Серебряная тоска

Николай махнул рукой.

– Ладно, Бог с ним, с Карамзиным этим. Я вас, Александр Христофорович, не из-за него, а из-за дружка его к себе позвал. Что там стряслось у камер-юнкера с этим графом Монте-Кристо?

– Ч... простите, ваше величество?

– Ну, у Пушкина с этим... Жоржем Дантесом.

– А-а, - Бенкендорф усмехнулся.
– Ссора. И весьма крутая. По всему, придётся нашему стихотворцу теперь в стрельбе поупражняться.

– Дуэль, значит?
– Николай нахмурился.
– Нехорошо. Не люблю. А из-за чего ссора?

– Да из-за пушкинской жены. Француз к ней лыжи клеить начал, а ревнивый африканец теперь их отстегнуть хочет.

– Ну и тьфу на них.
– Николай скривил брезгливо-скучную мину.
– Вот уж действительно - до чего ново и интересно: два болвана поцапались из-за бабы.

Знал бы, не стал вас по такому поводу и тревожить. А ещё, небось, умным человеком себя считает, арап моржовый. Примерещилось чего-нибудь такое спьяну - и вот вам, имеете, скандалище, пиф-паф - покойника. Мне бы их, щенков, обоих просто высечь публично, чтоб они ещё месяц почёсывались. Тогда б, небось, не до глупостей стало. Как будто у меня в России других забот нет, кроме их блядских дуэлей. Ну, вот что, Александр Христофорович, в дело это не влезайте, но в курсе будьте. Если и впрямь до поединка дойдёт, то я тому, кто в живых останется, покажу, как дуэлировать. Я ему, сукину сыну, покажу, как на законы плевать.

Пушкин этот у меня не в Михайловском говённым пёрышком по бумаге скрипеть будет, а на красноярскую музу дрочить. Ему там и повеселей будет - поближе к дружкам-декабристам. Ну, а французик этот... пёс с ним. А только, чтоб в три дня и духу его после этого его в России не было. Пусть во Франции своей лягушек жрёт, ежели ему непременно нужно в русский пирог галльского дерьма подсунуть.

Ф-фух, простите, Александр Христофорович, здорово я осерчал, столько швали по всей России развелось, ну, да Бог с ними. Она-то хоть ничего?

– Кто, ваше величество?
– не понял Бенкендорф.

– Да Пушкина эта.

– Очень хороша.
– Бенкендорф говорил совершенно искренне.
– Первой в Петербурге красавицей почитается Наталья Николаевна.

– Какая такая Наталья Николаевна?
– вскинул бровь император.

– Да Пушкина, ваше величество. Николая Афанасьевича Гончарова дочка.

– Что?
– Николай даже приподгялся в кресле.
– Так Пушкин на Гончаровой женат? Ну и ну.

– А вы разве не знали, ваше величество?
– удивился и Бенкендорф.

– У меня, Александр Христофорович, дела и поважнее есть всяких там арапских браков. А каков он поэт - мне наплевать. Для нас, государственных людей, поэзия - та же арифметика: одним поэтом больше, одним меньше какая разница, кто их считать будет. Но, вот, Наталья Николаевна, ах, Наталья Николаевна!
– Николай Павлович до того, кажется расстроился, что налил себе ещё коньяку.
– Где ж у неё-то глаза были, куда смотрела? Он же мало, что смутьян, скандалист и вообще сволочь, он же натуральный павиан!

– Тем не менее, ваше величество, некоторые дамы находят, что он весьма недурён собой, - змаетил Бенкендорф.

– Некоторые макаки, Александр Христофорович, - в тон ему отозвался император, - находят, что иные павианы не так уж дурны собой.

Бенкендорф позволил себе рассмеяться - впрочем, совершенно от души.

– Дуэль сия, однако, вряд ли состоится, - неожиданно миролюбиво заметил Николай, подливая себе ещё коньяку.
– Мм-м, не люблю французов, вот разве коньяк ихний...

– Почему, ваше величество?
– несколько наигранно удивился Бенкендорф, адресуясь к первой царской фразе.

– А потому, Александр Христофорович, - глядя в глаза Бенкендорфу, ответил Николай, - что, как вам известно, отправил я намедни арапу нашему пакет с предписанием о немедленном покинутьи Петербурга во избежание яиц. Так это, кажется, звучит на канцелярите вашего департамента?

Бенкендорф хмыкнул, мотнул головой и посерьёзнел.

– А я бы этого не делал, - тихо, но веско сказал он.

– Што??

– Вы его в сотый раз в ссылку, он там опять всякой херни насочиняет, она по России разойдётся, потом вы его вернёте, а через месяц, клянусь, снова - "во глубину сибирских руд". Так не проще ли, чтобы французик за нас с ним разобрался? Стреляет он не дурно, а камер-юнкер ваш похуже. К тому же, наверняка, близорук. Представьте, долгие ночи с гусинным пёрышком... А ежели, паче чаяния, контраверсия случится, так вы ж его сами в Красноярск хотеть изволили.

Какую-то секунду Николай с ужасом глядел на Бенкендорфа. Слегка дрожащей рукой налили себе коньяку, не пригубив, отставил в сторону. Затем, внезапно решившись, выпил залпом. Сказал:

– Вы совершенно правы, Александр Христофорович. Довольно канетели. Пушкин остаётся в Петербурге. Дантес его убивает. Точка. Отговорила роща золoтая.

Встретьтесь с Пушкиным и передайте Александру Сергеевичу, что я на него больше не гневаюсь. Он может оставаться в Петербурге. Ну, спасибо вам, господин Бенкендорф, что бы я без вас делал...

"Подохли бы", - мысленно процедил господин Бенкендорф. Полагая, что аудиенция окончена, он встал и поклонился государю.

– Кстати, - остановил его жестом Николай, - что он врообще представляет собой, Дантес этот?

Бенкендорф полотоядно ухмыльнулся.

– Пасынок господина Геккерна, - сказал он.
– Это официально. Связь их, однако, несколько иного рода.

– Какого же?

– Любовного.

– Простите?

– Господин Геккерн весьма привязан к господину Дантесу.

– Содомский грех?

– Он самый.

– М-да.
– Николай почесал переносицу. Зачем - непонятно.
– А что, этот Геккерн хорош собой?

– Старый, жирный, уродливый. Зато Дантес хорош собой. Белокур, синеглаз, к тому же, молод. Ну, и глуп, в соответственной степени.

– А зачем ему этот Геккерн сгорбился?

– Ну, как же - молод, хочет мир повидать, себя показать, а у Геккерна, в него влюблённого, средства для того имеются - как ни как, посол, представитель голландских высот, то есть, знай Пушкин об этом, не так бы, может, и ревновал.

Может, Гончарова Дантесу этому, вроде прикрытия, чтобы и в обществе появиться, и сё.

– Ай, да Бог с ними, - махнул рукой Николай.
– Меня это, будем считать, не касается. В общем, Александр Христофорович, благодарю вас за ценные сведения и не смею долее задерживать.

Спускаясь по мраморной лестнице, Александр Христофорович Бенкендорф едва не наступил на любимца Николая, большого пушистого кота Бонифация.

– А-а, - хрипло сказал Александр Христофорович.
– Вот, звачит, какое отношение!