Сад, пепел

Господин Гаванский, вегетарианец, прибывал шумно, пыхтя, исходя паром, как горячая сарделька, холодный от снежного зимнего вечера, который он заносил в нашу комнату охапками или толкал перед собой, как ком снега. Выдув из себя излишек пара, закрыв все клапаны, потерев руки и сняв пальто с меховым воротником, он, как фокусник, начинал доставать из карманов фрукты. Пока длился этот обряд, отец расставлял на доске шахматные фигуры и поджидал его, как в засаде, со своим английским дебютом. Его не интересовали фокусы и ребячество господина Гаванского. А для нас с Анной это была сцена, достойная почтения и восхищения. Уже самого по себе факта, что господин Гаванский был вегетарианцем, то есть, человеком, имевшим тесную связь с растениями, было достаточно, чтобы максимально возбудить мое любопытство. Он стоял посреди комнаты, прочно опираясь на обе ноги, словно для этого требовалось особое усилие, и ждал, когда тишина и изумление достигнут своей кульминации. Когда мама задерживала дыхание, а мы с Анной разевали рты от любопытства, он театральными и точно рассчитанными движениями засовывал руки в карманы пальто и доставал оттуда разные фрукты, от самых обычных, как ломтики сушеных яблок и янтарь изюма, вплоть до самых удивительных плодов — фиников и китайских апельсинов. Эффект всегда оказывался исключительным. Этому способствовало не только время года — зима, когда ароматы фруктов уже сами по себе что-то волшебное и чарующее, — но и то, что господину Гаванскому удавалось, словно мастеру черной магии, извлечь из своих карманов так много засушенных, но все еще ароматных фруктов, которые, однако, ничуть не утратили своей ценности, а запахи упоительно смешивались и облагораживали друг друга. Нам приходилось тереть глаза, как на цирковом представлении, и иногда у нас складывалось впечатление, что господин Гаванский нарушает границы дозволенного и пытается, как в провинциальном кабаре, обольстить нас коллективной галлюцинацией; а когда он освободит нас от магических оков зрения и слуха, мы можем оказаться в весьма деликатном и неловком положении. И все это он исполнял действительно блестяще. Во-первых, извлекал из карманов совершенно обычные плоды, целые горсти изюма. Это была увертюра ко второй части программы, которая начиналась в тот момент, когда мы уже думали, что сюрпризов больше нет и быть не может. А вот тогда он и начинал доставать из карманов и из-под подкладки финики, хурму, инжир, миндаль и марципаны, и еще какие-то экзотические лакомства, которые мы различали только по запаху, а названия которых для нас навсегда остались тайной.

А потом в дверях комнаты появлялся отец и прерывал эту игру, которую считал ребяческой и недостойной:

«Друг мой, — произносил он довольно злобно, — ваша склонность доведет вас до банкротства».

И тут господин Гаванский, словно его застали врасплох, выкладывал на стол последнюю инжиринку и удалялся с отцом в комнату, где сразу же начиналась бурная дискуссия на тему о том, кто начнет игру белой королевой.

Безуспешно отец предлагал издателям новое расписание движения, над которым работал годами. Рукопись лежала в ящике письменного стола, перепечатанная на машинке, исчерканная красным карандашом, с массой исправлений на полях, вклеенных фрагментов, сносок, примечаний, дополнении, преамбул, заполненная странными знаками и маленькими, миниатюрными идеограммами. Эти идеограммы мой отец вырезал из своего расписания движения за 1933 год и тщательно вклеивал их в новую рукопись, что придавало тексту особое очарование. На рисунках были вагоны с обозначением класса, охотничьи рожки в форме стилизованного полумесяца, вилка и нож, симметрично скрещенные, словно эмблемы на дворянском гербе, пароходы, из которых спиралью поднималась тонкая нить дыма, аэропланы, не больше комара и такие же легкие и шумные, автомобили, сведенные к своей совершенной геометрической форме, с колесами, уменьшенными до идеальной точки. В этой грандиозной рукописи — все города, все материки и моря, все небеса, климат, меридианы. В рукописи, в которую был вложен поистине Моисеев труд, идеальной линией были связаны между собой самые удаленные города и острова. Сибирь-Камчатка-Целебес^[9]– Цейлон-Мехико-Сити-Новый Орлеан присутствовали в ней наравне с Веной, Парижем или Будапештом. Это была апокрифическая, сакральная Книга, в которой повторилось чудо сотворения мира, но в которой были исправлены все несправедливости Божьи и немощь человеческая. В этом Пятикнижии расстояния между мирами, так сурово разделенными Божьей волей и первородным грехом, были вновь сведены к мере человека. В слепом гневе Прометея и демиурга мой отец не признавал дистанции между землей и небом. В этом анархистском и эзотерическом Новом Завете было посеяно зерно нового братства и новой религии, изложена теория универсальной революции против Бога и всех налагаемых им ограничений. Это был магический, я бы даже сказал, болезненный сплав пантеизма Спинозы, руссоизма, бакунинского анархизма, троцкизма и совершенно современного унанимизма,^[10] болезненная амальгама антропоцентризма и антропоморфизма, одним словом, гениальная пантеистическая и пандемониистическая теория, основанная на достижениях науки, на принципах современной цивилизации и техники новейшего времени, а также на естественных свойствах земной коры и океана, но которая пыталась достичь гармонии между новыми материалистическими теориями и оккультными науками Средневековья. Следовательно, как бы ни парадоксально это выглядело, вот эта сумма новой религии и нового взгляда на мир строго учитывала экономическую базу и духовную надстройку, в равной степени, а Марксов Капитал был одним из оснований новой космогонии и общественного договора.

