Серебряная тоска

– К Учёному Карпу, - хлебнув и снова развеселившись, предположил я.

– Почему именно карпу?

– А вот представь: Учёный Карп, скопивший знаний скудный скарб, рыбёшек учит, как попасть на небо, а не щуке в пасть.

– Пессимимстическая комедия, - резюмировал Руслан, по-новой отбирая у меня бутылку и прикладываясь к ней.
– Таков, увы, твой жанровый крест. Развлекись, Ига, сходи к какому-нибудь редактору.

– Мерси, был недавно-с. Принёс одному изячные стихи под кодовым названием "Полярный сентябрь", которые начинались со строчки "Уж нерпа осенью дышала".

– Глумление над классикой, - вздохнул Руслан.

– Точно так бы мне, наверное, сказали во времена не столь отдалённые. А нынешний заявил: "Извините, этого напечатать не можем, потому что это плагиат. Это Некрасов, в смысле, Есенин". Ну, я не стал выяснять, что такое "Некрасов в смысле Есенин", и, вежливо плюнув, ушёл. Ощущаешь, Русланчик, как распалась связь времён?

– И в этот ад, - продолжил Русланчик, - заброшен ты, чтоб всё пошло на лад.

– Нет, - ответил я, уставившись Руслану даже не в глаза - в зрачки. Столько я-то на себя не возьму. Ошибка бедного принца Гамлета в том, что он только притворялся, а не был сумасшедшим. Сошёл бы с ума на самом деле - и всё бы пошло на лад. Для него, во всяком случае.

– Пойдём домой, - сказал Руслан.

Тепло Руслановой квартиры встретило нас, как блудных сыновей, положило руки на плечи, погладило по головам и, наконец, заключило в отеческие объятья.

– Пойду, чайку поставлю, - сказал Руслан.

– Давай, - ответил я и неожиданно рассмеялся.

– Ты чего?
– удивился Руслан..

– Ничего. Иди ставь чай.

Руслан, чуть улыбнувшись, пожал плечами и удалился на кухню.

Я тут же бросился к компьютеру, включил его, вошёл в Winword и забарабанил пальцами по клавишам.

– Баловство, - раздался из кухни псевдонедовольный голос Руслана.
– Ты пользуешься компьютером, как ребёнок. Забиваешь телескопом гвозди.

– Телескопом забивать гвозди нельзя, - возразил я.
– Окуляр разобьётся.

Я вышел из программы и выключил компьютер.

Руслан вышел из кухни в комнату, подошёл ко мне.

– Ты что, обиделся?
– спросил он.

– Ничуть. Где чаёк?

– Скоро закипит. Обиделся?

Его глаза были такими испуганно-нежными, что мне вдруг захотелось прыгнуть в них.

– Говорю ж тебе, дураку, - нет. Так где чаёк?

– Говорю ж тебе, дураку, - скоро закипит.
– Нарочито-бодрый голос его не выдержал, дрогнул.

– Не обиделся, - как можно ласковей сказал я, положив ему руки на плечи. И в ту же секунду ощутил, что мне не нужно говорить как можно ласковей, что я и так ласков, что мне стыдливо-тепло, и тепло это исходит не от квартиры Руслана, приютившей шпиона, вернувшегося с холода, а от Руслана самого, от его плеч, на которых лежат мои руки, от его детских глаз, в которых хочется - не утонуть, но тонуть бесконечно, не пошло и гадко захлёбываясь, а погружаясь, погружаясь, погружаясь...

– Тогда прочти, - прошевелил губами Руслан.

– Кого?
– я снова всплыл на поверхность.

– Стихи.

– Какие?

– Те самые... Которые ты сейчас хотел... На компьютере.

– Да, - сказал я. Руки мои оставались на плечах Руслана.
– Да.

Как продрогшие зимние пьяницы В злотую коньячность елея Погрузись в мою музыку пальцами От оттаявших звуков хмелея Так земля окунается в утренность Так в луне растворяются волки Так навеки свою целомудренность Укрывает утопленник в Волге И отчаявшись быть обездоленным Наше сердце украситься небом Словно вечность ему недозволенным И таким же как вечность нелепым.

