Если у человека на голове шляпа или полуцилиндр, надо снять и положить перед собой.

Этот метод, юноша, опробован на практике, на моей собственной практике, метод надежный и в высшей степени эффективный. Столкнувшись с четвероногим врагом, более крупным и сильным, и став к тому же свидетелем этой метаморфозы, животное обращается в бегство с поджатым хвостом, в этот миг засвидетельствовав еще раз превосходство человека, засвидетельствовав, что человек, этот двуногий узурпатор, в состоянии по своему желанию превратиться даже в это — в четвероногое, а ей, собаке, такое никогда не удается, в смысле, наоборот, по крайней мере, не тем способом, каким бы ей этого хотелось». Итак, придерживаясь своих теорий, отец прополз на четвереньках через несколько деревень, всю ночь лая на взбесившихся собак. Сломленный усталостью и отсутствием сна, объятый паническим страхом, он оказался вблизи нашего атара, протрезвевший, но был совершенно не в состоянии припомнить: эта жуткая ночь — приснившийся кошмар или реальность, или — и в это он был готов поверить, — начало новых приступов белой горячки, тех, что случались десять лет назад, воспоминание о которых сейчас мелькнуло в памяти и привело его в отчаяние, пронизывая осознанием собственной ничтожности. Обнаружив у родственников под дверью крошечного, свернувшегося клубочком щенка, который тут же заскулил, отец, кто знает, в который раз той ночью, опять опустился на колени, медленно, смиренно, потом снял свой полуцилиндр и тоже заскулил, пытаясь взять охрипшим голосом высокую, болезненную ноту. К счастью, наши родственники ничего этого не заметили, а мама завела его в дом, делая вид, что вообще не уловила смысла его коленопреклонения, словно перед идолом.

Вот, это событие стало фундаментом взаимоотношений отца и Динго. Отец два года проходил мимо пса, полностью игнорируя его присутствие, а Динго, помня ту осеннюю ночь, когда отец поклонился ему до земли и снял перед ним шляпу, старался эти отношения не нарушать, не опускаться до ребяческой интимности. Но Динго ценил и любил моего отца, никогда не забывал тот его возвышенный, пантеистический жест, об этом свидетельствует сам факт, что Динго накануне отцовского отъезда всю ночь завывал, жутко, с болью, понимая масштабы потери и предчувствуя тишину, которая будет сыпаться на наш двор, как пепел… Какое-то время он бежал за цыганской кибиткой и смотрел отцу прямо в глаза, немного сбоку, простив ему все обиды. «Смотри-ка, — произнес тогда мой отец, притворяясь, что только сию минуту заметил пса, — смотри-ка, нет больше никого, кто проводил бы Эдуарда Сама до кладбища, на голгофу, Только несчастная собака трусит за ним. Несчастная, умная собака», — и опустил руку, но потом быстро убрал, не коснувшись Динго, до конца оставаясь верным себе. Или, возможно, он понял, как нас обидел, сообразив, что мы могли его слышать.

Осень того года, после отъезда отца, прошла под знаком предсмертной тишины, плотной и липкой, под знаком тихого голода, ностальгических вечеров и пожаров в сельской местности. На следующий день мы в школе писали сочинение на тему Пожар в деревне, волнующие репортажи, наполненные покаянием и молитвой, девочки давились слезами, раскрывая эту великую апокалиптическую тему, и бумага отливала багряным блеском, а мы были бледными, с синяками под глазами после бессонной ночи.

От голода мы впадали в полусонную апатию и часами смотрели в окно, как льет дождь и как по небу пролетают дикие утки и журавли. Этот полет, эта решимость, эти восхитительные крики, издаваемые птицами, напоминали нам нашего отца, и мы махали им, птицам небесным. Сестра Анна в долгие, скучные послеполуденные часы примеряла платья, из которых давно выросла, сооружала перед зеркалом из своих длинных волос самые немыслимые прически, которые, по нашему мнению, иной раз выходили за грань приличий. Потом, надувая губки, она красила их красной гофрированной бумагой, что еще больше подчеркивало ее бледность. Кокетничая перед зеркалом, она вертела ягодицами и прикрывала один глаз волосами, потом вдруг начинала смеяться каким-то нездоровым, взвинченным смехом, от чего по ее телу пробегала судорога, а глаза наполнялись слезами. Сама понимая, что уже перешла все границы дозволенного, словно бы испугавшись, она поворачивалась к зеркалу спиной, делая один шаг, выходила из его рамы, как выходят из воды. Потом опять брала в руки открытки, раскладывая их веером, как карты в пасьянсе. Что ей поведали эти фальшивые короли и валеты, что ей шепчет эта звучная гамма цветов, ярко-красные осенние розы, озаренные солнечным светом пейзажи и лиловые панорамы далеких городов? Что для нее значит этот кричащий китч, эти идиллические мещанские сцены, башни знаменитых соборов, сентиментальные пары в старинных каретах или с теннисными ракетками, тошнотворные любовные исповеди в нарисованном сердце, пронзенном стрелой?

