Семья
Шрифт:
— Дядя Санкити уже был у нас.
— У Сёта сейчас хороший дом. — Санкити взглянул на племянника. — Из окон прекрасный вид на реку.
— И ты, Нобутян, приходи к нам в гости с сестрой. Слабый огонек в глиняной лампадке последней тоненькой ниточкой связывал о-Цуру с живыми, с семьей. Теперь о-Цуру навечно должна была стать хранительницей фамилии Коидзуми. Родные печально смотрели на о-Кура. У этой несчастной женщины ничего не осталось в жизни, кроме воспоминаний. Да, о-Кура хорошо помнила прошлое...
Когда дед, тот самый, что создал благополучие семьи Коидзуми, принял от своего отца бразды правления,
— Какая у вас прекрасная память, тетушка, — тепло заметил Сёта. Он любил, когда вспоминали старые времена.
Потом о-Кура стала рассказывать о последних годах Тадахиро — отца Минору, Содзо, Морихико и Санкити.
Перед смертью старый Коидзуми помешался в уме. Его постоянно преследовал хитрый, неуловимый враг. Он боролся с ним как мог. Грозился сжечь его, в порошок стереть. Один раз даже поджег сёдзи в храме. Только тогда Минору, который всегда был самым почтительным сыном, решился принять меры. Посоветовавшись с соседями, он низко поклонился отцу и сказал:
— Не пристало сыну связывать отца. Но что поделаешь, когда такая хворь вас одолела.
Минору связал отцу за спиной руки и запер его в чулан в деревянной хибарке, стоявшей на заднем дворе рядом с амбаром, за которым начиналась бамбуковая роща. Тадахиро почитали в деревне отцом, и каждый вечер односельчане приходили к нему, «посидеть с больным сэнсэем», как они говорили. Для матери в этой хибаре устроили отдельную комнату: она находилась с больным неотлучно. То и дело кричал Тадахиро жене сквозь решетчатую дверь: «Пойди ко мне на минутку!» Когда она отворяла дверь, он хватал ее за руку и тянул в комнату, чуть не отрывая руку. В полутемном чулане Тадахиро исписывал многие листы бумаги своими сочинениями и стихами. Ведь он был почитателем японской поэзии. А однажды он, как в древности Масасигэ21, подождав, пока высохнет кал, которым удобрял землю у себя в чулане, забросал им посетителей. Мать, родственники, односельчане представились ему вдруг жестокими силами Асикагэ. Все рассмеялись.
— Я плохо помню отца в последние годы, — заметил Санкити. — А какой он был, когда был здоровый?
— Здоровый-то? Это был золотой человек! Добрый и умный. Правда, и тогда на него находило. Содзо был в детстве большой проказник, и отец часто наказывал его. А то еще руки у него начинали дрожать. Тогда он просил: «Эй, кто-нибудь, подержите, подержите скорее мои руки! » А вообще он был хороший, детей любил и со слугами был добр.
— Наверное, при таком благонравии он и по женской части был очень строг?
— Ну, само собой... Хотя, помню, изредка в него ровно бес вселялся. У нас была служанка, по имени о-Суэ. В такие минуты она прибегала ко мне или к маме и пряталась у нас...
— Значит, и у него была эта слабость...
Санкити и Сёта переглянулись. Кто-то хихикнул. Всю эту ночь Санкити, Сёта и Тоёсэ не спали.
О-Кура, измученная и несчастная,
легла вместе с дочерью. Но сон не шел. Она думала о муже, уехавшем куда-то на край света, о дочери, которая скоро покинет родительский кров и заживет своей семьей. Тоска сдавила ей сердце, и она прижалась к дочери.— Вот умерла наша Цутян, и не на кого мне больше надеяться. Совсем одна я осталась на свете.
— Не говори так, мама, — утешала ее о-Сюн.
После похорон племянницы Санкити пригласил Сёта к себе. Оба поднялись на второй этаж. О-Юки принесла чай, до которого ее муж был большой любитель. Раскрыв настежь сёдзи, Санкити сел против Сёта.
– — Мы, тетушка, уже привели дом в порядок. Заново оклеили обоями. Приходите к нам в гости.
— Я слышала, что из ваших окон чудесный вид на реку.
— Да, вся река как на ладони. А сколько улиток! Как проползут, так серебряная дорожка остается. Улитки — это наша достопримечательность. Так мы с Тоёсэ ждем вас на днях. Это ведь совсем близко. Да и прогуляетесь.
Вечерние лучи осветили комнату. Они падали со стороны реки, лакируя крыши домов, полыхая огнем на огромных стеклах окон какой-то фабрики. О-Юки вышла на балкон полюбоваться закатом, но, услыхав плач ребенка, поспешила вниз.
— У нас тут между женщинами вышел спор о семье Минору, — начал Санкити. — Дочери-то ведь рода не продолжают. Минору, когда уезжал, надеялся, что о-Цуру приведет мужа в дом. А что делать теперь? Уйдет о-Сюн, и род прекратится. Одни считают, что о-Сюн должна остаться в доме родителей, другие говорят, пусть выходит замуж. Что ты об этом думаешь?
— Я считаю, что помолвку рвать нельзя. Молодые обручены, это просто невозможно...
— Вот и я так же думаю.
— В конце концов могло же случиться так, что о-Цуру умерла бы после свадьбы о-Сюн...
— По-моему, лучше всего спросить у самой о-Сюн, как она считает. Хорошо, если ее жизнь удачно сложится, а если нет... Ну ладно, это одна сторона. Но есть и другая. Ты подумай: о-Сюн выйдет замуж, о-Цуру умерла, брат неизвестно когда вернется — да и вернется ли он вообще? Это значит, что древняя семья Коидзуми погибла. Сошла на нет.
Несколько времени дядя и племянник молча глядели на закат.
— Ты, я или Сюн, мы все побеги на стволе старого дерева. Дерева, которое засохло. И мы должны дать начало новым семьям.
— Ты говоришь, новым семьям? А ведь очень похоже, что семья Хасимото закончится на мне, — задумчиво проговорил Сёта.
— Говорят, что люди в старину и безвольны-то были, и слабодушны... А чем лучше молодое поколение?
— Ничем не лучше.
На лестнице послышалась возня. Крепко держась за ступеньки и пыхтя, наверх выполз Танэо. Он появился так неожиданно, что Санкити вскочил со стула.
— Смотреть за ребенком надо! — крикнул он так, чтобы о-Юки внизу его слышала.
— Да ведь Танэтян уже давно сам наверх забирается, — откликнулась снизу жена.
— Здравствуй, Танэтян, — улыбнулся сыну Санкити.
— Смотри, какой молодец, сам поднялся наверх, — засмеялся Сёта.
День шел на убыль. Крыши домов постепенно тускнели, только стеклянные окна фабрики отражали еще слабые розовые блики. Служанка внесла лампу. Санкити чиркнул спичкой, засветил огонек. Сёта подумал, что и у него в доме сейчас зажигают свет.