Но отец, вопреки всему, писал и свое воображаемое расписание движения, не учитывая я достаточной степени ни классовую борьбу, ни общественно-исторические события в мире, не учитывая историческое время и пространство; он писал его, это расписание, как писались книги пророков, одержимый своими взглядами, на маргиналиях реальной жизни.

В то время, когда я отпирал отцовский письменный стол, чтобы рассматривать картинки и диаграммы в его рукописи, мы все еще были уверены, что речь действительно идет о новом (третьем), дополненном издании его Расписания движения автобусного, пароходного, железнодорожного и авиа транспорта (издание Engl & Comp, Нови-Сад, типография Джордже Ивковича). Должно было пройти много времени, чтобы мы постигли настоящий смысл и содержание рукописи отца. Он, начиная расписание, постепенно оказывался, если так можно выразиться, слегка отравленным названиями стран и городов, и так в его сознании, вопреки весьма утилитарному и практичному намерению соединить моря и континенты, возник соблазн, бредовая идея, что для этого и такого, воистину неподъемного труда, недостаточно просто провести линию, соединяющую между собой два удаленных города, и обозначить время отправления и прибытия поезда или судна. Перед ним вдруг встала масса вопросов, которые невозможно решить, множество проблем, которые мой отец просто-напросто не хотел проигнорировать, как поступали в этом деле его предшественники, да и он сам в своем «Прафаусте»,^[11] в первом издании своего Кондуктора, еще в том, 1932 года, в которое не были включены международные линии. Говорю же, трудности были огромные, а их решение заслуживало того, чтобы заполнить всю жизнь. Сначала мой отец, как я уже сказал, хотел подготовить «третье, исправленное и дополненное издание» расписания, и эта задача казалась ему легко осуществимой. Он уволился со службы, чтобы обеспечить себе достаточно средств и свободного времени, и начал собирать библиографию. Практическое чутье и в этом случае его не подвело. Со своих прежних клиентов, в большинстве случаев еврейских коммерсантов, тех же самых, которые весьма успешно и раньше рекламировали свой товар в отцовских расписаниях, ему удалось собрать известную сумму в виде аванса. Разумеется, в этом ему способствовали стильные решения рекламных объявлений, которые он, пользуясь очень скудными сведениями из телефонного справочника, старательно составлял по ночам, словно гениальные лирические миниатюры. Тридцать один колокол общим весом 7560 килограммов отлит на колокольном литейном заводе инженера Познякова. Запрашивайте предложение, господа! Одно хайкай^[12] из его коллекции, реклама артезианских колодцев звучало так: Рядам с этим насосам больше нет безводного убожества, нет бездонных колодцев. Крон Адольф и сыновья. Или вот еще: Розы разных сортов поставляет и осенью, и весной, знаменитый питомник Ладислауса Шевара. Первый класс! Заверив объявления в авторском агентстве в Будапеште, он рассылал их владельцам фирм, вместе с копией свидетельства об авторском праве.

Разумеется, успех не заставил себя ждать. Собрав сумму, достаточную для начала исследования, отец запасся новыми картами и новыми книгами, а однажды вечером, поздно, в порыве вдохновения, просветленный, он написал на бумаге первую фразу, предназначенную для своего рода предисловия или инструкции по применению. Эта грандиозная мысль, этот гениальный вопрос мелькнули у него в голове, как Моисею послышался голос из загоревшегося куста, внезапно. И что эта одна-единственная фраза, этот великий, судьбоносный вопрос, транспонированный на более высокий, метафизический уровень, вскоре вознесет и его, своим смыслом и своей загадкой, на которую мой отец решил дать ответ: «Как попасть в Никарагуа?»