Тут я физически ощутил - да, вдруг, да, внезапно, - что стихи, ватно обессилив мои ноги, не улетели в никуда, ни в небеса, ни к Богу, они впервые, пожалуй, остались тут - не просто на Земле, а совсем рядом; они перетекли из меня в Руслана . Каждое слово, каждая буква. Я не знал, что делать. Мне хотелось целовать Руслана, каждое слово в нём, каждую букву в нём. И я пылал стыдом, потому что не знал, как в нём это отзовётся. Пылал стыдом и любовью, любовью и стыдом, стыдом и любовью. Любовью. Потому что не знал. Стыдом. Нет, любовью.

Умереть бы сейчас и не мучаться. Потому что любовью. Но как?

Я не умер. Руслан обнял меня. Руслан поцеловал меня в губы. Русланчик обнял меня. Русланчик поцеловал меня в губы.

– Чайник не сгорит?
– спросил я.

– Давно выключил.

Голенькие, как ночная тишина, мы лежали в постели и дымили сигаретами.

– Ты, наверное, больше не захочешь меня знать?
– спросил Русланчик.

– Почему?

– Ну... ты, наверное, не ждал... этого.

– Не знаю. Может, и ждал.

– Я в себе это подозревал. А в тебе - нет. И боялся.

– А ты больше не бойся.

– А я больше не буду бояться. Я тебя люблю.

– И я тебя люблю. Я, может, впервые в жизни люблю.

– Да... Но это считается стыдным.

– Да, это считается...

– Да. Иной пошляк перетрахает с полсотни баб - безо всякой любви, так, по причинности своего причинного места, - и это не стыдно. А тут, по любви, - стыдно. Стыдно, да? Не стыдно. Нам друг перед другом, во всяком случае, стыдно быть не должно. Вот что, не должно.

– А мне и не стыдно. Перед тобой - не стыдно. И перед собой не стыдно.

– А на других - наплевать.

– Да, пускай думают, что хотят... А... а, может, нечего им думать, что хотят?

Может, пускай это останется нашей тайной?

– Да, - сказал я, погладив Русланчика по вьющимся волосам, - пускай это останется нашей тайной.

– И от Кольки с Серёжкой?

– И от Кольки с Серёжкой.
– Я обнял Русланчика за шею.

– Мы с тобой как дети, - счастливо улыбнулся он.
– Дети обожают всякие тайны.

– Мы и есть дети, - сказал я, прижимаясь к Русланчику телом. Мешали сигареты. Мы докурили сигареты.

* * *

– ... Бабушка, бабушка!
– кричу я ей.
– Зачем же вы это?.. Вы упадёте, там опасно!

А она поворачивает ко мне девяностолетнее личико и чего-то недовольно бормочет беззубым и почти безгубым ртом. Сухонькие ручки упёрты кулачками в крышу, а невидимые ноги - почему-то они всё же видятся в детских коричневых колготках - свешиваются через край. Глубоко под нею переливается зеленоватокрасновато-голубовато-желтоватыми огнями ночной город, старушка то окунается в него бессмысленным взглядом, то вновь оборачивается ко мне бессмысленным бормотанием. Я хочу подползти к ней и утащить от этой неоновой пропасти, но мне страшно оказаться на краю крыши, ужас перед высотой цепенит меня. Цепенит до такой степени, что хочется расплакаться детским бессилием и позвать на помощь - уже не старушке, а себе на помощь, и тут мою шею обхватывают чьи-то руки и тащат прочь от пропасти, и мы с моим спасителем проваливаемся в люк и катимся вниз по некрутой лестнице в едином объятии и едином хохоте. И становится смешно и бесстрашно. Наконец, лестница кончается и мы вкатываемся в узенький коридор, освещённый оранжевым светом, и встаём на ноги, и Русланчик кидает мне бело-зелёный мяч.