Серебряная тоска

– Простите, ваше ве...
– Бенкендорф залился краской.

– Ванька!
– снова заорал Николай.
– Попробуй только, дурак, кошку принести!

Сожрать заставлю! Тащи поставец с коньяком и наливками и рюмки эти... ну, из стекла из рубинового такие... ну сам же, скотина, знаешь - любимые мои.

Ванька, Иван Табачников, увалень лет тридцати с на редкость глупыми глазами и на редкость добродушной улыбкой, почти тут же объявился в дверях с поставцом и рюмками в руках. Не переставая улыбаться, уставился на царя в ожидании дальнейших повелений.

– Принёс, так налей, дурак, - незло заметил Николай.
– Вы что, Александр Христофорович, будете: наливку или коньяк?

– Наливку, с вашего позволения.

– А я - коньяк. В такую погоду - самое разлюбезное дело. Отлично расширяет сосуды. Эй, Ванька, стой не уходи, дубина, давай-ка, шутки ради, и себе налей - выпьешь с нами. Ну куда, куда ты, подлец, к коньяку потянулся? Тебя коньяком поить - что свинью кормить мармеладом. Один перевод продукта. Вон, водку пей.

Выпил? Всё, поставь рюмку, кому говорю, скотина! Не смей мне "чтокать". Если мне сегодня ещё кто-нибудь "чтокнет", я ему башку "отчтокаю". Вот ведь народ, Александр Христофорович! Одно на уме, дорваться и нажраться. Думаете, Александр Христофорович, это они наши холопья? Как бы-с не так-с! Это мы им трудами во славу отечества на водку зарабатываем. А ты, подлец, уши тут не развешивай, не для них говорится. Пошёл к ебене-фене!

Ванька влюблённо глянул на императора и ушёл совершенно счастливый.

– Хороший малый, но дурак, - кивнул ему вслед Николай, - за что и люблю. Люблю, знаете ли, Александр Христофорович, дураков. Самая надёжная опора любого государства. А уж у нас-то им цены просто нет. В нашей же матушке Рассее ежели какой умник умствовать начнёт, так не остановится, пока до полного идиотизма не договориться.

– Горе от ума, а не страна, ваше величество, - кивнул Бенкендорф, потягивая наливку.
– Верно он, очкарик тот, подметил. Ну, подметить-то подметил, а вот для себя выводов не сделал. Весьма плачевно кончил.

– Кстати, Александр Христофорович, - после паузы проговорил Николай, ведь Грибоедов этот, конечно же, проходил по вашему ведомству?

– Разумеется. С такими-то взглядами.

– Он ведь в Персии погиб?

– В Персии.

– А от чего?

– Персия, - развёл руками Бенкендорф.
– Восток. Чуть что - за ножи хватаются.

Опять же, персиянки с вот такими персями. Восточная рэвность. Так что, кто, когда за нож схватился, по какой причине - теперь уж вовек не узнаешь... Вы позволите, ваше величество?
– Он покосился на поставец.

– Наливайте, сколько хотите, не стесняйтесь.

Николай Павлович и Александр Христофорович некоторое время пили молча. Александр Христофорович, раскрасневшийся, первый нарушил молчание.

– Чем человек умней, тем больший он дурак, - заявил он.
– У меня в ведомстве это каждый до последнего назубок знает. Как "Отче наш". Нужнейшая государству российскому фигура, ваше величество, это какой-нибудь фельдфебель или капрал.

Чтоб всё чётко и организованно. Напрр-ра-ва!
– так все направо; налл-ле-ва!
– так все налево; а ежели смир-р-на!
– так хоть умри, а смирно! И не шелохнись!

Иногда, ваше величество, такая картинка в голове рисуется: наш российский крестный ход, люди идут, несут иконы. Вот только люди все в форме, а на иконе не Спас, а наш Капрал; лик суровый, бульдожий, такая, знаете ли, очаровательная харя - в оклад не влезает.Тут каждый поймёт этот, если что, о спасении души миндальничать не будет, это сразу - в карцер и шомполов велит врезать. Разок через строй прогонит - сразу забудешь умничать. С таким капралом и Бог никакой не нужен.

– Ну-у, - развёл руками Николай, - это уж вы, Александр Христофорович, через край хватили.