Это навсегда останется тайной. Сестра Анна не погружается надолго в капризные девчачьи грезы о всаднике на белом коне, а свои мечты запирает в темных уголках комода, там, где хранит дамское нижнее белье и белые комья ваты, и прежде чем ее совсем одолеют лирические мотивы и мечты, она, хихикая, смешает эту пеструю колоду, не давая себя ослепить. А потом из открыток с видами она начинает мастерить «шкатулку для украшений», сшивая края шелковыми нитками. Равнодушная к их содержанию, к незнакомому, выцветшему почерку разных людей, она зашивала в своей шкатулке драгоценные свидетельства, папирусы, которые я украдкой пытался расшифровать, готовый в любой момент идентифицировать себя с теми, кто писал эти открытки, или кому их писали. «Дорогая моя Марузетта, здесь жасмин выращивают, как горошек. Все поля им заросли». — Так было написано на одной из открыток, а я замирал от любви, как от напитка, сочиняя наивную, сентиментальную историю, в которой, разумеется, главным героем был я, и в которой все дышало ароматом жасмина…

Когда перебираешь старые, пожелтевшие открытки, сегодня, теперь — прошу понять меня правильно — все вдруг путается, искажается. С тех пор, как гениальный образ моего отца исчез из этого рассказа, из этого романа, все растеклось, связи ослабели. Его могучего характера, его авторитета, даже имени и славных атрибутов было достаточно, чтобы удерживать ткань рассказа в жестких рамках, рассказа, что бродит, как виноград в бочках, рассказа, в котором фрукты медленно гниют, растоптанные ногами, раздробленные прессом воспоминаний, обремененные своими соками и солнцем. Теперь же обручи треснули, вино рассказа вытекло, душа плодов улетела, и нет такого бога, который бы вернул вино в мехи, уплотнив его до рассказа, наполнив им хрустальный бокал. О, эта золотисто-алая жидкость, эта сказка, о, пары алкоголя, о, судьба! Не буду гневить бога, не буду жаловаться на жизнь. Соберу опять все эти открытки, эпоху, полную старинного блеска и романтики, смешаю свои карты, а потом разложу в пасьянс для читателей, любящих яркие краски и головокружение.

Наши сеансы ностальгии (термин, разумеется, появился намного позже) возникли совершенно случайно, однажды вечером после отъезда отца, это была случайная мамина импровизация. Сначала такие вечера не имели названия, но такие, языческие и некрещенные, они начали повторяться, без расписания, иногда совершенно спонтанно. Безусловно, возникли они из импровизации, как стихи, потом стали постепенно обретать форму кристалла, превратившись, в конце концов, в идеалистическую институцию с вполне четко обозначенными целями. Разумеется, мы очень старались, чтобы не испортить эти вечера законами и строгостью, поэтому всякий раз они приобретали очарование новизны, вопреки тому, что повторялись каждую осень, несколько лет, и уже давно вышли за пределы той импровизации, из которой зародились.

Все начиналось всякий раз заново, как бы случайно. Единственное и важнейшее условие — чтобы сестры не было дома, и мы с мамой молча приняли это правило, потому что Анна не была пригодна как медиум для таких спиритических сеансов. В ее присутствии — однажды мы в этом убедились — круглый стол без железных гвоздей (условно говоря) не шевелился, ее ироничное отношение ко всем идеалистическим и лирическим феноменам рассеивало окутывавший нас мистический туман.

Вечерами наша кухня, где мама зажигала масляную лампу, заправленную колесной мазью пополам с керосином, становилась совершенно легитимной территорией ночи, но лампа, под которую приспособили жестянку от солдатских консервов, — ее пламя дрожало, а сама она пыхтела, как чайник, — прогрызала червем корку мрака и отдавала нашей кухне почетное место в той ночи, совсем лишенной звезд. Эта масляная лампа была единственной звездой тех безнадежных ночей, когда непрерывный дождь стирал границу между верхом и низом, соединяя небо и землю длинными линиями, перечеркивая, как на бумаге, детский рисунок осеннего дня в сером, в охре и лимонно-желтом, с красными пятнами по углам. В такие ночи наша кухня превращалась в часовню, в алтарь самой восточной точки мрака.

Эти вечера родились из молчания, вот откуда все взялось.

В тишине мы с мамой подолгу слушали историю, которую рассказывал дождь, долгие ритмичные строфы, произнесенные на одном дыхании, потом целые ряды строф, иногда ямб, иногда с дактилической рифмой, долгую лиро-эпическую драму, как в балетах Омера^[53] или у Мериме, поэму о ведьмах, подкарауливающих за очагом принцессу, о принцессе, которая там окажется, озаренная молнией и вся в белом, под вуалью, о храбром юноше, который в последний миг подхватит ее в седло, о лебедином озере, о цыганах, орудующих своими ножами, а потом золотыми монетами собирающими кровавую добычу.

Пересказываемая из вечера в вечер, из осени в осень, баллада о заколдованном принце и о злой волшебнице постоянно менялась, несомая от крыши к крыше, от окна к окну, стертая и взлохмаченная ветром, она переживала чудесные метаморфозы, сохраняя, однако, во всех многочисленных версиях сложную лирическую интригу, полную опасных авантюр и любви, переживая в финале свой триумф. Но иногда, потрепанная ветром и забвением, она оставляла белые пятна или ряд пунктирных линий в тех местах, где раньше были стихи о любви или вытканное золотом описание царского коня, оружия или одежд. Правда, и мама, и я, не всегда хорошо понимая язык оригинала, некоторые стихи переводили свободно, иногда влекомые только звучностью слов, потерявшись в архаизмах, ничего больше не означавших, или значение которых сильно отличалось от современного; и когда мы сравнивали свои переводы, то находили очень смешные различия, но без сомнений и ошибок. Только рефрен мы переводили идентично, длинным ямбом и с паузой после пятого слога, и в этом рефрене, если я правильно помню, была сохранена ономатопея оригинала со всеми наивными аллитерациями шипящих и взрывных согласных. И перевод тоже, разумеется, говорил о любви. О том, как юный принц спешит в ночи, в бурю, на коне в яблоках, неся в седле свою бледную, насквозь промокшую принцессу.