Сознавая тот факт, что я демистифицирую значение и масштабы отцовского предприятия, все-таки повторю, что сначала в его намерениях не было ничего исключительного или грандиозного. Говорю же, это были маленькие туристические путеводители, с описанием достопримечательностей, музеев, фонтанов и памятников, иногда с короткими комментариями об обычаях, религии, истории, искусстве и культуре. Но как только мой отец с этой целью приступил к консультациям с энциклопедиями и лексиконами (чаще всего он использовал Meyerlexikon 1867 пода издания, в пятнадцати томах, но и более новый, 1924–1930 годов, а потом еще и большую Encyclopaedia Britannica и J"udische Lexikon, 1928-го года, в пяти томах), то вопросы, на которые он искал ответы, начали уводить его в глубину и в ширину, в равной степени; и тогда образовался огромный список литературы, из самых разных областей, практически на всех европейских языках, а лексиконы заменили алхимические, антропологические, антропософские, археологические, астрологические, астрономические, богословские, сионистские, даоистскне, дарвинистские, деистические, диалектические, дихотомические, диатетические, дилювиальные, динамические, дипсомантские, дипломатические, дуалистические, экзактные, экэорцистские, эклектичные, эклиптические, экологические, экологические, экономические, эквилибристические, эмбриологические, эмбологические, эмоционалистские, эмпирические, эмпириокритицистические, энциклопедические, эндемические, энтомологические, эпикурейские, эпизоотические, эротоманские, эротические, эссенциалистические, эсхатологические, эсперантистские, эстетические, этические, этимологические, этнические, этнографические, этнологические, эуфонические, евгенические, евангелистские, эзотерические, фантомистические, фантасмагорические, фарисеологические, фаталистические, фенологические, феноменологические, фетишистские, филогенетические, филологические, философские, финансовые, физические, физиогномические, флоригейские, фольклористские, формалистические, фрейдистские, генеалогические, генетические, геоцентрические, геодезические, геогнозические, географические, географические, геологические, геометрические, геополитические, геотермические, геотропистические, германистские, гляциологические, гносеологические, гностические, грамматические, гармонические, гегельянские, эллинистические, гелиоцентрические, гемотерапевтические, гераклитовские, гетересексуалистические, гидравлические, гидродинамические, гидрографические, индуистские, гипнотические, иппологические, хиромантические, гуманистические, идеалистические, идеографические, иконографические, иконоклассические, иконолатрические, иллюзионистические, индетерминистические, индивидуалистические, интиитивистские. иррационалистические, исторические, юдофобистические, юридические, каббалистические, характерологические, картезианские, картографические, каталептические, каталепсические, казуалистические, казуистические, квиестические, кинологические, комедиографические, компаративистские, конфуцианские, конституционалистические, космические, космогонические, космографические, космологические, лексикографические, лексикологические, литературные, ламаркистские, лапурластические, магические, магнетические, махистские, марксистские, мартирологические, масонские, материалистические, медиевистские, мефистофельские, механико-терапевтические, мемуарные, меркантилистские, метафорические, метемпсихотические, микробиологические, минералогические, мистические, мифологические, монотеистические, моральные, морфологические, музыковедческие, навигационные, неокантианские, нормативные, нумизматические, объективистские, ономастические, оптические, ораторские, органографические, осмологические, палеографические, палеофитологические, палеонтологические, пантеистические, паразитологические, партикуляристские, пиетистические, плюралистические, полиморфологические, политические, семасиологические, сенсуалистские, скептицистические, схоластические, социологические, софисцистические, спиритуалистские, стематографические, стоицистские, супранатуралистические, технические, тавтологические, тектонические, телепатические, термодинамические, токсикологические, топографические, топономастические, унанимистические, уранографические, урбанистические, урологические, утопистские, венерологические, верификаторские, волюнтаристские, вулканологические, зоографические, зоологические и зоогеографические исследования. Примечания в конце страницы или идеографические значки в форме креста, полумесяца или шестиконечной звезды на всех страницах убористо написанной рукописи были заменены, сокращения превратились в заголовки, заголовки в главы, и вскоре первоначальная идея сочетания расписания с путеводителем превратилась в маленькую, провокаторски оплодотворенную клетку, делившуюся подобно примитивному организму, в геометрической прогрессии, и так, в конце концов, от того, что было Расписанием движения автобусного, пароходного, железнодорожного и авиа транспорта, осталась только высохшая скорлупка, идеографический знак, большая скобка и сокращение, а подтекст, маргиналии и сноски впитали в себя эту мелкую, утилитарную и нестабильную конструкцию, почти невидимую и совершенно вспомогательную, на пестрой карте мира сущностей, и эта вымышленная и абстрактная пра-тема оказалась всего лишь тонкими линиями меридианов и параллелей на огромной конструкции из восьмисот с чем-то страниц без пробелов.