– Да поймите же, ваше величество!
– воскликнул захмелевший Бенкендорф.
– Что Бог, что капрал, суть одна, изначальная - порядок. Бог на зарвавшегося шикнет, капрал гаркнет, Бог адом пригрозит, а капрал тут же на земле такой ад устроит, что тот, Боженькин, раем покажется. Люди-то Бога не так уж и боятся, потому как где-то далеко, вот и подраспустились. А капрал - вот он, рядом, кулачище пудовое, дубинка такая, что и быку башку проломит. Никто пикнуть не посмеет, шёлковыми все будут. По-ря-док! Верьте, ваше величество, капрал лучше Бога.

Он допил свою рюмку, кончиками пальцев утёр повлажневшие от выпитого и высказанного губы. Николай свою рюмку не допил, отставил на стол и, склонив голову набок, поглядел на Бенкендорфа.

– Необычный вы человек, Александр Христофорович, - произнёс, наконец, он.
– Очень необычный. Только не кажется ли вам, что вы сами вроде как умствовать начинаете?

– Э-э, ваше величество, - усмехнулся Бенкендорф, - можно иногда и поумствовать.

Если для порядку.

– Для порядку, - проговорил Николай. Потянулся к недопитой стопке, допил, поставил назад. Затем, словно отмахнулся рукой от чего-то и заговорил уже весело:

– А вот был у меня как-то один, аудиенции не просил, а просто требовал. Да вы его знаете - господин Карамзин. Уж такой умник, что в целой России умнее его будто и нет. Десять лет взаперти сидел, по пьянкам-гулянкам, балам-бабам не шлялся, писал - ни больше, ни меньше - "Историю государства Российского". И вот, значит, этот умник стоит передо мною, слюною брызжит, руками машет, ногами разве что не сучит - и орёт благим матом, как бы обустроить Россию - народ, там из нищеты поднять, из невежества, от пьянства отучить, чтоб, каждая баба что неделя - в новом сарафане гуляла, а каждый мужик засыпал с томиком Вольтера под подушкой. А, может, Руссо. Чтоб с природой зажил одной семьёй и не давил похмельными пальцами божьих коровок. И до того он, знаете ли, Александр Христофорочич, народ этот любит, что разве в постель с ним не ложится. Короче, такую уж он охинею понёс, что я подумывать начал, не оказать ли такому высокоучёному человеку подобающую почесть - спустить с лестницы царским поджопником, как вдруг вижу - Ванька мой, Табачников, он тут же рядом стоял, - во всю свою пасть лыбится и костяшками пальцев по лбу стучит. Ну, тут и я расхохотался - уж если Ванька, дурачок мой миленький, просёк, что за Спиноза нас тут просвещает, и, представьте, народофил наш вдруг краснеет и заявляет мне:

"Зачем же вы, ваше величество, позволяете своим холопам надо мною глумиться?" Я чуть в пляс не пустился. "Помилуйте, - говорю, - господин гуманнист Карамзин, где ж вы тут увидели холопов? Это же он, народ ваш любимый, обожаемый ваш лё мюжик рюс! Нехорошо-с". Отпускаю Ваньку, чтоб глаза не мозолил, поворачиваюсь к этому благодетелю грязножопого человечества и говорю ему эдак так с ядом: "Даже очень нехорошо-с, милостивый государь. Холопами это я их звать могу по царскому своему невежеству и самодурству. А для вас это народ, вы над ним слёзы лить должны, молиться на него, на руках его носить, набираясь от него вшей. Извините, но как гуманист вы сейчас допустили обидный прокол и моветон". Тут этот радетель сопеть начинает, а я уже и сам распалился, как следует. "Вы ж, - говорю, - выразитель всего народа, вы ж символ его нашли, вы ж "Бедную Лизу" создали!

Какая точность! Так, одним словом, охватить целый народ - бедная Лиза, которая лизала и лизать будет. У неё это уже и в крови, и в мозгу, и язык так обустроен.

Не Россию, а язык народа обустраивать надо - чтоб слаще лизал. А насчёт России - не туда, пардон, явились. Не по адресу. Вам не ко мне, а в кабак какой-нибудь явиться надо было. И там орать: бросай пить, айда обустраивать Россию. Они бы вас живо обустроили бутылкой по голове. А сейчас, извините, не могу долее наслаждаться беседой с вами. Вынужден спешить к фрейлине Раковой на вечерний пистон. Жё сюи-з-аншанте дё ву раконтр".