Саспыга

Тут же я понимаю, почему вспомнила о еде: в воздухе слабо пахнет дымом. Насторожившись, всматриваюсь в дальний конец поляны, ограниченный полосой кедрача. Прислушиваюсь. Кажется, там есть ручей. Отличное место, чтобы передохнуть, — снова гремит, — а может, и переночевать. Но вовсе не такое безлюдное, как я думала.

А конских следов на тропе нет — только тонкий косулий пунктир и старые, замытые медвежьи (вот еще не стоит забывать) плюхи. Значит, выдуманный мной обход и правда существует, и тот, кто развел костер, приехал с той стороны.

— Вдруг так есть захотелось, — говорит Ася.

Я уже вижу невесомую, тревожную струйку дыма. Он дрожит синеватым маревом и вдруг на глазах густеет, темнеет, превращается в черный пушистый хвост, задранный над кронами. По поляне ползет вонь горелой резины.

Ася резко останавливается.

— Там кто-то есть, да? — тонким голосом спрашивает она. Нервно озирается — похоже, высматривает, как ловчее сойти с тропы. Суйла сопротивляется, пытается идти вперед: он тоже чует дым. Он хочет туда, где костер, где с него снимут седло и отправят пастись.

— Охотники, наверное.

Я стараюсь говорить как можно спокойнее. Ася побледнела, вылиняла в прозелень, под цвет лишайников, и, похоже, готова сорваться в панику. Значит, мне нельзя. Я прогоняю из головы озверевшего от моего кидка Саньку. Еще тщательнее выметаю любые мысли о Панночке, Панночке с детскими обиженными глазами и кровавым потеком на виске. Вдалеке — но уже ближе — гремит и вибрирует горло огромного кайчи. Караш громко всхрапывает и встряхивает головой, навострив уши. «Правое ухо до неба поднял, левое к земле приложил, небо и землю стал слушать» — так, кажется, должно быть? Караш не такой, плевать он хотел на то, что творится в чужом стане. Караш уперто тянет меня за руку, как ребенок: пойдем, ну пойдем скорее.

— Расспросим, как лучше идти, — говорю я Асе. — Ты же хотела выбраться.

— Давай не будем. Давай обойдем…

Я быстро оглядываю полку и лес, лезущий за ней вверх по склону. Пожалуй, мы могли бы обогнуть стоянку широкой дугой, не попавшись никому на глаза, пробраться выше между деревьями и…

Суйла резко дергает головой, высвобождая повод из Асиных рук.

— Го-го-го, — басом говорит он и размашистой рысью несется к стоянке, подбрасывая Асю в седле, как мешок с апельсинами.

И правда — ручей в двух шагах от костра, то совсем узкий, то расползающийся по мху и камням болотцем, скрытым под пронзительно-желтым ковром калужницы. Пурпурные кисти холодной примулы поднимаются над заводью размером со стол. А сама стоянка — между пятью огромными кедрами, здесь сплошь корни, рыжий ковер хвои и объеденные шишки. И чуть в стороне — одинокая лиственница: кто-то позаботился и о коновязи. Кони встают у нее, как будто знают эту стоянку всю жизнь.

Из костра валит черный жирный дым. Среди прогоревших сучьев корчится невнятная штуковина размером с две ладони. У нее тревожные очертания и неприятно знакомый розово-бежевый цвет. Вокруг обугливаются какие-то мелкие тряпки, скрючиваются в почти невидимом синем пламени тонкие блестящие волокна.

Кто-то бросил эту дрянь в догорающий костер в последний момент перед тем, как сесть в седло. Не хотел нюхать ядовитый дым. Я бы тоже так сделала. Но мне не нравится эта штука в костре. Я не понимаю, что это, но мне от нее тошно.

— Есть кто живой? — окликаю я на всякий случай. — Эй?

Ася нервно усмехается, и ее плечи лезут к ушам. Она протягивает руку, как будто хочет меня остановить, и тут же бессильно роняет ладонь. Я почти бегом выскакиваю на следующую поляну, щурюсь на ее разноцветные волны. Кажется, вижу взмах конского хвоста у деревьев вдалеке. А может, просто рябит в глазах.