Текст упорно и непреклонно сохранял свое первоначальное название расписания и только свидетельствовал о болезненной потерянности моего отца, в равной степени верившего в возможность того, что какой-нибудь издатель клюнет на этот очевидный подвох и опубликует анархическое хаотичное сочинение под видом невинного расписания и путеводителя.

Хотя он считал свой шедевр незавершенным, мама дала ему понять, что в осень и зиму мы входим совсем неподготовленными, и отец предложил свое расписание движения издателю. Но поскольку он давно нарушил установленный договором срок, да к тому же явился с совершенно неотредактированной рукописью, издатель ему отказал, и отец был вынужден вернуть деньги, полученные в виде аванса, а также возместить судебные издержки. Тогда он проиграл все процессы, которые мы долго считали последствием его неудачи с расписанием движения, и поначалу не могли найти произошедшему другое, более естественное объяснение. Намного позже я понял: отец осенью впадал в депрессию, от которой пробуждался только весной. В эти переходные периоды он был занят какой-то глубокой медитацией и обрывал любой контакт с миром, полностью отдаваясь своему произведению. Сначала он просто запирался в своей комнате, и тогда нам был запрещен туда доступ, а позже уезжал в какие-то долгие путешествия, смысл и цель которых я не мог постичь. Уезжал ночью, поздно, с максимальным соблюдением секретности, не попрощавшись с нами. Утром мать нам сообщала, всегда каким-то для меня загадочным голосом, что наш отец «уехал надолго и в неизвестном направлении». Возвращался он весной, похудевший, как-то странно вытянувшийся и изменившийся, улыбался нам еще издалека, махал из фиакра ладонью, повернутой к себе. Вы сказали бы — все прошло. Несколько дней он был спокоен, загадочно молчалив, а потом вдруг, без какого-либо реального повода, начинал по-звериному рычать и крушить тростью стеклянную посуду. Ведь весной он восставал из своей летаргии, пробуждался от раздумий, оставлял на какое-то время свою проклятую рукопись и приходил в состояние свойственного ему естественного раздражения, того странного раздражения и протеста против мира и явлений, но оно, по сути дела, и было его истинной природой. Так мучительно заглушаемый осенью и зимой, летом уже умертвленный, весной в нем пробуждался его эгоизм, недостаточно внятный бунт против мироустройства и людей, и этот бунт, этот избыток силы, эта тревожность в мыслях и в крови вновь возвращали отца к жизни. Это был нездоровый экстаз, опьянение солнцем и алкоголем, осознание вездесущего бурного роста, которое возбуждало еще больше, а эгоизм отца был, собственно говоря, только частью его Weltanschauung,^[13] его пантеизма. Это был эгоизм без границ. В этом панэгоизме все было подчинено, все должно было быть подчинено только ему, как личностям старозаветных узурпаторов. И так, пока природа в своем пробуждении нарциссически демонстрировала весь регистр своих сил и энергии, отец сильнее ощущал тяжесть несправедливости, которую ему причинили и Бог, и люди, в равной степени. Поэтому его метафизический бунт, запоздалый, уродливый росток загубленной молодости, весной набухал с еще большей силой, как вулкан, как нарыв.

Сознавая опасность, которая нам угрожает со стороны отцовского мессианского расписания движения, запрещенного новым мировым порядком (из-за содержавшихся в нем вольнодумных и революционных идей), мы должны были удалиться с улицы конских каштанов. Переехали в низкий домик в самой бедной части города, точнее, в какой-то дикий поселок, населенный цыганами, бродягами и люмпен-пролетариатом, как их называл отец. Перед домом, примерно в шагах десяти возвышалась железнодорожная насыпь, по которой гремели поезда, и дом все время сотрясался до основания. Поначалу это держало нас в постоянном напряжении, мы хватались за голову и залезали под перины, на грани нервного срыва. Грохот поезда заглушал наши слова и превращал даже самые невинные разговоры в жестокие ссоры, и мы повышали голос до крика, не в силах друг друга понять, размахивали руками перед глазами друг друга, с опасно набрякшими шейными венами. Прошло довольно много времени, пока мы не открыли для себя кое-какие законы акустики, которые спасли нас от полной неуравновешенности и с помощью которых нам удалось вернуться в состояние относительного покоя: в тот момент, когда проходил поезд, мы снижали тон на квинту или две и говорили с интонацией совершенно иной, чем та, которую нам навязывал звук поезда, и которая до этого нас сбивала с толку. А теперь, как я уже сказал, мы говорили как чревовещатели, наклоняя головы и делая себе двойные подбородки.