— Ну вот, а ты переживала, — говорю я, вернувшись. — Никого. — Ася молча смотрит в костер, и лицо у нее, раскрасневшееся было от пробежки Суйлы, снова зеленое. — Воняет жутко. — Я оглядываюсь, высматривая какой-нибудь сук поухватистее. — Сейчас эту хрень вытащу, потом перед уходом дожжем.

— Это не хрень, — говорит Ася. — Это кукла. — Она смотрит на меня так, будто сейчас отключится. — Моя кукла.

3

Кедр в горах — объемный парус на плоской подставке, сплетенной из корней. Под большими кедрами можно спать в грозу и не промокнуть. Своим пением кайчи привлекают горных духов, которые в благодарность могут одарить охотников хорошей добычей, а те поделятся ею с кайчи. Когда маленькой Асе подарили куклу, она испугалась и расплакалась.

Ася кулаком размазывает слезы и пыль по лицу, выпрямляется и сжимает подрагивающие губы. Спрашивает:

— Как ты думаешь, чья это стоянка?

Обугленные остатки куклы лежат у нее между ступнями.

— Андрея Таежника, покойничка, — не задумываясь отвечаю я через плечо. Мне кажется, что это черная шутка, но, еще не договорив, я понимаю: так оно и есть. Не сюда ли он хотел отвести меня, думаю я, и кожу на затылке сводит, словно по ней провела невесомая лапка. Я нервно запускаю пальцы в волосы — согнать мурашки. Запереть глупые мысли. Вернуться к делу, ведь я занята делом.

Я в мрачном изумлении осматриваю припасы, вываленные перед костром. Похоже, Санька не рассчитывал найти саспыгу быстро.

— Не смотри так, я не хладнокровная психопатка, чтобы грабить рядом с трупом, — сердито говорит Ася. — Я сначала ограбила, а потом он вылез и попытался меня остановить.

— Так, конечно, лучше, — неуверенно отвечаю я. — Ладно, поняла, убирай.

Над невидимым на солнце огнем закипает котелок, в котором уже плавает мелко порубленный кусок маралятины. Рядом ждут горсть макарон в тарелке и кучка нарезанной зелени. Хватило петли вокруг стоянки: одуряюще пахнущая чесноком колба с гладкими красными стеблями нашлась под соседним кедром. Упругие перья лука — на болотце у ручья. Совсем молодые, еще глянцевые листики щавеля — на поляне.

Раскаленное небо трамбует мой затылок. Небо рычит на меня. Я волнуюсь: успею ли доварить суп до того, как начнется? Марфа — мое второе имя.

— А что еще съедобное здесь растет? — спрашивает Ася. Примостившись на комле, она чешется с такой яростью, что хочется схватить ее за руку, чтобы остановить. — Что-нибудь посущественнее травы? Я догадываюсь про грибы-ягоды, но ведь их пока нет… — Наверное, я смотрю на нее с откровенным подозрением. Ася грустно смеется: — Не бойся, я не собираюсь бросать тебя со всеми продуктами и снова сбегать. Просто… мало ли.

— Ну, у саранки луковицы съедобные, — говорю я. — Крахмалистые.

— А на вкус как?

— Понятия не имею.

— Я думала, ты здесь все знаешь, — в ее голосе слышен призвук разочарования. — Неужели самой не интересно?

— Интересно, — сухо говорю я. — Но мое любопытство не стоит того, чтобы убивать куст лилий.

Ася дергает головой, как от злой занесенной руки, и скребет ногтями бедро.

…Позже я буду, корчась от отвращения, мучительно перебирать одно стыдное воспоминание за другим, тщетно пытаясь понять: когда, в какой момент я поняла, что происходит? Тогда? Потом? Или это знание сразу было со мной и я, раз попробовав, получила способность чуять знакомый запах, ловить в воздухе неодолимо манящий вкус? Может, моя тревога с самого начала была всего лишь голодом, сочувствие — лицемерной маской, забота — ловушкой настолько сложной, что я сама попалась в нее?