В то время отец работал на разборе завалов, потому что жандармы, наконец, раскрыли его убежище. Он, однако, подал весьма жесткий протест, примерно на десяти убористо исписанных страницах объясняя свое недомогание, хорошо задокументированное заявлениями свидетелей и выписными эпикризами из нервных клиник. Сила его аргументов была непоколебима, особенно, если принять во внимание, помимо всех реальных фактов, еще и его полемический тон, и его блестящий стиль. «Обращаю внимание Уважаемого Комиссариата, — писал он в той жалобе, — что, в связи с пунктом A-два, где я имел смелость перечислить причины моей индиспозиции^[14] и доказать, хотя и весьма обоснованно, как свою ненормальность, так и свою полную моральную и физическую несостоятельность, несостоятельность невротика и алкоголика, неспособного заботиться ни о своей семье, ни о себе самом, — я это подчеркиваю, — и, следовательно, в целях как можно более конкретного знания предмета, — хотя любая из приведенных причин сама по себе уже и физическая ампутация, — что я к тому же страдаю плоскостопием, о чем также прилагаю справку, выданную рекрутской комиссией в Залаэгерсеге, которой, как страдающий 100-процентным плоскостопием, освобождаюсь от военной службы».

Прошло уже больше двадцати дней, а мой отец так и не получил ответа. Причины были ясны. Вместо того чтобы публично, хотя бы только формально, отречься от своего провокационного труда, он привел в качестве причины недомогания алкоголь и безумие, а также почти комический фрагмент про плоские стопы… Он приходил вечером, страшно измученный, с кровавыми мозолями на руках, и молча падал в постель. У него даже не было сил, как еще совсем недавно, что-нибудь разбить своей тростью. Он был полностью обезоружен. На работу должен был ходить без трости, и возвращался полуослепшим от пыли, которая оседала на линзах очков, а грозные, суровые охранники не позволяли их протереть.

Мы уже так привыкли к поездам, что начали измерять время расписанием движения, этим огромным будильником, полным капризов. По ночам, в полусне, вдруг слышали хрустальное пианиссимо стеклянной посуды в сервантах, потом начинал трястись дом, а поезд рассекал нашу комнату светящимися квадратами своих окон, одержимо обгоняющими друг друга. Это еще больше подпитывало наше страстное желание удаленности, нашу иллюзию бегства. Ведь в тот год, проведенный у железнодорожной насыпи, во времена полного фиаско моего отца, удаленность для нас означала не только далекий лирический блеск, но и вполне утилитарную мысль о бегстве, своего рода катарсис, спасение от страха и голода. Но мысль о побеге только еще больше усиливала наше головокружение: мы начали жить в нашей комнате, как в купе поезда. Идея, разумеется, исходила от отца. Вещи мы держали упакованными в чемоданы, а чай пили из термоса. Целыми днями, в отсутствие отца, мы дремали рядом друг с другом, укрывшись одеялом, как в поезде.

Под гнетом всех этих событий, от которых до меня долетала только эфемерная изморось, потому что мама и сама была беспомощной и потерянной, я впал в какую-то детскую меланхолию, потерял аппетит, в истерическом припадке сжег свой альбом с бабочками и целыми днями лежал на кровати, укрывшись с головой. Тяжелые и длительные поносы меня совершенно изнурили, и долго не было способа их остановить, хотя, по распоряжению матери, каждое утро я принимал ложечку или две молотого кофе, смешанного с капелькой сахарного песка. Мама никак не могла понять причины моего болезненного оцепенения и моих поносов. Только позже мы поняли, что диарея была следствием страха, который я тоже унаследовал от отца. Значит, эти мои изнурительные поносы, которые возникали без какого-либо нарушения в организме, были следствием тяжести на душе, болезненно связанной с телом, и потрясения которой передавались, прежде всего, симпатической нервной системе и органам пищеварения.